Лопаты, только лопаты, ничего, кроме лопат.
И мы держались за эти лопаты, это было наше единственное орудие и оружие, и все-таки, что там ни говори, а мы отрыли этими лопатами такие красивые, ровные и неприступные ни для какого танка рвы, что сердца наши наполнялись гордостью. Эти лопаты, любовь к ним и ненависть крепко сплотили нас, лопатных героев, в одну семью.
Постепенно, день за днем, я узнавал новых людей на трассе. Теперь я уже знал, что вон там, за леском, показывает небывалые рекорды казах Байсеитов - батыр с лицом лукавым и круглым, как сковорода. Ученые говорят, что нависающие веки У азиатов появились для защиты глаз от ветра и солнца. В таком случае Байсеитов защитился особенно надежно. Я его глаз никогда не видел. Две черточки, и все. Но им гордились, его знали все, и я гордился тоже, что знаю его. Я знал также, что слева от меня работает Геворкян, оператор из кино, знаток фольклора и филателист, а с ним рядом Ванька Фролов, голенастый пекарь, белый, словно непроявленный негатив. Вон частушечник, толстый, как сарделька, Сечкин, он любит показывать фотокарточку своих четырех ребят, похожих друг на дружку, точно капельки. Это вот Киселев, печатник, он хворый, грудь болит. Вот неугомонный шестидесятилетний бабник аптекарь Вейсман. Волосатый гигант Бибрик, задумчивый пожарник Хомяков. Масса ополченцев, такая безликая вначале, распалась для меня на сотни частичек - разных, по-разному интересных, построенных на свой манер каждая. Снег падает, вон его сколько, сугробы, а каждая снежинка откована по-особому - протри глаза!
В эти дни установилась славная, почти летняя погодка, здесь не было затемнения, налетов не было и бомбежек, не было патрулей, ночных дежурств, и все мы немного оздоровились, подзагорели, налились в мускулах. Работали горячо, на совесть, потому что отчаянно верили, что делаем самое главное, помогаем своими руками, своим личным трудом близкому делу победы. Так что настроение могло быть и ничего, но мешало, что не было радио и газет. Это очень нам мешало и срывало душевный настрой. Люди все ждали чего-то, томились, болели сердцем за близких и за все общее, и при встречах, когда шли на работу, или домой, или на перекуре, все спрашивали друг друга, не слыхал ли кто чего? А слыхали, конечно, часто и все больше плохое...
Тяжело это было, люди тревожились и теперь уже не бросались молча в солому после восемнадцати часов труда, не засыпали сразу, нет. Теперь подолгу сидели, покуривали, вглядывались в темноту и разговаривали негромко. По вечерам и ночью на соломе - я заметил - говорят тихо, настороженно, как будто враг близко, где-то рядом, и может услышать наши голоса и открыть по ним шквальный смертельный огонь.
10
- Орел отдали, - сказал холодным ветреным утром Степан Михалыч.
- Да, - сказал Фролов, - прет, зараза, на Тулу. Есть сведения.
- Скоро сюда объявится, - сказал Лешка и улыбнулся. Ему казалось, что он шутит.
Но Сережка Любомиров крикнул так яростно, что стало жутко:
- Хрен ему в горло! Здесь ему конец!!!
Мне вдруг стало тошно от одной мысли, что фриц может подойти так близко к Москве. Меня сразу всего покрыло испариной, и, в который раз кляня свою мешающую идти на фронт уродскую ногу, я взял лопату и пошел. За мною потянулись все, и мы снова начали работать, и работали сегодня особенно яро, молча, без разговоров.
Дело было на новом участке, я уже выкинул с кубометр. Лешка был где-то рядом. Мы с ним теперь крепко сдружились, потому что он был золотой, золотой человек, иначе не скажешь. Мы работали с ним на склоне. Вокруг торчало много пней, видно, здесь сводили когда-то лес, а фронт наших эскарпов тянулся как по ниточке, и если нам по пути попадались пни, то мы их корчевали.
Мы с Лешкой стали как раз корчевать огромный пнище. Пень запустил свои берендеевы пальцы глубоко в землю и не хотел вылезать. Мы собирались поотрубать ему все щупальца и спихнуть его в реку. Дело было нелегкое, мы с Лешкой сопели и пыхтели, не зная, как бы управиться половчей. В это время недалеко от нас раздался крик. Мы выскочили из окопа. За гребнем стоял Каторга. Увидев людей, он замахал руками и завопил:
- Кро-от! Давай сюда-а-а! Кро-от выкопался!!!
Мы сбежались и сгрудились вокруг Каторги. У него на лопате лежала маленькая, черная шерстистая свинка. У нее был розовый подвижный пятачок. Свинка упористо шевелила передними сильными и когтистыми лапами. Городские жители, мы уставились на крота, как на чудо. Лешка улыбнулся и наморщил лоб. Тележка присел на корточки, чтоб лучше видеть, Байсеитов сказал:
- Животная...
И на странное, ханское его лицо легла легкая, нежная тень.
Каторга пошевелил лопатой, чуть-чуть тревожа крота, ему хотелось отличиться, наглый, кривой его нос висел в задумчивости. Наконец вдохновение осенило его, и он заорал:
- Топить!
И, широко размахнувшись, подкинул крота к небу. Маленькая свинка взлетела, превратилась в точку и, описав кривую, булькнула в речку. Все это произошло очень быстро, и можно было расходиться.
Но Геворкян тихо сказал:
- А жаль. Крот - он ведь нашей породы. Слушай, он же землекоп.
По реке плыла щепочка. Щепочка вдруг клюнула, как поплавок, а через секунду рядом с ней уже торчало маленькое рыльце: это наш бодрый работяга крот подумал, что жизнь - чересчур распрекрасная штука, чтобы расставаться с ней на заре туманной юности, всплыл и уцепился за щепочку. Лешка первый это понял и, хлопнув себя по бокам, закричал, повизгивая от восторга:
- Ай, кротяга! Всплыл! Ай, чертова сопелка! Спасать!!! - И, в чем был, золотой наш Леха пошлепал по течению вниз, зашел в воду, подождал и вытащил крота.
Он вынес его на берег, встал на колени и, подув зачем-то на землю, положил крота. Крот трясся, и мы опять стояли над ним тесным кругом. Лешка сказал строго:
- Дайте солнца!
И мы раздвинулись, чтобы крот мог отогреться.
Крот грелся, оживал, и все становилось на место.
Нужно было идти работать, и так сколько времени потеряли. Я прошел и задел Каторгу плечом. Я это сделал без умысла. Он посмотрел на меня и сказал, ухмыляясь:
- Ходи вежливо, жлобяра. А то тебе выйдет боком. Я накопляю на тебя матерьял.
Я не стал ему отвечать. Я пошел к своему пню, стал с ним возиться и ждать Лешку.
11
А ночью вдруг задул северный леденящий ветер, он сотрясал ветхий наш сарай, расшвыривал солому на крыше, и в открытые двери полетела сухая белая крупа. Мы проснулись полузамерзшие и сбились в кучу. Ветер пробирал до костей, было тоскливо, хоть вешайся, да иначе и быть не могло - на дворе стоял октябрь, проклятый октябрь сорок первого года, такой несчастливый для нашей земли.
- Теперь сарайной жизни конец, надышались вольным воздухом, - сказал Лешка и вздохнул. - Чуть рассветлит - надо в деревню перебираться.
- Переведут организованно, - сказал Тележка. Он уже давно вырыл гальюны на всю нашу армию и теперь снова жил и работал с нами.
Но Лешка, несмотря на свой незрелый возраст, был мужичок себе на уме. Предприимчивость так и кипела в нем.
- На Бога надейся, - сказал Лешка с мудрой улыбкой.
Деревня Щеткино лежала немножко левее нашего фронта работ, километрах в полутора. Мы жили в ее гумнах, совсем неподалеку от крайних домов, не встречаясь с ее обитателями, занятые только своей работой, не имея никакой возможности выбиться из жестокого ее ритма. Мы уходили затемно и приходили в темноте. Полевая наша кухня окопалась в лесочке, там мы и ели. Деревня нам была не нужна, мы были сами по себе, они - сами по себе. Знали только, что стоит Щеткино на двух берегах расширявшейся в деревенской своей части речки, что большая часть деревни стоит на той стороне, ближе к нашей трассе, и там же помещается наш штаб, и что есть еще малая часть Щеткина, как бы затыльная, заречная его часть.
В сарае становилось все холодней, но небо начало светлеть, и было уже видно, как серые недобрые тучи всползали на небо. Мы все стояли у сарайных дверей и смотрели в поле.
- Сходим постучимся, - сказал Лешка. - Чем зябнуть, все лучше.
Он двинулся к двери. Я пошел за ним.
- А ты посиди, - сказал Лешка, не оглядываясь. - Чего тебе-то. Я все сделаю.
- Я с тобой, - сказал я.
Мы пошли по узкой невидной тропке, по застывшей, сцепленной крепким заморозком земле. Было еще темновато, и, хотя брезжило утро, казалось, что это сумерки и скоро настанет вечер. Деревня была голая и грязная, как немытая ладонь, вся какая-то пустая. Безрадостно было идти по ее неприветной улице.
Дома были какие-то полуслепые, и по Лешкиной походке я видел, что ему неохота идти и проситься на ночлег ни в один из этих домов.
- Пойдем туда, за речку, через мост, - сказал он.
Мы спустились и пошли через ветхий мостик, пугливо вздрагивающий под нашими шагами, потом поднялись в гору. Здесь у домов не было даже палисадников, ограды дворов сплетены из веток, из пиалок с надетыми на них ржавыми банками, из обрезков старой кровли, разноцветных тесинок, хвороста и прочего барахла.
- Бедность, - сказал Лешка пригорюнившимся голосом. - Бедность, куда там. Толканемся сюда?
Я кивнул. Дом был серый, старый, с похилившеися набок крышей, похожий на больного человека, которому уже трудно держать голову прямо. В окнах мелькал слабый огонек; видно, хозяйка встала спозаранку и теперь растапливала печь.
Лешка взошел на крылечко и постучал. Дверь открылась.
Лешка сказал:
- Баушк, мы хочем у тебя ночевать.
Она сказала:
- А вас сколько?
Лешка сказал:
- Ну, пятеро! Не замерзать же в сарае!
- Вы московские, что ль, ополченцы?
- Ну да.
- Прямо не знаю. Не знаю и не знаю. Изба-то махонькая, кроватев нету.
- Мы на полу, что вы, баушк.
- Было бы тепло, - сказал я.
- Топить-то мы топим...
- И мы когда дров притащим, - сказал я.
- Мы каждый день будем таскать, - сказал Лешка. - Ведь мы из лесу ходим. Насчет дров не сомневайтесь, баушк.
- Прямо и не знаю. Тесно уж очень. А люди, видать, хорошие.
- Мы очень хорошие, - сказал Лешка. - Мы платить будем вам, баушк, у нас деньги есть.
- Деньги - это не надо, - сказала она. - Стесняюсь я, плохо вам будет у нас. Ведь нас трое. Да вас вон сколько - пять душ!
- В тесноте да не в обиде. Верно, баушк?
- Это-то верно, - сказала она, и мне послышалась какая-то невысказанная обида в ее голосе.
А Лешка пошел с козыря:
- Мы вашей внучке сахарку будем давать, баушк.
- А когда придете-то? - сказала она. - Я полы вымою. А так у меня мальчик, Васька, есть, ему если только сахарку, а внучек нет никаких...
- Мы вечерком придем, - сказал Лешка. - Вы только нам соломки натаскайте. Как стемнеет, мы придем.
- Ну, я буду в ожидании, - сказала старуха и протянула Лешке руку. Ребята вы больно участливые.
- До свиданья, - сказал я.
- Спасибо, баушк, - заключил Лешка.
- Да не зови ты меня баушкой, - вдруг встрепенулась старуха. - Какая я баушка, я хозяйка, а не баушка. Это я неприбранная, утрешняя, вот тебе и мнится все баушка. Я еще хоть куда!
Она улыбнулась тихо и несмело.
- Вы зовите меня теткой Груней, - сказала она, вдруг повеселев. - Ну, а вас как?
Мы назвались ей поочередно, и она сказала:
- Очень приятно...
Еще раз простившись, мы ушли. Несколько минут мы шли молча, а когда сбежали к мостику, протопали по нему на штабную сторону и пошли потише, я сказал:
- До свиданья, баушк. Спасибо, баушк. Уж вы как-нибудь, баушк! Верно, баушк! Мы, баушк, да вы, баушк.
Лешка схватился руками за живот, остановившись у края дороги, согнулся в три погибели.
- Сдохну! - закричал он. - Сейчас лопну! Ой, перестань!
- Что с вами, баушк? - сказал я.
- Замолчи! - орал Лешка. - Умру! Я, говорит, еще хоть куда!
- Я вас не понимаю, баушк.
- Перестань! - застонал Лешка. - Ведь я подольститься хотел, повежливей чтоб выходило, понял, нет?
- Понял, баушк.
- Ой! - И Лешка снова схватился за живот.
Наконец, отдышавшись, мы пошли с ним дальше.
- Устроились все же, - сказал Лешка. - Теперь в тепле будем, а это, брат, великая вещь. Возьмем Сережу, Степан Михалыча и Тележку, напишем на доме: второе отделение второго взвода, - и ура.
Я сказал:
- Надо бы Геворкяна к нам и еще казаха.
- Ага, - сказал Лешка, - обязательно. И Фролова бы хорошо, и хворого этого, как его, забыл фамилию...
- Киселев, - сказал я.
- Во-во. Его, - сказал Лешка. - И еврея этого, что баб любит, хороший мужик, и пожарника, конечно, Хомяка.
- Давай, давай, - сказал я, - будем жить в одном доме тыща человек.
- А хорошо бы, - засмеялся Лешка. - Я согласен. Гляди-ка!
Он показал пальцем в проулок. Там стояла замурзанная деревенская лошадка ростом с небольшого ослика, а за ней, на земле, лежала телега, груженная бревнами. Телега лежала на боку, и, видно, бревна были увязаны ладно, по-хозяйски, потому что они не рассыпались, а только съехали набок и своею тяжестью перевернули телегу. Простоволосая девчонка в клочковатом полушубке пыталась поставить телегу на колеса. Она кричала на лошадь свирепым мужичьим голосом:
- Р-разом! Давай! Ну, господа бога, давай же!
Лошадь корячилась задними ногами, тужилась, отставляя репицу, девочка налегала ключицей, а телега, конечно, оставалась на месте. Я пошел в проулок к этой девчонке, и Лешка пошел за мной. Мы подошли поближе. Девочка разогнулась, обернулась к нам лицом, и тут у меня похолодело в груди. Передо мной в стареньком рваном полушубке стояла васнецовская Аленушка. В руках ее был кнут, и она тяжело дышала, платочек висел на шее, держась одним концом. Так вот она какая стала, когда подросла! Мастер, написавший ее у ручья, наверно, не знал ее дальнейшей судьбы, вот почему так задумался он вместе с нею тогда. Теперь Аленушка уже заневестилась, ей можно было дать на вид лет шестнадцать, и как же была она красива, передать нельзя! Увидев нас, она перевела дыхание, поправила платочек и сказала хрипловато и дерзко:
- Давай, помогай, кавалеры!
Мы поставили ее телегу на колеса. Когда ставили, я видел рядом со своей Аленушкину руку, озябшую и красную и такую удивительно маленькую. Мы все кричали на бедную коняшку, и Аленушка кричала что-то дикое и устрашающее.
Потом она поправила волосы и сказала:
- Ай да мужики! Что значит мужики-то... Плохо бабам без мужиков!
Лешка сказал строго:
- Тебе сколько лет?
Она удивилась.
- А тебе на кой?
- Больно ругаться здорова. Не дело.
Она отвернулась и сказала, уставившись в забор:
- Это я без души и мысли. От тягости. А тебе не нравится - вали отсюдова.
Я сказал:
- Как вас зовут?
Она обернулась и посмотрела недоверчиво.
- Дуня. Табариновы мы.
Я протянул ей руку, и она тотчас, улыбаясь, протянула мне свою озябшую, маленькую ручку.
Я сказал:
- Мы теперь у тети Груни будем жить.
- За речкой?
- Да.
- Там тише...
- Вот и хорошо.
- Кто как любит...
- Верно.
- Ну что ж. Спасибо.
Она взялась за вожжи.
- Не стоит, что вы. Увидимся?
Она снова посмотрела удивленно.
- А у вас есть желание?
- Есть.
Она ответила:
- Было бы желание, а там, бог даст, увидимся...
Она задергала вожжами, закричала на лошадь, быстро глянула на меня из-под шелковых, небывалых ресниц и пошла за лошадью, пошла такая маленькая и такая гордая и сама по себе. Только она уже не ругалась больше, нет, она только помахивала своим умилительным кнутиком. А я остался и не мог двинуться с места, а рядом со мной стоял Лешка, и, наверно, у меня был не совсем обычный вид, потому что Лешка вдруг толкнул меня и окликнул испуганно:
- Ну? Ты что? Окаменел, что ли?
12
Как только мы с Лешкой пришли, товарищ Бурин, наш командир, собрал нас всех, построил и сказал:
- Наступает зима. Вот. Чего же ожидать? Безусловно холода. Переходим, значит, на зимнее положение. Уже договорились: спать будем в домах. Теперь новые распоряжения: побудка устанавливается в четыре утра. Перекуры - это бич. Сокращаем перекуры с десяти минут ежечасно до пяти. Обед - час. Много. Полчаса. Из этого приказа мы видим о том, что рабочий день выигрывает сами считайте насколько. Чем вызывается? Последним напряжением. Прет, бандюга. Так что надеюсь на вас.
Он кончил свою речь и ушел, поблескивая железными очками. А мы разошлись и снова стали грызть нашу землю. Буринский приказ иссушал душу. Не потому, что он ухудшал нашу жизнь, а потому, что было ясно: это не его приказ, не он это выдумал, чтоб нам меньше спать, этот приказ - результат обстановки на фронте, этот приказ идет сверху, а если там так приказывают, значит, дело наше плоховато, значит, пока еще ничего нет хорошего после трех месяцев войны.
Горько это было, сказать нельзя как. Оторванные от мира, от близких, без газет, замерзшие, плохо оснащенные и безоружные, мы готовы были работать, работать, работать - только бы увидеть в глазах командира светлый отблеск успеха, услышать в его голосе торжествующий отзвук первых побед.
Небо было серое, цвета солдатских шинелей. Ветер усилился, и скоро пошел дождь, осенний, крупный, седой от горя дождь. Над трассой висело молчание. Лопаты шли туго, темп работы упал. За этой завесой дождя, снега и туч послышался одинокий саднящий звук. Над нами пролетал фриц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11