Плоский верх валуна мог
поместить на себе ровно пять человек сидя, столько их и было в один из
вечеров июля 1951 года, пять одноклассников с бутылкой сухого вина,
зачарованно взиравших на закат солнца. Есть что-то мистическое в
исчезновении светила, весь день обогревавшего или торчавшего в небе
астрономическим объектом. Сладостной жутью окатывается тело, когда косматое
красное чудище расталкивает толщу вод, прячась в них на ночь. Пятеро их
было, и в момент, наступивший после ухода солнца, произнесена была клятва:
хотя бы раз в десятилетие приезжать в этот приморский городишко на
Карельском перешейке, забираться на этот валун и вспоминать прощальный луч
июльского заката 1951 года. Приезжать - где бы ты ни находился, на Севере
ли, на Балтике, в Тихом океане, на Черноморском флоте или речных флотилиях.
Четырнадцать месяцев еще до выпуска (так тогда думалось), неизвестно еще,
как сложится судьба, служба, и в страхе перед жизнью они, третьекурсники,
торопились обогнать время, загадывая вперед, как эти девятиклассницы,
наперегонки бежавшие во взрослость, оставаясь еще детьми. Ничегошеньки не
понимали в том, что происходит с ними, и если испытывали наслаждение, так от
гордости, что только они нужны сейчас молодым офицерам, только они; во всем
Выбор-ге - столько девушек и женщин, среди них и такие, что много красивее
их, но не с этими девушками и женщинами сейчас офицеры - с ними. И не раз
наступал у моряков миг, когда они ни за что, ни на каких других женщин не
променяли бы их, ногами отпихнули бы первых красавиц мира, вздумай они
прервать прощальный луч. Врала аспирантка: люди не звери с
"ритуализированным" поведением.
На этом валуне Володя Алныкин вдруг представил себе невероятное: он и
таллинская школьница с двумя удвоенными согласными в имени подходят к
валуну, держась за руки. Было от чего сплюнуть и выругать себя за
разнузданное воображение, парящее над буднями флота, над ограждающими и
предупреждающими знаками. Настроение испортилось, когда вспомнил, глянув на
руки, что они, привыкшие хватать студенток за все кругленькое спереди и
сзади, задержались на эстоночке в кафе, когда помогал ей снимать ученический
передник.
На кронштадтском рейде определили девиацию магнитного компаса, командир
сходил в штаб крепости и выбил помощнику пропуск в Ленинград на двое суток,
чтоб тот лично убедился - люди ходят по Невскому. Матросы, уволенные на
берег, возвращались почему-то трезвыми, на приборки и построения выбегали
радостно, всех приятно возбуждала близость Ленинграда и страшило скорое
возвращение в Порккала-Удд, в клетку, под замок. Казались невероятными и тем
не менее легко осуществимыми простейшие желания - хоть денек побывать среди
нормальных людей, озабоченных очередями в магазинах, зарплатой, детьми,
мусором во дворах. От Кронштадта до Невы - рукой подать, умелые офицеры
исхитрялись, ничуть не нарушая устава, удирать в Ленинград из Усть-Луги,
куда заходили тральщики бригады охраны водного района, а уж прокатиться на
электричке из Ломоносова в колыбель революции сам бог велел.
Когда вошли в родную бухту, за кормой будто лязг раздался. Дверь клетки
захлопнулась. Пришвартовались и услышали свеженькую новость. Вчера нажрался
механик, у военторговского ларька палил в воздух из пистолета и орал: "Я
молодой! Я красивый! Я кончал Училище имени Дзержинского! Я хочу
совокупляться!" Недотепу скрутили и до утра заперли в карцере. Финские
пограничники задержали девочку Машу, которая рассорилась с родителями и
двинулась в Киев к дедушке. Отца Маши вызывают на парткомиссию, советских
пограничников потащат куда-то выше - все-таки первый случай пересечения
сухопутной границы. А что морская с дырами - в этом мог убедиться Алныкин,
получив письмо от эстонской школьницы.
Принес его командир тральщика, тот самый старший лейтенант, рассказавший
Алныкину о происшествии на улице Пикк и выигранном пари у ресторана
"Глория". Уже неделю ходила по пирсам жена некого офицера, на всех кораблях
искала какого-то "Володю без шапки", чтоб передать ему письмо. Оно и было
перехвачено командиром тральщика, как только он глянул на конверт. На нем
стрельчатыми буквами было выведено: "Тому Володе, который на улице Пикк
забыл шапку". И ни единого почтового реквизита. Разумеется, и без штампа
"Проверено военной цензурой". Попасть в Порккала-Удд могло оно только через
постоянную щель в военно-морской границе, этим досадным промахом
погранслужбы воспользовалась отправительница письма, передав его на Минной
гавани какой-то офицерской жене, а они частенько совершали вояжи в Таллин и
обратно. Вручивший письмо старший лейтенант назидательно посоветовал
Алныкину быть осторожнее в связях с женщинами.
Шапка у меня - сообщала эстонка и обещала хранить головной убор. Она ждет
его, Володю, и, конечно, помнит все им сказанное. И пусть он напишет ей до
востребования на главный почтамт или на квартиру лучшей подруги Асты, то
есть Анастасии, адрес же такой... У нее все в порядке, скоро экзамены, и еще
неясно, что делать дальше, учиться ли в Тарту или поступать в здешний
институт.
И смело, бесшабашно теми же стрельчатыми, прущими кверху буквами: "Я тебя
обнимаю и целую. Твоя Леммикки". Фамилия указана, ее не выговоришь, язык
завяжется морским узлом. Йыги. Леммикки Ивиевна Йыги - да с такими
координатами в мужья надо брать Ван-Ваныча Иванова. Домашний адрес утаен,
родители - это уж точно - школьницу накажут за пылкую любовь к русскому
офицеру, который ничего-то и не сказал ей о себе, а то, что она услышала,
искажено и недопонято школьным ухом.
Так писать или не подавать о себе ни звука, ни буквы? Выбросить письмецо за
борт, чтобы головоломная фамили забылась?
Решал несколько дней. Было приятно знать, что на другом берегу Финского
залива живет человек, который ждет от Алныкина писем и при встрече обнимет
его. Прыткий, однако, человечек, слишком резво бежит ему навстречу.
Письмо (о чайках, море и погоде) отправлено было официальной почтой, чтоб по
штампу военной цензуры безмозглая школьница поняла: слюни и сопли распускать
нельзя, кругом опасные дяди пострашней директора школы. Ответ пришел через
неделю, накануне майских праздников, штамп на Леммикки произвел вовсе не то
впечатление, на которое рассчитывал Алныкин. Судя по тону послания, она
полагала, что переписка одобряется начальниками Володи и начальством же
оберегаема от чужих глаз. Пришлось наставлять неразумную, отправив ей письмо
через буксир, намек был понят, вразумила Леммикки и подруга Аста, Анастасия
Горошкина, дочь подполковника медицинской службы, большой знаток жизни.
Наверное, по кое-каким приметам сообразила, где базируется корабль,
высадивший на таллинский берег лейтенанта в то утро, когда Володя подстерег
у школы Леммикки. Подруга с бесившим Алныкина именем Аста вложила записочку
в очередное письмо, поздравила с Днем Победы и пожелала успехов в боевой и
политической подготовке.
Захлопнув дверь каюты перед самым носом помощника, Алныкин читал письма,
проскакивая через неразборчивые слова, и все чаще вспоминалась комендатура и
стоявшая перед нею школьница, прижимавшая к себе портфель и глаз не
сводившая с окна: не вышел бы он от Синцова, не окликнул бы ее - до ночи
простояла бы, до утра!.. В дверь умоляюще скребся помощник, входил как в
церковь, сняв фуражку, нежно смотрел на Алныкина, вздыхал. После Выборга они
стали как бы братьями, младшим был помощник, сносивший упреки старшего в
трепливости и безволии. Он очень хотел почитать письма из Таллина, но
стеснялся даже расспрашивать, лишь преданно посматривал на Алныкина.
В начале ма вышли в море - 133-й и 141-й, район плавания исхоженный,
неинтересный. "В Таллин хочешь?" - спросил помощник. На глупые вопросы и
ответа нет, Алныкин промолчал, а младший брат залез на рубку, воздел руки к
небу, к высоким серебристым облакам и просил о снисхождении и милости.
Кое-что было услышано, на фалах поста СНИС (службы наблюдения и связи)
заплескались позывные БК-141, а затем семафором передали приказание - идти в
Таллин и быть в распоряжении оперативного дежурного штаба флота. От гнева и
зависти помощника скрутило. Счастливчик БК-141 на радостях рванул было к
зюйду, но потом описал дугу, сблизился со 133-м, командир-141 перепрыгнул
через фальшборт, выгнал из рубки рулевого ("Брысь отсюда!"), после чего
командир-133 услышал:
- У меня, вспомнил, сегодн жена приезжает в Кирканумми, а у помощника
подошла очередь на Фроську... В гробу я видал этот Таллин... Жми туда, в
Минную гавань, а я уж от комбрига как-нибудь отмотаюсь, их перед выходом
предупреждал...
- Добро. Бутылка за мной.
БК-133 дал полный ход, держа курс на Таллин. Ликующий помощник прильнул к
биноклю. На 141-м сигнальщик отмахивал в адрес оперативного дежурного штаба
базы: "Имею повреждение в машине, о чем ставил в известность. Ваше
приказание передано командиру БК-133..."
Семафор не дошел еще до "Софьи Павловны", а корабль уже выскочил из зоны
визуального наблюдения постов, через полчаса показался лесистый Нарген.
Алныкин в каюте гладил брюки и драил пуговицы на кителе. Расписание уроков
Леммикки прислала позавчера, по времени выходило, что к концу занятий он не
успеет, отлавливать девушку надо у Асты Горошкиной.
Пришвартовались, затаились, ждали неосторожных движений оперативного штаба
флота: надо же знать, какого черта понадобился ему БК из Порккала-Удда и
сколько часов ждать неизвестно кого и чего. Оперативный хранил гордое
молчание, играя на нервах 133-го. Была среда, день увольнения, и командир
отважился на дерзкий вопрос. Сквозь зубы по телефону ответили: "Разрешаю".
Алныкин зашагал по пирсу...
Уже начался сезон туристов, через Ратушную площадь не пройти, украинская
мова и ленинградский говор, очередь у магазина, где продают перчатки,
поворот влево, еще поворот, скверик...
В скверике Алныкин увидел Леммикки и - по описаниям ее - Асту Горошкину. Две
неразлучные подружки, скандалистки, бесстрашно презрев чинную публику на
скамейках, громко спорили, бросив к ногам портфели, как мальчишки перед
дракою, и спор походил на артиллерийскую дуэль. Подружки, будто наводчики
зенитных автоматов, попеременно нажимали педали и выстреливали очереди.
Перепалка шла на эстонском языке, но, легко догадаться, сводилась к взаимным
обвинениям. Ни одна не слышала того, что ей говорит другая, возбуждал сам
звук, тараторки могли цитировать Маркса, сводку погоды, расписание
экзаменов, что угодно - лишь бы в сорочьей болтовне выкричать себя, пока в
чаще деревьев их никто не трогает, позволяет бездумно выплескивать радость.
Леммикки стояла спиной к Алныкину, она подняла и раскинула птицей руки, но
вдруг умолкла и застыла, поразив Асту, в удивлении раскрывшую рот. Минуту
или две стояли подруги, оцепенев, а потом Леммикки, так и держа руки
вскинутыми, стала медленно поворачиваться, пошла к Алныкину, как гимнастка
по бревну, остановилась в метре от него, будто бревно кончилось и дальше
идти некуда. Громадные глаза ее ничего не видели, преодолеть этот метр она
не решалась, и тогда через пропасть переступил он, спасенный от падения в
нее замкнувшимися на шее руками Леммикки. В нее словно въелся запах цветов,
еще с той пятницы 13 марта, ресницы были такими колючими и длинными, что он
слышал, как они царапают китель. Аста опомнилась и заслонила их собой от
скамеек на скверике. Потом исчезла, потому что они шли по улице, а ее ни
впереди, ни сзади не было. Выпили кофе в каком-то подвальчике. У обоих
заложило уши, шумы боялись коснуться их, отлетали. Внезапно Леммикки
заплакала, кулачками вытерла слезы. Алныкин виновато опустил голову: это
из-за него юность оборвалась и Леммикки скоро станет совсем взрослой. Но
тучка сползла с глаз - и они вновь засияли, в подвальчик ворвались звуки,
Леммикки сказала:
- Я как тогда из окна выпрыгнула - на два сантиметра удлинилась с тех пор...
Все болит.
У нее и походка изменилась, косточки, наверное, вытянулись, а мышцы не
поспевали нарастать. Иногда она спотыкалась. Шли к дому ее, оставить там
портфель, переодеться, но Алныкин твердо решил познакомиться с родителями.
Замполиты прожужжали все уши о бдительности, о происках империализма, никто
никому не указывает, с кем и когда знакомиться, но хорошо бы на все вопросы
о таллинской знакомой ответить внушительно: "Из трудовой семьи..."
Визит его не вполне удовлетворил. Трудно определиться: квартира, конечно, не
буржуйская, всего две комнаты, мебель неизвестно какая, но точ-но - не
ленинградская, окна нерусские, а мамаша зла и красива сверх меры, к станку,
конечно, и близко не подходила, говорила только по-эстонски, что Леммикки
возмущало, и чем змеинее шипела мамаша, тем спокойнее, рассудительнее звучал
прекрасный голос ее дочери, и все в Алныкине обмирало, когда руки Леммикки
касались, ободряя, его плеча. Книжки - только на их языке, и поди разберись,
антисоветчина там или какой-нибудь эпос. Зато папаша подавлял трудовым
происхождением и рабоче-крестьянскими пристрастиями, к водочке был явно
неравнодушен, без запинки болтал по-русски и под гадючьим взглядом жены
приглашал заходить в гости почаще. Лет на двадцать советский папаша был
старше своей очень эстонской супруги, хваткий, видать, мужик, раз не только
женился на первоклассной красотке, но и вытащил ее из буржуазного окружения;
на таких мамаш Алныкин уже насмотрелся в таллинских магазинах, где умели
изощренно хамить русским. Гонором и форсом эстонки мало чем отличались от
забубенных строевиков флотских экипажей, и мамаша, шпынявшая дочь,
привередливо оглядела ее, когда та собралась провожать гостя, дала
необидчивый совет, Леммикки согласилась с ним и приладила сережки. Еще один
надзирательский взгляд - и Леммикки, как матроса первого года службы,
отпустили в увольнение.
Только зайдя за угол дома, поняли они, как устали и как много сил отдано
тому, чтобы там, дома, не обняться на глазах отца и матери. Шла Леммикки на
кухню или в другую комнату - Алныкина будто на буксире тянуло к ней под
одобрительные хмыкань пропойцы папаши и презрительное молчание вышколенной
мамаши. Здесь, под шумящим деревом на улице Вирмализе, они наконец-то
прижались друг к другу, и покой окутал их. Не хотелось отрывать от Леммикки
руку и смотреть на часы, до полуночи еще, конечно, далеко, но неодолимая
сила гнала его на корабль - и та же сила тянула к Леммикки. Было чувство
переполнения чем-то едко приятным, словно он, обезвоженный, дорвался до
влаги и пересушенными губами припал к ней. Еще один глоток - и случится
что-то непоправимое, опасное для Леммикки, что она сама пони-мала, - и они
на автобусе поехали к Минной гавани. "Я сейчас", - сказал он, оставив ее на
скамейке, и быстрым шагом устремился к кораблю, молчанием и отмашкою руки
пресекая все попытки помощника (тот сторожил его у трапа) что-то разузнать.
Упал в каюте на койку, заставив себя думать о постороннем, о том, что уже
знал от вахтенного: в самоволку сбежал штурманский электрик. За беглеца
отвечал помощник, который был сразу и штурманом, и связистом, и вообще кем
угодно, Алныкин, однако, обрушился мысленно на самовольщика, вспомнив при
этом, как две недели назад электрик едва не вывел из строя гирокомпас, что
теперь почему-то связывалось с письмами Леммикки; еще какая-то матросская
блажь вспомнилась - и вновь Леммикки, таинственные процессы теплообмена у
эстонских девушек: куда ни целуешь - всегда прохлада и дуновение ветерка,
только что побывавшего на лесной поляне.
Он взвился над койкой, надо было бежать к Леммикки, и на палубе его
перехватил помощник, сейчас так нужный Алныкину. Ценный груз, ради которого
пригнали их в Таллин, задерживается и будет не раньше 13.00 завтрашнего дня.
Прослывший молчальником Алныкин выдавил все-таки самое важное - познакомился
с родителями Леммикки, семейка та еще, папаша - придурок, мамаша - стерва.
Помощник схватился за голову.
- Володенька! - плачуще подытожил он. - Да по ихним обычаям - ты небось на
смотринах был! Считай, обручен уже, помолвлен!
Алныкин долго обдумывал сказанное. Потом пошел к Леммикки. Она, увидев его,
поднялась со скамейки. Он обнял ее.
- Иди домой. Мы все утро будем еще здесь. С какого урока сбежишь?
- Экзамены у нас... Консультация завтра.
Наступили следующие сутки. К счастью, забарахлили дизеля. Теперь до трех
часов дн в море не выйдешь, и Алныкин сразу после подъема флага устремился
на берег, ловить Леммикки у дома или школы, но сидела она на той же
скамейке, с портфелем, как-то иначе одетая, получше, что ли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11