…Я не знаю, чем это объясняется: спецификой характера или личного опыта человека, изначально, в силу происхождения (от людей, приехавших на территорию этой ныне незалэжной страны после “оккупационного” 1940 года), лишенного гражданских прав (при сохранении, разумеется, обязанностей) и самого гражданства, а следовательно, ощущения даже номинальной причастности к какому-либо государству, но я всегда искренне ненавидел все, связанное с властью. Тем более — властью фискальной. Со структурами учета, контроля, хватания и непущания.
Никогда в жизни не делал я ничего всерьез криминального. Но люди, облеченные полномочиями и облаченные в униформу, с самого бессознательного детства были для меня враждебным биологическим видом. Трамвайные контролеры вычисляли безбилетного меня, чтобы стрясти с малолетнего пацана хотя бы карманную мелочь. Школьный гардеробщик пытался отловить меня в момент незаконного проникновения на подведомственную ему территорию для немедленного привода к директору — в справедливой уверенности, что я намерен нагло, с особым цинизмом прогулять богоданные уроки. Охранники Департамента гражданства и иммиграции вальяжно покрикивали на толкущихся в апокалиптических, многодневных очередях “негров”, неграждан, взыскующих очередной, прицельно к летнему сезону сочиненной чиновниками справочки, без которой не выпускали через восточную границу к родным. Раскормленные краснорожие московские мусора радостно вертели мой нероссийский паспорт, перебрасываясь садистки-глумливым: “Та-ак, что у нас за подделку визы?…” Рижские муниципальные полицаи цемерили нас на парковой скамейке за преступным распитием винища — и готовы были десятками минут ругаться, грозить “телевизором” и хвататься за демократизаторы ради вшивых пяти латов на лапу. Менты из “наркотического” отдела караулили нас на Лубане, чтобы упечь на несколько лет за пару найденных в кармане косяков.
Я могу сколько угодно трезво соглашаться с объективной необходимостью — в принципе — существования государственного аппарата и его насильственно-принудительных институтов, и не по-бендеровски, а искренне, в силу природной мирности чтить уголовный кодекс — но на уровне почти безусловных рефлексов я никогда не буду воспринимать МЕНТА любой разновидности иначе, чем как естественного врага. Как априорного агрессора, которому нужен лишь более-менее сфабрикованный повод, чтобы задержать тебя, развести на бабки, в идеале измордовать, а в перспективе уничтожить.
Поэтому происходящее сейчас — с определенного момента и по нарастающей — не стало для меня столь уж обескураживающей неожиданностью. Ведь я всегда знал, что нападение возможно (если не обязательно), — я просто оказался не готов к атаке в это время и с этой стороны.
Ко многому — не готов…
Совершенно не был я готов увидеть в допросном кабинете (мало чем отличном в гнездовище элитных богдановцев на Стабу, в здании бывшего республиканского КГБ, — загадочный лейтнантс уже не маскировался и даже, по-моему, выпендривался — от аналогичного в зачуханном золиковском райотделе: казенщина она и есть казенщина — стертая, мертвая, враждебная всему человеческому) того усатого ментяру, с которым мы пересеклись взглядами под козырьком “Локомотива”. Мое наличие где в означенный час означенного числа он готовно и подтвердил Кудиновсу — и только тогда, кстати, я и узнал усатого: у него память оказалась лучше…
Не был готов объяснять, почему я там в тот именно момент очутился — я-то думал, что вычислили меня по номеру мобилы, что они знают о звонке, о факте звонка… Так что, не в силах с ходу сориентироваться, честно вывалил, как оно было. “И Яценко не объяснил вам, о чем хочет рассказать?…” — “Нет”. — “Но вы все равно поехали?” — “Да…” Я даже сам предположил вслух насчет номера в памяти. “Его сотовый был разбит”, — сронил Кудиновс тоном, не оставляющим сомнений, насколько удалась моя хилая попытка косить под искренность после очевидного прокола.
“Что это у вас?” — показывает на свою правую скулу. “Ничего интересного. Бытовой травматизм… По пьяни”.
…К реальной степени собственной растерянности я тоже в итоге был не готов (и, кстати, стал лучше понимать расколовшихся без “обработки” и при очевидном отстутствии против них прямых улик: все-таки атмосфера ментовки — или само обстоятельство, что ты уже в ней, — и впрямь изрядно парализует волю). Зато, похоже, был к ней готов лейтнанта кунгс: в характерном для Кудинова зомбическом равнодушии, отсутствии выражения в голосе и лице сейчас — в отличие, как мне показалось, от первого допроса — прощупывалось некое насекомоядное довольство. Видимо, все происходило согласно его ожиданиям и расчетам.
Он въедливо, планомерно долбил меня на тему “Ковчега”, а я совершенно не понимал, на хрена: в свое время на все эти вопросы я прилежно ответил ментам, ведшим дело Якушева. И вдруг:
— Лично с Якушевым вы когда-нибудь общались?
— Нет, естественно.
— Вы были с ним знакомы при его жизни?
— Нет.
Пауза. Он вообще мастер изводить паузами.
— Вы уверены?
— Абсолютно.
Что за бред?!
— Вы сказали, что про самоубийство Якушева узнали от приятеля…
— Да.
— Как его зовут?
— Федор Дейч.
— Вы давно его знаете?
— Лет с пяти. Мы в одном дворе выросли.
— В каких вы с ним отношениях?
Гос-сди, Федька-то тут при чем?…
— На данный момент — ни в каких.
— Что это значит?
— Полтора года назад он уехал из Латвии.
— И вы с тех пор его не видели?
— Нет.
— А до его отъезда какие у вас были отношения с Дейчем?
— Приятельские.
Хрен тебе я буду вдаваться в подробности.
— А Дейч был знаком с Якушевым?
— По-моему, совсем мало.
— То есть вы не убеждены?
— Насколько я помню.
— А где он сейчас?
— Кто?
— Дейч.
— По-моему, в Москве. Но на сто процентов я не уверен…
Вопросы были чем дальше, тем более откровенно высосаны из пальца, и естественно было предположить, что лейтенант просто не знает, о чем еще спрашивать, но у меня складывалось стойкое впечатление, что — прекрасно знает, и несет всю эту хрень не вполне от балды, а то ли клонит к чему-то, то ли отвлекает внимание, готовя сюрпризик. А вот и сюрприз:
— Вы знали Вячеслава Доренского?
Бл-ля… (Не готов, ни к чему не готов!… Но какого черта?)
— Почти нет.
— Что значит — почти?
— Я знал, что такой существует. Но лично практически не общался. Видел три или четыре раза.
— Знали, что существует… Откуда?
— Я с Дашкой встречался. C сестрой его.
— Когда?
— Около трех лет назад.
— Долго?
— Около полугода.
— Почему перестали?
Да какое тебе, тварь кривомордая, дело?
— Не сошлись характерами.
— А что вы можете сказать про ее брата?
— Ничего. Я говорю: я его почти не знал.
— А он к вам как относился?
— Представления не имею.
— Вы знаете, что с ним стало?
Ну да, ну да…
— Я слышал, он погиб.
— Вы знаете, как?
— Вроде, его убили.
— А как убили?
Какой, блин, любознательный…
— Не знаю.
В точности и правда не знаю. Но слухи ходили веселые…
Кудиновс медленно, изматывающе медленно перебирает листы из лежащей перед ним папки (не берусь определить: очередной ли это пошлейший прием допрашивающих инстанций или особенность личной манеры неторопливого лейтенанта). Останавливается на какой-то странице. Смотрит в нее (буквы знакомые ищет…).
— У меня есть показания Дарьи Доренской, которая утверждает, что ее брат относился к вам крайне враждебно… — Поднимает индифферентный взгляд.
А ты не пугай, сука, не пугай…
— Ей виднее.
— А Саввину Анастасию вы знали?
Кого?…
— Нет. Такую не знаю.
— Вспомните.
— Нет. Точно не знаю.
— Подумайте-подумайте.
— Тут нечего думать.
— Вам было тринадцать лет…
Что?!
Это же Аська. Это же он про Аську спрашивает…
— Да… действительно знал… Я только не помнил, что она Саввина…
Все. Аут.
— Она в нашем доме жила, в соседнем подъезде. И в детcкий садик мы с ней в один ходили. В одну группу. Ровесники были… Правда, в школу ее записали не в семидесятую, как меня, а в восемьдесят вторую… Но мы с ней и позже… не знаю, дружили не дружили… что-то вроде… — Прикладываюсь к фляжке. И что б я без этого кэптэна делал?…
— Первая любовь? — хмыкает (грустно).
— Да не, какая там любовь… не знаю… Она на самом деле совсем некрасивая девчонка была, но… Очень сложно сформулирвать, извини. Мы с ней общались в таком возрасте, когда, ну, знаешь, пацаны только с пацанами и наоборот… А к тому моменту, когда… ну, все начинается… Аську…
— Сколько тебе лет тогда было?
— По тринадцать нам было, когда она…
— Что с ней произошло?… Ты извини, Дэн, что я во все лезу — но это только, чтоб представлять ситуацию…
Лера — вообще человек с редкой выдержкой, но сейчас я вижу, что она действительно боится. За меня. И я — как бы сие ни соотносилось с мужским самолюбием — благодарен ей за этот страх.
— Ее изнасиловали и задушили. Кто — так и осталось неизвестным…
Смотрим друг на друга (сидя на передних сиденьях ее “пассата”, стоящего у моего подъезда). Лера отводит взгляд, невидяще хмурится на баранку, по которой барабанит пальцами. Я делаю очередной глоток темного сорокаградусного “Кэптен Моргана” из плоской стеклянной фляжки. Капли, толкаясь, соскальзывают по лобовому, по боковым: крохотные и хвостатые, как сперматозоиды, и в каждой — ДНК фонарного света.
— А что с этим… братом?
— Да черт его знает на самом деле. До меня только слухи доходили. Но по слухам, — хмыкаю (нервно), — его в толчке утопили. Буквально. На даче. В выгребной яме. Но еще раз — по слухам… Он же на что, сука, лейтенант этот, мне намекал… Типа мы знаем, что он терпеть вас не мог…
— Это правда?
— Правда.
— Что ты ему сделал?
— Ему — ничего. Ну, хахаль сестры, знаешь, как бывает… Вообще мудак он, насколько я его знал, был редкий…
— А кто его убил — нашли?
— Без понятия. Как раз тогда же примерно — чуть раньше — мы с Дашкой разосрались. Так… сурово. Не общались больше.
Не люблю я вспоминать эту историю. Мерзкая она была, история, воняло от нее. И разругались мы мерзко, и повод был идиотский на редкость… В эти подробности я даже перед Лерой пускаться не стану.
— А сейчас где она, не в курсе?
— Я слышал, в Германию уехала и там замуж вышла.
— Н-да… Нет, я попытаюсь, конечно, прочекать про это дело. Доренко, ты говоришь?
— Доренский. Вячеслав. Но есть у меня страшное подозрение, что и там был “глухарь”…
— Ты что, правда думаешь, это все на тебя хотят повесить?
— Ну а на хрена тогда он про всех про них спрашивал? Какое, к черту, Аська имеет отношение к Яценко? И что это за вопрос, точно ли я не был знаком с Якушевым?
— Н-да… Там, если ты помнишь, никто же не разбирался толком — ну, когда труп-то обнаружили… Записка есть? Все, суицид, дела не заводим. Никто там место не обследовал особенно. Эти канистры, из которых он себя поливал, по-моему, с них даже отпечатков не снимали… С другой стороны — три недели, под открытым небом, дождь, че бы там осталось…
— Ага. Так что теперь почему бы не представить это убийством?
— Погоди, Дэн. Намеки намеками, но без улик они тебе ничего не предъявят. А улик — по крайней мере, прямых — у них быть не может. Ни по одному эпизоду. Так что этот лейтенант просто на понт тебя берет. Откровенно сфабриковать такое дело — нет, я лично не верю… Скорее всего, Дэн, он и правда пугал тебя. Понимаешь… Если они хотят предъявить обвинение, на хрена им ставить тебя в известность — заранее причем, пока ты еще свидетель — о том, что они знают и что хотят инкриминировать?… Тем более когда материала откровенно недостаточно… Я думаю, он всем этим давал тебе понять: сиди и не рыпайся. Помалкивай. Будешь вякать — мы на тебя вообще все свои “висяки” перевесим.
— Это ввиду скорого процесса по “Ковчегу”? По Маховскому в смысле? Экспертизы еще не было?
— Нет еще… А что, непохоже? Что менты в этом замешаны — вполне вероятно. Тем более, если действительно наркота… Смотри. Если этот Кудиновс правда стукач… Не исключено, что здесь идет варка между ментами и “безопасниками”… Или даже скорее “конституционщиками”…
— Ты о Грекове?
— Ну да, о Грекове, который работал в Скандинавии. А потом его обвиняли в организации наркотранзита… Внешние операции — это же у нас Служба Защиты Сатверсме, так?
Остается только присвистнуть.
— Короче, Дэн, если это не мы тут свихиваемся от страха, а правда назревает разборка на таком уровне…
— Бог мой, да что ж я такого могу вякнуть? Чего они перессали? Все, что я знал, все же в фильме было…
— Ну, во-первых, они — заинтересованная сторона, будем говорить так, — не могут быть в этом уверены. Ты в этой истории копался, кто ж тебя знает, что нарыл… Во-вторых, может, тебе Яценко чего-нибудь и по телефону такое толкнуть успел…
— Ха. А ведь выходит, что он в натуре, похоже, что-то важное мне хотел сказать… Черт, что он там нес такое… Что-то про подруг Панковой, по-моему…
— Подруг Панковой? При чем тут подруги Панковой?
— Ну, он очень туманно выражался… Хотя, может, и стоит попробовать тех подруг поискать…
— Дэн, ты уверен?… Уверен, что тебе стоит это делать?
Делаю большой-большой голоток — и несколько секунд чувствую пищевод во всю его длину.
— Понимаешь, Лер… Видит бог, я не великий Вудворд-с-Бернстайном… И скажу тебе честно, ради торжества справедливости в том же деле “Ковчега” я своей шкурой рисковать не готов. Но что-то мне подсказывает, мне не просто напоминают, что место мое у параши. Кто-то чего-то, — трогаю пластырь на скуле, — хочет от меня персонально. В игры он, понимаешь, играет, урод. И, между прочим, тебя в эти игры втягивает. И, между прочим, Нику… Ну ладно, блядь, хочешь — поиграем… В общем, пороюсь я все-таки в своих телефончиках…
— А я, знаешь, кого попытаюсь найти? Маховского. Не представляю, получится ли у меня что-нибудь — весьма вероятно, что и не получится. Ну да попытка не пытка, как говорил Лаврентий Палыч.
— Слушай, ты только сама осторожно смотри.
Лера косится на меня, с печально-издевательской полуулыбкой медленно качает головой. Молчим.
— Я серьезно. Еще не хватало тебе на что-нибудь нарваться… Брось ты это, серьезно, Лер…
— Дай хлебнуть.
Передаю ей фляжку:
— …Я ведь, кстати, только сейчас сообразил… — говорю вдруг — несколько даже неожиданно для себя самого. — Хотя, наверное, давно надо было обратить внимание… Но почему-то никогда об этом не думал. Только теперь, после этой чертовщины… всей этой чертовщины… Я не знаю, — хмыкаю (мрачно), — может, это ОНИ и имеют в виду… Насколько это вообще обычно — такое количество покойников среди знакомых?… У кого-нибудь, кроме ветеранов войн, было такое? Cовершенно причем разных знакомых, от детских там совершенно, до… Близких, дальних… Двадцать четыре года — а вокруг уже маленькое кладбище. Кто от чего помер, кто где… но все неестественной смертью… И со всеми я был знаком… Что это должно означать? Я что — носитель вируса фатального невезения?…
И еще кое о чем я Лере НЕ говорю. О том, что никому из своих нынешних “контактеров” я никогда не рассказывал про Кобу. Или о том, что никому никогда не излагал собственного “лосиного” бреда под ФОВом.
“…У нас вот ни у кого не получилось. А как тебе это удалось?…”
В подъезде на моем этаже темно — опять, что ли, лампочка перегорела?… Сую обратно в карман ключи, которые хрен воткнешь на ощупь, — позвоню, Ника дома… Ставлю наугад ноги на ступеньки… Останавливаюсь, не дойдя до площадки.
Неяркий, красноватый, подспудный какой-то свет, подрагивая над полом, выявляет лишь нижние половины дверей — моей и соседней. Перед моей — но не вплотную: чтоб не сбили, если откроют изнутри, — горит толстая короткая свечка. С фитилем под колпачком. Как на могилах ставят.
17
“Не участвуйте в делах Тьмы”, — было жирно выведено на большом листе бумаги, наклеенном поверх телеэкрана в квартире Карины Панковой из “Нового Ковчега”. Ныне пациентки психиатрической клиники на Твайке. Хуже телевидения, согласно учению Грекова, было только радио. Родители покойного Димы Якушева рассказывали, что обратили внимание на появляющиеся в поведении сына странности, когда, входя в комнату, где работало радио, он стал первым делом без объяснения причин его выключать. Предосудительными считались развлекательный синематограф, компьютерные игры и Интернет. Якобы все вышеперечисленное мешает человеку мыслить самостоятельно, превращая его то ли в робота, то ли в зомби.
Чем больше я вспоминаю философию “Нового Ковчега”, тем более странной она мне видится. Ибо суть учения любой секты — по определению — “не надо думать, надо верить”. Любая секта (в той мере, в которой все секты, маргинальные замкнутые религиозные сообщества, контролируемые одним лидером, “тоталитарны”) это — по определению опять же — как раз-таки конвейер по производству гибридов робота с зомби.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42