С гимнастикой дело обстояло попроще. Но, по мере того как перекатывание судна с боку на бок усиливалось, мне все меньше хотелось делать ритмичные отжимания или приседания. Мне вообще уже ничего не хотелось. И я почти ничего не видел. Я оказался чертовски глуп, мне было очень плохо, и я ничего не мог с этим поделать.
Меня тошнило. Меня бесконечно, отвратительно тошнило. Я все-таки смог забраться подальше от моего лежбища, и меня тошнило прямо на поддон, между двумя железными цилиндрами с дизельным маслом. Когда это кончилось, я приполз обратно на свою жалкую постель и натянул на себя клочки полиэтилена. У меня возникло страстное желание оказаться где угодно, но только не здесь. Я мог отсюда дотянуться до ведра, но больше меня не тошнило, потому что во мне ничего не осталось чем могло бы тошнить. Спустя некоторое время я обесиленно провалился в сон.
Когда я проснутся, было темно. В этом трюме всегда было темно. Я чувствовал себя ток, словно из меня готовят какое-то филе. Судно качалось, беспрестанно качалось, проталкиваясь по морю, которому, казалась, не будет конца, этакое бесконечное море. Позади остались тридцать шесть часов, триста миль с лишним. Абердин остался по левому борту, а Эксмут мы миновали по правому борту. Выбирай любой — это ни черта не значит!
Мое горло пересохло и как-то зашершавело, мне очень хотелось пить. Я с трудом выкарабкался из своего угла и на шатающихся ногах пробрался через цементные мешки и бочки к крану. Это была нелегкая прогулка: лампочка от велосипеда казалась яркой до боли в глазах, и я был слишком слаб, чтобы на ходу цепко хвататься руками за попутные предметы — поэтому я то и дело падал.
Но в конце концов я все-таки добрался до крана и открыл его. Вода полилась по моей шее, попала в уши. Какие-то струйки просочились в горло. На вкус вода была сладкой, как мед. Я завернул кран, выпрямился. И солнце взорвалось в темноте трюма. Я стоял ослепленный, и вода стекала вниз под моей рубашкой. Рот у меня был открыт. Я не мог закрыть его. Что-то прогудело в воздухе и громко хлопнулось о мою голову с правой стороны, над ухом. «Нет, — подумал я. — Слишком уж жестоко». Боль была ужасной. Она высосала силу из моих ног, и они подогнулись. Я рухнул ничком. Мой подбородок ударился о какой-то мешок, и зубы лязгнули, прикусив кончик языка. Боль должна была быть пронзительной, но я ее не чувствовал, я не мог вообще ничего больше чувствовать и понимать, потому что все улетало прочь от меня по длинному, темному туннелю, и я чувствовал себя слишком плохо для того, чтобы за что-то уцепиться.
И все кругом погасло.
Груз сильно стучал всю ночь. Это продолжалось бесконечно долго, и когда это закончилось, ощущение у меня было такое, словно в моей голове перекатываются зазубренные камни.
Постепенно все стало приобретать какие-то очертания. Белые стены и потолок, и голубые занавески на иллюминаторе. Я не мог выглянуть через иллюминатор, потому что не мог даже пошевелить головой. При самом малом движении в оба моих глаза вонзалось копье боли, и эта боль имела какое-то отношение к большой мягкой шишке на правой стороне моей головы, над ухом.
Эта каюта была полна разных предметов и людей. Там были Фиона и Ви, сидящие на диванчике с ситцевой обивкой. Там был также и «Зеленый дельфин», пришвартованный посередине зеленого красивого ковра, а еще какой-то мужчина в фетровой шляпе. Я кричал им всем, чтобы они сделали что-нибудь. Кто-то принес мне чашечку кофе. После того как я его выпил, я начал постигать, что кое-какие из вещей, которые я видел, и в самом деле были там, а некоторых там вовсе не было. И как только я стал осознавать это, те вещи, которых там не было, исчезли. Первым пропал «Зеленый дельфин». Потом Ви. И в конце концов — Фиона. Я кричал, когда исчезла Фиона, потому что она была мне очень-очень нужна. Но она все равно растаяла.
И в итоге остался этот мужчина в фетровой шляпе. На нем был грязноватый белый свитер из пропитавшейся маслом шерсти, он курил дешевую голландскую сигару. Я понимал, что уж он-то настоящий, потому что я могу обонять его запах. Я внимательно изучал его лицо. У него была серая кожа с крупными порами, безгубый рот, как у черепахи, спускающийся по углам, так что вертикальные складки тянулись до серой, жесткой шеи. Глаза его были чем-то вроде тусклых щелочек над плоскими щеками. Это было лицо с фактурой и эмоциями цементной плиты.
И внезапно я сообразил с абсолютной ясностью, где я нахожусь и почему. И я почувствовал себя очень слабым и очень-очень больным.
— Я капитан этого судна, — сказал мужчина. — Не хотите ли немного поесть?
Вряд ли мне чего-то хотелось меньше, чем еды.
— Так, — сказал он. — Они узнали, что вы были внизу, в трюме, потому что учуяли блевотину. Вам надо выпить еще кофе.
Я выпил кофе.
— Как вы попали на борт? — спросил он. Я понимал, что отвечать надо.
— По сходням, — сказал я. — Дождь шел.
Его мутные глаза задержались на мне, словно пара слизняков на капустном листе. Он кивнул и сказал:
— Хорошо. А как вас зовут?
Чувство облегчения вмиг обогрело меня, как горячая ванна. Вряд ли кто-нибудь на этом судне может знать, кто я такой.
— Джозеф Крэси, — ответил я.
— Что вы делаете на моем судне?
— Я собирался попутешествовать, — сказал я.
— Только не на моем судне, это у вас не получится, — заявил он. — Когда мы причалим, я сдам вас полиции.
«Вот спасибо, — подумал я. — Сдайте, пожалуйста». Капитан сообщает о безбилетном пассажире. Капитан на стороне закона и порядка. Капитан не подозревает о моем особом интересе к тому, что он везет в шести контейнерах в трюме.
Дверь каюты открылась. Чья-то голова заглянула внутрь.
— Капитан, — сказала голова. — Минуточку... — Глаза набрели на койку и встретились с моими. — Боже мой! — сказала голова и изобразила улыбку.
Это была ледяная улыбка. И что-то многовато было в ней зубов. Она не украсила лицо с жесткой кожей над скулами и неподвижными черными глазами. Моя улыбка была, по всей вероятности, еще менее убедительной.
Потому что в дверной проем сунул свою голову Энцо Смит.
— Мистер Фрэзер, — улыбался он во всю ширь. — Это большое удовольствие. В самом деле большое удовольствие. Капитан Паувэлс, нам надо кое о чем потолковать.
Паувэлс встал. Они вышли из каюты. Я услышал основательный щелчок дверного замка. Я лежал и ждал. Я ничем не мог себе помочь. В первый раз после Женевы я ощутил по-настоящему животный страх.
Когда капитан Паувэлс вернулся, его лицо больше напоминало гранит, чем цемент.
— Вы мне солгали, — сказал он.
— Вы сбрасываете вредные отходы в море, — заявил я.
Тусклые щелочки его глаз превратились в грязные щелочки.
— Море большое, — сказал он. — Никто этого не видит. Никто этого не знает.
Я смутно сообразил, что Гарри Фрэзер не был единственным перепуганным человеком в этой каюте.
— Джеймс Салливан видел вас, — сказал я. — Эван Бучэн видел вас. Они мертвы. Их убили вы.
Щелочки глаз выразили какое-то напряжение.
— На носу «Джорджа Б» остался след, — продолжал я. — Это он протаранил судно Джимми Салливана. На носу судна есть сварной шов. Полиция осмотрит его.
Щелочки мигнули. Он какое-то мгновение пристально смотрел на меня. Потом вышел, и дверь за ним с грохотом захлопнулась. Сквозь гул мотора мне был слышен его голос за дверью. Два голоса. Как будто врачи вели разговор за дверью комнаты больного. Рассуждали о моем здоровье. В животе у меня стало пусто, а кишки стали разжижаться от ужаса.
Вошел Энцо Смит. Он курил итальянскую сигарету, от которой пахло картоном.
— Я слышал, что мы сбрасываем отходы в море, — сказал он.
В такой манере он мог бы обсуждать новый кинофильм на приеме с коктейлями.
— Именно так, — заявил я.
— И полиция осмотрит это. Возможно, ваша приятельница Фиона Кэмпбелл подскажет им, где надо смотреть.
От ужаса я вспотел.
— Нет, — сказал я. — Она не знает. Я ничего ей не рассказывал.
Он улыбнулся мне, этакой нежной улыбкой отца, подбадривающего неуклюжего ребенка.
— Разумеется. Никогда не надо рассказывать женщине что-либо опасное, — сказал он и выпустил дым в потолок. — Но, думаю, нам следует в этом самим удостовериться.
— Что вы имеете в виду? — спросил я.
— Вы это узнаете, — сказал Смит. — До свидания, мистер Фрэзер.
Я знал теперь, что был во всем прав. Но также знал, что я покойник. И Фиона тоже.
Никто больше не приносил мне кофе. Я лежал к одиночестве и прислушивался к тому, как у меня в висках пульсирует кровь. И каждый толчок как бы говорил мне: «Умри! Умри! Умри!» Я слышал это час за часом, много часов. И с каждым толчком боль усиливалась. И по мере того, как она усиливалась, мерзкое слово, стучавшее в моей крови, понемногу стало терять свою ужасность, потому что я начал выискивать способы доказать его неправоту.
В движении судна произошли перемены. Перекатывание прекратилось, уступив место сильной килевой качке. Время от времени нос судна отклонялся от волны и плавно переваливался на следующую, и вся масса «Мариуса Б» тряслась и содрогалась, а ось гребного винта отправляла судорожную вибрацию вверх по каркасу, тоже дрожа, пока судно снова не продвигалось вперед. «Залив Пентлэнд, — подумал я. — Подтягиваются к течению».
В моем положении следовало внимательно наблюдать за тем, что происходит снаружи. И прежде всего надо подняться с койки. Я взялся руками за голову, чтобы оторвать ее от подушки, и осторожно спустил ноги на пол.
Вслед за этим наступила пауза. В глазах у меня потемнело, кровь колотилась в висках. Наконец я пришел в себя и смог начать тщательный осмотр каюты.
Обыкновенные белые стены и обыкновенный зеленый ковер. Зато дверь, кажется, из основательной тяжелой стали. Я на всякий случаи подергал за ручку. Разумеется, заперто. За занавеской иллюминатор, а за его стеклом выкрашенный белой краской металл. Значит, подняты штормовые крышки. Я поискал другие отверстия и обнаружил пару шестидюймовых решеток для вентиляции.
Я уселся на койку передохнуть. Нет ли здесь какого-нибудь сейфа? Возле койки был встроен стенной шкаф из фанеры с двумя выдвижными ящиками. Я открыл этот шкаф. Пусто, если не считать пары вешалок для одежды на металлической перекладине. Я ухватился за эту перекладину, и она осталась у меня в руке. Не какая-нибудь стандартная хромированная трубка, а стальная труба длиной в восемнадцать дюймов, попавшая сюда скорее всего из машинного отделения. Тяжесть трубы внушала доверие. Впрочем, только доверие, и ничего больше. Я не собирался заходить слишком далеко в сопротивлении крепким мужикам, среди которых по меньшей мере один уж точно был убийцей. Но я тем не менее запихнул стальную трубу под ремень своих брюк.
Нижний выдвижной ящик оказался пустым. В верхнем ящике лежала коробка с бумажными носовыми платками и парочка номеров журнала «Автолюбитель». Я вытащил журналы из ящика. Под ними, в самом низу, заклинившись меж фанерными стенками, лежала вполне исправная зажигалка.
Я ее внимательно осмотрел и подумал, не принесет ли кому-нибудь хоть немного пользы, если я устрою пожар в этой каюте. Правда, здесь нет ничего легковоспламеняющегося, кроме журналов и матраса. Но если я подожгу хотя бы матрас, то дым доставит капитану Паувэлсу кое-какие неприятности.
За дверью послышался шум. Я быстро сунул зажигалку в карман. Вошел Паувэлс. С ним был и Смит. Они оглядели меня так, словно я был старой мебелью, а не человеком. Смит размахнулся и ударил меня ребром ладони по больному месту над правым ухом. Я слишком плохо держался на ногах, чтобы увернуться. Жуткая боль швырнула меня левым боком на койку. Сквозь кровавого цвета дымку я разглядел какой-то шнур. Он дважды обернулся вокруг моих запястий, крепко их стянул. Я услышал злобное ворчание Паувэлса, он вязал надежный морской узел. Дверь хлопнула.
Боль за правым ухом утихла, и я смог перевернуться на спину. Потом я напряг все силы и принял сидячее положение. Мое сердце билось слишком сильно, и я шептал невнятные слова. Я не мог пробиться через стальную дверь с голыми руками. Зачем же они связали меня? Ответ был один: что-то должно произойти сейчас, немедленно. «Погиб! — стучало в моих ушах. — Погиб! Погиб!»
Я извернулся всем телом, пытаясь переместить связанные руки к карману брюк. Шнур стягивал запястье намертво. Скоро мои пальцы онемеют, и тогда — конец. Моя правая рука все-таки забралась в карман и вцепилась в зажигалку. Маневренность в пальцах у меня была не больше, чем в фунте свиных сосисок. Я крутанул колесико зажигалки и поиграл огоньком на тыльной стороне левой ладони. Появился запах паленых волос. И острая боль. Потом эта боль стала привычной, а запах изменился. Теперь горел пластик. Горел териленовый шнур. Дымок вился в воздухе, попадал в тягу вентилятора и исчезал. «Подожди, Паувэлс, — думал я, — подожди. А то ведь в противном случае ты проделаешь все снова, и у меня уже не будет никакой зажигалки...»
Огонь разгорался. Я не мог и не хотел ни о чем больше думать. Терилен горел и плавился. И был плотно прижат к тыльной стороне моей ладони, и намеревался прожечь ее насквозь.
Это было уже свыше моих сил. Я сунул руки под матрас и стиснул зубы, чтобы не закричать. На какое-то мгновение мне показалось, что вот-вот загорится и матрас. Но огонь ослабевал и последняя струйка дыма умчалась в вентилятор. Я лежал на койке, с меня градом катился пот и левая рука горела от боли.
И я попытался разорвать путы. Но они не поддавались.
На какой-то момент это показалось мне концом. Я лежал со слезящимися глазами и смотрел в лицо надвигающейся гибели.
Должно быть, прошло минут двадцать, прежде чем снова открылась дверь. На этот раз вместе с Паувэлсом был какой-то незнакомый мне мужчина. Они взяли меня под руки и вывели из каюты. Потом они меня тащили длинным коридором и наконец выволокли наверх, на палубу. Было темно и холодно, дул пронзительный ветер. Я вдохнул всей грудью запах влаги и соли — когда-то эти запахи ассоциировались у меня с отдыхом. Какие-то вспышки света привлекли мое внимание. Вспыхивало на самом горизонте. Белое мерцание, а потом яркий блеск луча, проносящегося над черными волнами. Я узнал и пульсацию, и охват этого луча. На горизонте был маяк Хайскэйр.
Между тем на фоне мрачного неба двигалось еще что-то. Вблизи, над моей головой. Какое-то неясное сооружение, похожее на виселицу. Обыкновенная подъемная стрела. А впереди вдруг раздался треск и рев. Это разматывалась якорная цепь.
— Пошли-пошли, — подтолкнул меня и спину Паувэлс. — Для вас уже все готово.
Они стащили меня вниз по железному сходному трапу и втолкнули в какую-то дверь. Там были палубы из стали, размером с площадку для бейсбола, а воздух был горячим, с густым запахом дизельного масла. Мои глаза цеплялись за находившиеся там предметы, жадно фиксируя все. Пару резиновых сапог у входа в трюм, фотографию Диего Марадоны, прилепленную возле вешалки с непромокаемыми костюмами.
Потом мы оказались в трюме, набитом грузом, и они проволокли меня по какому-то проходу к середине. Над головой послышалось какое-то скрежетание. Трюм наполнился ветром, и в черноте крыши появилась неясная щель. Открывали люки.
Жесткие пальцы схватили меня за плечо, приказывая остановиться. Впереди вспыхнул луч фонаря. Он скользнул по жестокому лицу Энцо Смита и уперся в выпуклый, заржавленный борт одного из контейнеров. А дверь соседнего контейнера уже стояла открытой. За ней была серая стена необработанного бетона, с помощью которого они удерживали бочки на месте. Судя по этой стене, они заполняли контейнер через отверстие в крыше, а потом его заваривали. В бетоне были видны пузырьки и трещинки. И оставалась довольно большая щель. Как раз для того, чтобы засунуть в контейнер еще одну бочку.
Или какого-нибудь человека.
Я понял, что они со мной сделают.
Глава 29
Кто-то кричал. Отвратительный, протяжный вопль отскакивал от металлических стен трюма и отдавался эхом. Что-то тяжелое врезалось в мою голову, в то же место над правым ухом. Крик прекратился. Кричавшим был я. Меня схватили и затолкнули в эту бетонную нору. И двери, двойные двери из тяжелой стали, захлопнулись с громом, подобным удару судьбы. Защелкнулась задвижка. Они долго забивали ее кувалдой, словно загоняли гвозди в большой стальной гроб.
Двери не закрывались. Осталась приличного размера трещина. Я прижался к ней лицом и начал говорить им, что сделаю для них все, если они меня выпустят. То, что я мог сделать, если бы они меня выпустили, было как раз тем, чего они и хотели. Я выкрикивал свои обещания во все горло, потому что мотор подъемной стрелы все громче завывал наверху на палубе.
Они смеялись. Во всяком случае, смеялся стоявший ближе всех Энцо Смит. Потом он отвернулся, и они с Паувэлсом отошли в сторонку. Паувэлс закурил сигару. Я перестал вопить. Мои обещании ни к чему не привели. Вместо этого я сосредоточился на своих запястьях, в особенности на тыльной стороне левой кисти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Меня тошнило. Меня бесконечно, отвратительно тошнило. Я все-таки смог забраться подальше от моего лежбища, и меня тошнило прямо на поддон, между двумя железными цилиндрами с дизельным маслом. Когда это кончилось, я приполз обратно на свою жалкую постель и натянул на себя клочки полиэтилена. У меня возникло страстное желание оказаться где угодно, но только не здесь. Я мог отсюда дотянуться до ведра, но больше меня не тошнило, потому что во мне ничего не осталось чем могло бы тошнить. Спустя некоторое время я обесиленно провалился в сон.
Когда я проснутся, было темно. В этом трюме всегда было темно. Я чувствовал себя ток, словно из меня готовят какое-то филе. Судно качалось, беспрестанно качалось, проталкиваясь по морю, которому, казалась, не будет конца, этакое бесконечное море. Позади остались тридцать шесть часов, триста миль с лишним. Абердин остался по левому борту, а Эксмут мы миновали по правому борту. Выбирай любой — это ни черта не значит!
Мое горло пересохло и как-то зашершавело, мне очень хотелось пить. Я с трудом выкарабкался из своего угла и на шатающихся ногах пробрался через цементные мешки и бочки к крану. Это была нелегкая прогулка: лампочка от велосипеда казалась яркой до боли в глазах, и я был слишком слаб, чтобы на ходу цепко хвататься руками за попутные предметы — поэтому я то и дело падал.
Но в конце концов я все-таки добрался до крана и открыл его. Вода полилась по моей шее, попала в уши. Какие-то струйки просочились в горло. На вкус вода была сладкой, как мед. Я завернул кран, выпрямился. И солнце взорвалось в темноте трюма. Я стоял ослепленный, и вода стекала вниз под моей рубашкой. Рот у меня был открыт. Я не мог закрыть его. Что-то прогудело в воздухе и громко хлопнулось о мою голову с правой стороны, над ухом. «Нет, — подумал я. — Слишком уж жестоко». Боль была ужасной. Она высосала силу из моих ног, и они подогнулись. Я рухнул ничком. Мой подбородок ударился о какой-то мешок, и зубы лязгнули, прикусив кончик языка. Боль должна была быть пронзительной, но я ее не чувствовал, я не мог вообще ничего больше чувствовать и понимать, потому что все улетало прочь от меня по длинному, темному туннелю, и я чувствовал себя слишком плохо для того, чтобы за что-то уцепиться.
И все кругом погасло.
Груз сильно стучал всю ночь. Это продолжалось бесконечно долго, и когда это закончилось, ощущение у меня было такое, словно в моей голове перекатываются зазубренные камни.
Постепенно все стало приобретать какие-то очертания. Белые стены и потолок, и голубые занавески на иллюминаторе. Я не мог выглянуть через иллюминатор, потому что не мог даже пошевелить головой. При самом малом движении в оба моих глаза вонзалось копье боли, и эта боль имела какое-то отношение к большой мягкой шишке на правой стороне моей головы, над ухом.
Эта каюта была полна разных предметов и людей. Там были Фиона и Ви, сидящие на диванчике с ситцевой обивкой. Там был также и «Зеленый дельфин», пришвартованный посередине зеленого красивого ковра, а еще какой-то мужчина в фетровой шляпе. Я кричал им всем, чтобы они сделали что-нибудь. Кто-то принес мне чашечку кофе. После того как я его выпил, я начал постигать, что кое-какие из вещей, которые я видел, и в самом деле были там, а некоторых там вовсе не было. И как только я стал осознавать это, те вещи, которых там не было, исчезли. Первым пропал «Зеленый дельфин». Потом Ви. И в конце концов — Фиона. Я кричал, когда исчезла Фиона, потому что она была мне очень-очень нужна. Но она все равно растаяла.
И в итоге остался этот мужчина в фетровой шляпе. На нем был грязноватый белый свитер из пропитавшейся маслом шерсти, он курил дешевую голландскую сигару. Я понимал, что уж он-то настоящий, потому что я могу обонять его запах. Я внимательно изучал его лицо. У него была серая кожа с крупными порами, безгубый рот, как у черепахи, спускающийся по углам, так что вертикальные складки тянулись до серой, жесткой шеи. Глаза его были чем-то вроде тусклых щелочек над плоскими щеками. Это было лицо с фактурой и эмоциями цементной плиты.
И внезапно я сообразил с абсолютной ясностью, где я нахожусь и почему. И я почувствовал себя очень слабым и очень-очень больным.
— Я капитан этого судна, — сказал мужчина. — Не хотите ли немного поесть?
Вряд ли мне чего-то хотелось меньше, чем еды.
— Так, — сказал он. — Они узнали, что вы были внизу, в трюме, потому что учуяли блевотину. Вам надо выпить еще кофе.
Я выпил кофе.
— Как вы попали на борт? — спросил он. Я понимал, что отвечать надо.
— По сходням, — сказал я. — Дождь шел.
Его мутные глаза задержались на мне, словно пара слизняков на капустном листе. Он кивнул и сказал:
— Хорошо. А как вас зовут?
Чувство облегчения вмиг обогрело меня, как горячая ванна. Вряд ли кто-нибудь на этом судне может знать, кто я такой.
— Джозеф Крэси, — ответил я.
— Что вы делаете на моем судне?
— Я собирался попутешествовать, — сказал я.
— Только не на моем судне, это у вас не получится, — заявил он. — Когда мы причалим, я сдам вас полиции.
«Вот спасибо, — подумал я. — Сдайте, пожалуйста». Капитан сообщает о безбилетном пассажире. Капитан на стороне закона и порядка. Капитан не подозревает о моем особом интересе к тому, что он везет в шести контейнерах в трюме.
Дверь каюты открылась. Чья-то голова заглянула внутрь.
— Капитан, — сказала голова. — Минуточку... — Глаза набрели на койку и встретились с моими. — Боже мой! — сказала голова и изобразила улыбку.
Это была ледяная улыбка. И что-то многовато было в ней зубов. Она не украсила лицо с жесткой кожей над скулами и неподвижными черными глазами. Моя улыбка была, по всей вероятности, еще менее убедительной.
Потому что в дверной проем сунул свою голову Энцо Смит.
— Мистер Фрэзер, — улыбался он во всю ширь. — Это большое удовольствие. В самом деле большое удовольствие. Капитан Паувэлс, нам надо кое о чем потолковать.
Паувэлс встал. Они вышли из каюты. Я услышал основательный щелчок дверного замка. Я лежал и ждал. Я ничем не мог себе помочь. В первый раз после Женевы я ощутил по-настоящему животный страх.
Когда капитан Паувэлс вернулся, его лицо больше напоминало гранит, чем цемент.
— Вы мне солгали, — сказал он.
— Вы сбрасываете вредные отходы в море, — заявил я.
Тусклые щелочки его глаз превратились в грязные щелочки.
— Море большое, — сказал он. — Никто этого не видит. Никто этого не знает.
Я смутно сообразил, что Гарри Фрэзер не был единственным перепуганным человеком в этой каюте.
— Джеймс Салливан видел вас, — сказал я. — Эван Бучэн видел вас. Они мертвы. Их убили вы.
Щелочки глаз выразили какое-то напряжение.
— На носу «Джорджа Б» остался след, — продолжал я. — Это он протаранил судно Джимми Салливана. На носу судна есть сварной шов. Полиция осмотрит его.
Щелочки мигнули. Он какое-то мгновение пристально смотрел на меня. Потом вышел, и дверь за ним с грохотом захлопнулась. Сквозь гул мотора мне был слышен его голос за дверью. Два голоса. Как будто врачи вели разговор за дверью комнаты больного. Рассуждали о моем здоровье. В животе у меня стало пусто, а кишки стали разжижаться от ужаса.
Вошел Энцо Смит. Он курил итальянскую сигарету, от которой пахло картоном.
— Я слышал, что мы сбрасываем отходы в море, — сказал он.
В такой манере он мог бы обсуждать новый кинофильм на приеме с коктейлями.
— Именно так, — заявил я.
— И полиция осмотрит это. Возможно, ваша приятельница Фиона Кэмпбелл подскажет им, где надо смотреть.
От ужаса я вспотел.
— Нет, — сказал я. — Она не знает. Я ничего ей не рассказывал.
Он улыбнулся мне, этакой нежной улыбкой отца, подбадривающего неуклюжего ребенка.
— Разумеется. Никогда не надо рассказывать женщине что-либо опасное, — сказал он и выпустил дым в потолок. — Но, думаю, нам следует в этом самим удостовериться.
— Что вы имеете в виду? — спросил я.
— Вы это узнаете, — сказал Смит. — До свидания, мистер Фрэзер.
Я знал теперь, что был во всем прав. Но также знал, что я покойник. И Фиона тоже.
Никто больше не приносил мне кофе. Я лежал к одиночестве и прислушивался к тому, как у меня в висках пульсирует кровь. И каждый толчок как бы говорил мне: «Умри! Умри! Умри!» Я слышал это час за часом, много часов. И с каждым толчком боль усиливалась. И по мере того, как она усиливалась, мерзкое слово, стучавшее в моей крови, понемногу стало терять свою ужасность, потому что я начал выискивать способы доказать его неправоту.
В движении судна произошли перемены. Перекатывание прекратилось, уступив место сильной килевой качке. Время от времени нос судна отклонялся от волны и плавно переваливался на следующую, и вся масса «Мариуса Б» тряслась и содрогалась, а ось гребного винта отправляла судорожную вибрацию вверх по каркасу, тоже дрожа, пока судно снова не продвигалось вперед. «Залив Пентлэнд, — подумал я. — Подтягиваются к течению».
В моем положении следовало внимательно наблюдать за тем, что происходит снаружи. И прежде всего надо подняться с койки. Я взялся руками за голову, чтобы оторвать ее от подушки, и осторожно спустил ноги на пол.
Вслед за этим наступила пауза. В глазах у меня потемнело, кровь колотилась в висках. Наконец я пришел в себя и смог начать тщательный осмотр каюты.
Обыкновенные белые стены и обыкновенный зеленый ковер. Зато дверь, кажется, из основательной тяжелой стали. Я на всякий случаи подергал за ручку. Разумеется, заперто. За занавеской иллюминатор, а за его стеклом выкрашенный белой краской металл. Значит, подняты штормовые крышки. Я поискал другие отверстия и обнаружил пару шестидюймовых решеток для вентиляции.
Я уселся на койку передохнуть. Нет ли здесь какого-нибудь сейфа? Возле койки был встроен стенной шкаф из фанеры с двумя выдвижными ящиками. Я открыл этот шкаф. Пусто, если не считать пары вешалок для одежды на металлической перекладине. Я ухватился за эту перекладину, и она осталась у меня в руке. Не какая-нибудь стандартная хромированная трубка, а стальная труба длиной в восемнадцать дюймов, попавшая сюда скорее всего из машинного отделения. Тяжесть трубы внушала доверие. Впрочем, только доверие, и ничего больше. Я не собирался заходить слишком далеко в сопротивлении крепким мужикам, среди которых по меньшей мере один уж точно был убийцей. Но я тем не менее запихнул стальную трубу под ремень своих брюк.
Нижний выдвижной ящик оказался пустым. В верхнем ящике лежала коробка с бумажными носовыми платками и парочка номеров журнала «Автолюбитель». Я вытащил журналы из ящика. Под ними, в самом низу, заклинившись меж фанерными стенками, лежала вполне исправная зажигалка.
Я ее внимательно осмотрел и подумал, не принесет ли кому-нибудь хоть немного пользы, если я устрою пожар в этой каюте. Правда, здесь нет ничего легковоспламеняющегося, кроме журналов и матраса. Но если я подожгу хотя бы матрас, то дым доставит капитану Паувэлсу кое-какие неприятности.
За дверью послышался шум. Я быстро сунул зажигалку в карман. Вошел Паувэлс. С ним был и Смит. Они оглядели меня так, словно я был старой мебелью, а не человеком. Смит размахнулся и ударил меня ребром ладони по больному месту над правым ухом. Я слишком плохо держался на ногах, чтобы увернуться. Жуткая боль швырнула меня левым боком на койку. Сквозь кровавого цвета дымку я разглядел какой-то шнур. Он дважды обернулся вокруг моих запястий, крепко их стянул. Я услышал злобное ворчание Паувэлса, он вязал надежный морской узел. Дверь хлопнула.
Боль за правым ухом утихла, и я смог перевернуться на спину. Потом я напряг все силы и принял сидячее положение. Мое сердце билось слишком сильно, и я шептал невнятные слова. Я не мог пробиться через стальную дверь с голыми руками. Зачем же они связали меня? Ответ был один: что-то должно произойти сейчас, немедленно. «Погиб! — стучало в моих ушах. — Погиб! Погиб!»
Я извернулся всем телом, пытаясь переместить связанные руки к карману брюк. Шнур стягивал запястье намертво. Скоро мои пальцы онемеют, и тогда — конец. Моя правая рука все-таки забралась в карман и вцепилась в зажигалку. Маневренность в пальцах у меня была не больше, чем в фунте свиных сосисок. Я крутанул колесико зажигалки и поиграл огоньком на тыльной стороне левой ладони. Появился запах паленых волос. И острая боль. Потом эта боль стала привычной, а запах изменился. Теперь горел пластик. Горел териленовый шнур. Дымок вился в воздухе, попадал в тягу вентилятора и исчезал. «Подожди, Паувэлс, — думал я, — подожди. А то ведь в противном случае ты проделаешь все снова, и у меня уже не будет никакой зажигалки...»
Огонь разгорался. Я не мог и не хотел ни о чем больше думать. Терилен горел и плавился. И был плотно прижат к тыльной стороне моей ладони, и намеревался прожечь ее насквозь.
Это было уже свыше моих сил. Я сунул руки под матрас и стиснул зубы, чтобы не закричать. На какое-то мгновение мне показалось, что вот-вот загорится и матрас. Но огонь ослабевал и последняя струйка дыма умчалась в вентилятор. Я лежал на койке, с меня градом катился пот и левая рука горела от боли.
И я попытался разорвать путы. Но они не поддавались.
На какой-то момент это показалось мне концом. Я лежал со слезящимися глазами и смотрел в лицо надвигающейся гибели.
Должно быть, прошло минут двадцать, прежде чем снова открылась дверь. На этот раз вместе с Паувэлсом был какой-то незнакомый мне мужчина. Они взяли меня под руки и вывели из каюты. Потом они меня тащили длинным коридором и наконец выволокли наверх, на палубу. Было темно и холодно, дул пронзительный ветер. Я вдохнул всей грудью запах влаги и соли — когда-то эти запахи ассоциировались у меня с отдыхом. Какие-то вспышки света привлекли мое внимание. Вспыхивало на самом горизонте. Белое мерцание, а потом яркий блеск луча, проносящегося над черными волнами. Я узнал и пульсацию, и охват этого луча. На горизонте был маяк Хайскэйр.
Между тем на фоне мрачного неба двигалось еще что-то. Вблизи, над моей головой. Какое-то неясное сооружение, похожее на виселицу. Обыкновенная подъемная стрела. А впереди вдруг раздался треск и рев. Это разматывалась якорная цепь.
— Пошли-пошли, — подтолкнул меня и спину Паувэлс. — Для вас уже все готово.
Они стащили меня вниз по железному сходному трапу и втолкнули в какую-то дверь. Там были палубы из стали, размером с площадку для бейсбола, а воздух был горячим, с густым запахом дизельного масла. Мои глаза цеплялись за находившиеся там предметы, жадно фиксируя все. Пару резиновых сапог у входа в трюм, фотографию Диего Марадоны, прилепленную возле вешалки с непромокаемыми костюмами.
Потом мы оказались в трюме, набитом грузом, и они проволокли меня по какому-то проходу к середине. Над головой послышалось какое-то скрежетание. Трюм наполнился ветром, и в черноте крыши появилась неясная щель. Открывали люки.
Жесткие пальцы схватили меня за плечо, приказывая остановиться. Впереди вспыхнул луч фонаря. Он скользнул по жестокому лицу Энцо Смита и уперся в выпуклый, заржавленный борт одного из контейнеров. А дверь соседнего контейнера уже стояла открытой. За ней была серая стена необработанного бетона, с помощью которого они удерживали бочки на месте. Судя по этой стене, они заполняли контейнер через отверстие в крыше, а потом его заваривали. В бетоне были видны пузырьки и трещинки. И оставалась довольно большая щель. Как раз для того, чтобы засунуть в контейнер еще одну бочку.
Или какого-нибудь человека.
Я понял, что они со мной сделают.
Глава 29
Кто-то кричал. Отвратительный, протяжный вопль отскакивал от металлических стен трюма и отдавался эхом. Что-то тяжелое врезалось в мою голову, в то же место над правым ухом. Крик прекратился. Кричавшим был я. Меня схватили и затолкнули в эту бетонную нору. И двери, двойные двери из тяжелой стали, захлопнулись с громом, подобным удару судьбы. Защелкнулась задвижка. Они долго забивали ее кувалдой, словно загоняли гвозди в большой стальной гроб.
Двери не закрывались. Осталась приличного размера трещина. Я прижался к ней лицом и начал говорить им, что сделаю для них все, если они меня выпустят. То, что я мог сделать, если бы они меня выпустили, было как раз тем, чего они и хотели. Я выкрикивал свои обещания во все горло, потому что мотор подъемной стрелы все громче завывал наверху на палубе.
Они смеялись. Во всяком случае, смеялся стоявший ближе всех Энцо Смит. Потом он отвернулся, и они с Паувэлсом отошли в сторонку. Паувэлс закурил сигару. Я перестал вопить. Мои обещании ни к чему не привели. Вместо этого я сосредоточился на своих запястьях, в особенности на тыльной стороне левой кисти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35