На этом, господа присяжные заседатели, позвольте вывод: закон виновен и заслуживает наказания как насильственная выдумка человечества. В подтверждение этому хотел бы привести цитату не помню из кого, хотя для адвоката она звучит довольно двусмысленно, но ведь мы сейчас о двусмысленности и говорим: “Никогда тираны не рождаются при анархии, они возвышаются лишь в тени законов и на них опираются”. Напоследок кое-что из маркиза де Сада. Извините за некоторые неточности цитаты — после похудения я стал слабеть памятью. Этот самый де Сад любую страсть ближнего мог сдержать либо противостоять ей своей страстью, тогда как несправедливость закона, по его мнению, невозможно сдержать вообще ничем. Благодарю за внимание.
Кохан встал и поклонился резким кивком головы.
— Браво, — прошептала я восхищенно и демонстративно похлопала. — Вы — адвокат?
— Был. — Кохан уселся и опять принялся за коньяк. — Пока меня не пригласили в Службу.
— Вы великолепны! Если бы это слышал наш преподаватель философии! Я хочу дружить с вами.
Протянутую через стол мою ладонь Кохан бережно взял в свою и обмочил губами.
— Друзьями! — напомнила я.
И он неуверенно сунул мне свою руку, как дохлую рыбу. Я пожала его безвольные пальцы и решила закрепить наш союз окончательно:
— Дружба?
Кохан сопел и молчал.
— Урса Бенедиктович, решайте немедленно: дружба на всю жизнь или немедленное изнасилование?
— Дружба, — неохотно выбрал Кохан.
Дружба
— Отлично. Я рада, что роли наконец определены. Итак. Вы — адвокат, знаток философии и профессиональный разрядитель конфликтных и опасных для жизни ситуаций. Чем же я, простая смертная, могла вас заинтересовать, что вы бросились за мной в поезд?
— Наш штатный психолог, — бормотал Урса, — понимаете, он сказал, что я буду худеть, пока не вылечусь, что у меня это на нервной почве. Некоторые люди толстеют от нарушения обмена веществ в результате нервного стресса, а я вот… Но дело не в этом. Я подумал… Я решил, что вы можете мне помочь. Я еще подумал, что отдельное купе в поезде — идеальное место для общения с психиатром.
— Я не могу вас лечить.
— Не можете? Но почему?
— Не знаю… — Я задумалась. — Вы меня привлекаете — вот в чем дело. Меня привлекают властные, не терпящие поражений мужчины. В вас скрыта странная сила повелевать, вы ее подавляете всякой ерундой, вы человек другой эпохи, случайно родившийся в наше время да еще угодивший в службу государственной безопасности. Не хотели бы жить во времена меча и кинжала? Когда ружьям еще не доверяли?
— Не надо так со мной разговаривать. Я вам не молотобоец с литейного завода, больше всего на свете уважающий силу мускулов и челюстей.
— Не буду. — Я сдержала улыбку, вовремя усмирив нижнюю губу.
— Вы меня унизили профессионально на глазах у коллег, довели, можно сказать, до настоящей истерики, а теперь выдумываете несуществующие трудности. Я много узнал о вас за эти два месяца. Вы, конечно, редкий экземпляр и мне, скорее всего, не по зубам, но частичный курс лечения вы проведете, никуда не денетесь. Знаете, как будет проходить лечение? Вы проведете со мной эти тридцать часов, мы будем беседовать, рассказывать друг другу забавные истории из жизни, и вы очень-очень постараетесь, чтобы к концу нашего путешествия я вам поверил.
— Поверил? В каком смысле? — Я уже ничего не понимала. Я даже подумала, не свихнулся ли Урса Венедиктович от внезапного похудения, и пригляделась к нему повнимательней.
— Я не псих, — тут же оценил Кохан мой взгляд. — То есть я, конечно, имею некоторые отклонения, если уж пробрался за вами в поезд…
— Ерунда, — отмахнулась я. — Знаете основной постулат моей подруги Лумумбы? В особо тяжких случаях она говорит пациентам: давайте сделаем, чтобы было удобно, давайте из любой ситуации устроим себе комфортное времяпровождение — для этого нужно чуть-чуть терпения и юмора.
— Помогает? — поинтересовался Кохан.
— Почти всегда.
— Очень хорошо. — Он с облегчением откинулся назад, подладив под спину подушку. — А то, знаете, мне так неудобно, даже немного стыдно, что я заблокировал дверь, и вы отсюда не сможете выйти при надобности.
Я сначала застыла истуканом, потом медленно встала и потрогала дверь. Зеркало отразило мою растерянную физиономию, но к Кохану я повернулась уже с прикушенной нижней губой.
— Все в порядке? — заискивающе поинтересовался он.
— Конечно. — Я отпустила губу и позволила себе лихо улыбнуться. — А проводница не придет?
— О, не беспокойтесь. Я на время отстранен от службы, но удостоверение еще при мне. Да-да, не смотрите так — воспользовался удостоверением, сказал, что сопровождаю особо опасного преступника, и просил нас не беспокоить.
— Не верю. — Я села на свое место и попробовала нащупать зрачками его ускользающие глаза.
— Употребите терпение и юмор, вспомните вашу подругу. Разве это не смешно? Мы вдвоем заперты в купе поезда, который едет на юг… Кстати, что вам там понадобилось? Не хотите отвечать — не надо. Вы обречены на беззаветную дружбу — сами предложили! Глядишь, если бы настояли на изнасиловании, я бы потом вас пожалел и выпустил.
— Юмор пока не прет, — созналась я честно, — но терпения у меня хоть отбавляй, на том, как говорится, и держатся психиатры. Что же, раз так получилось, давайте дружить.
— Вы умница. Протяните через проход ноги ко мне на колени. Я вам помассирую ступни.
— С чего бы это?
— Я хочу, чтобы вы расслабились и непредвзято оценили свое положение.
— Ладно уж, давайте сразу все выкладывайте. Что вы еще заготовили? Подложили под мою полку бомбу на случай, если я вас не вылечу за тридцать… — я посмотрела на часы, — за тридцать четыре часа?
— Нет ничего под вашей полкой, кроме ведра.
— Ведра?..
— Не пугайтесь вы так — обычное пластмассовое ведро для мусора. Я его попросил у проводницы.
Встала, подняла полку. Действительно, пластмассовое ведро с набросанными в него полиэтиленовыми пакетами.
— Отличные пакеты, плотный пластик, — кивнул Кохан, — закрываются герметично, в употреблении просты.
— В этом месте я должна спросить, кто и как будет употреблять ведро и пакеты?
Пупок в бриллиантах
— Пакеты для вас. Я могу помочиться в бутылку. — Из-под стола Урса Венедиктович достал пластиковую бутылку из-под минералки и стал трясти ее перед моим лицом. — Здесь у меня еще одна стоит. С водой, — доверительно сообщил он. — Руки помыть при надобности или еще зачем… Если вы успокоились, давайте уже начнем дружить и рассказывать всякие интересные истории. Кто первый?
— Конечно, вы!
Голос выдал меня. Кохан покачал головой и погрозил пальцем:
— Психиатр, ненависть в вашей профессии — последнее дело.
— Ладно, — сдалась я, скинула туфли и протянула ему ноги. — Ваша взяла.
Мы замолчали, изучая друг друга и примериваясь.
— Некоторые любят разгрызать яблочные косточки… — начала я.
Надо отдать должное Уральскому Самоцвету — он подхватил, не задумываясь, только пальцы сильней обхватили мои ступни:
— Это ведь не то же самое, что щелкать семечки, правда? Яблочные косточки требуют сосредоточенности, терпения и осторожности. Человек неосторожный сразу же уколет язык. В вашем заветном блокноте нет имени Богдан.
— Нет, — кивнула я.
— Это странно, потому что вы почти десять лет изображали нездоровую страсть к человеку по имени Богдан Халей, вашему соседу, 1910 года рождения, имеющему двойное гражданство — французско-русское.
— Двойное?..
— А вы и не знали? Он родился в России, но прожил свои юные годы во Франции. В начале двадцатого века его родственница по отцу вдруг приобрела большой вес при дворе императора. Да что там скрывать, вы ведь и сами, наверное, знаете — некая Ольга. Она вступила в близкие отношения с дядюшкой императора российского, будучи замужем за его адъютантом. Скандал, развод! Но впоследствии благословение на брак с Романовым было получено — только вот при условии титула. Для получения титула графини ей пришлось пойти на компромисс, это вообще была женщина компромиссов. В конце концов, от какого-то немца она поимела титул графини, после чего…
— Что это вы делаете? — перебила я.
— Я рассказываю вам в подробностях, какие драгоценности, вклады в иностранных банках, поместья за границей мог бы вам оставить ваш возлюбленный старик с седьмого этажа. Ольге Халей после революции чудом удалось сбежать за границу, правда, пришлось бросить все, за многие годы накопленные ценности, и мужа в том числе. Богатейшие люди Англии и Франции с большим трудом потом выкупали у Советов предметы из ее коллекции, чтобы украсить аукционы. Ваш старик — потомок того самого кубанского Халея; Ольга, став графиней, взяла себе фамилию своего родственника — Халей. Если захотите, я потом могу показать вам документы с генеалогическим древом Халеев, одну из веток которого так платонически и меркантильно задела краешком платья красивая Ольга. Из этого дерева следует, что Богдан Халей был племянником того самого Халея, и племянник этот был впоследствии весьма Ольгой любим и привечаем. Ходили слухи, что она даже имела в мечтах виды на него как на будущего зятя, но потом ее дочь, по возрасту совсем Богдану Халею не подходящая, ушла в манекенщицы, что для русской эмиграции тогда было равносильно падению. Он завещал вам только книгу! Бриллиантовое ожерелье и серьги работы Флеранти — подарок Романова жене — знаете, сколько сейчас стоят? Богдан Халей лет двадцать назад вел в Москве и Ленинграде с некоторыми ювелирами переговоры о продаже этих предметов. Им он, конечно, говорил, что ожерелье лежит в заграничном банке, но серьги показывал, а по нашим данным, и ожерелье было здесь, в России! — Кохан занервничал, нажал большими пальцами мне на пятки. Я вскрикнула. Похоже, он действительно за эти два месяца научился терять терпение от одних только разговоров.
— Вы мне больше нравитесь спокойным и уравновешенным. Не думала, что мужчины так шизеют от одних разговоров о бриллиантах.
— Да я не шизею, я объяснить хочу. Этот комплект в английском каталоге оценен в шестьсот тысяч. Только представьте себе такие деньги! А он завещал вам книгу, да и то только после получения диплома психиатра.
— Богдан говорил мне, что богат, но все было прожито за время его жизни в Советском Союзе. Он себе ни в чем не отказывал. По воскресеньям, например, шиковал с размахом: ездил на Птичий рынок и скупал всех продаваемых там котят. Привозил домой, выкармливал, по двенадцать часов в день звонил по телефонам из справочника, уговаривая взять отменного котеночка. Потом он даже ездить на рынок перестал. Общаясь с незнакомыми людьми по телефону, имея настоящий дар убеждения, он развил целую агентурную кошачью сеть по Москве. Ему потом ненужных котят доставляли на дом, в дом могло приходить до десяти человек ежедневно, пятеро — приносили котят, пятеро — разбирали ранее принесенных, а уж если кто из кошачьих посредников-менял нравился Богдану, он удостаивался беседы об особенностях словообразования у голландского поэта Мультатули (псевдоним Эд. Доувес-Декке-ра), либо о множествах совпадений в жизни и смерти Гоголя и Эдгара По. Я думаю, не стоит говорить, что человек, получивший шок или удовольствие от такой беседы, уходил плененный навсегда. Богдан предлагал людям особый вид наркотика — общение на грани полупомешательства-полумогущества, когда кажется, что можно все, что еще одна фраза, еще одно откровение — и грань, определяющая смысл жизни и бессмыслицу, будет угадана. Видели бы вы его квартиру! — Я закрыла глаза и тут же оказалась в полумраке коридора: роза на стуле, древнее зеркало, поблекшее от множества заплывающих в него лиц, книжные полки на всех стенах до потолка, в книгах же втиснута вешалка со стойкой для обуви внизу. На самих полках понаделано множество крючков, на них висят там и тут: зонтик, шляпы, фотоаппарат, мой портфель, спасенный от мусоропровода, чей-то пыльный парик (как раз на желтом фоне собрания сочинений Генриха Гейне); на фоне синих обложек Эдгара По за крючок зацепилась внутренним сводом огромная морская раковина, а рядом — на темно-коричневом Гоголе — висит авоська с наручниками, пистолетом и красным удостоверением “…Убей, не помню, чье. Это было в забытой куртке. Куртку пришлось отдать кому-то, чтобы унести котят, холодно было… Почему не посмотрю имя в удостоверении? Фло, ты дурно воспитана, нельзя лазить в чужие бумаги”.
— Видел я эту квартиру, — заявил Кохан невозмутимо. — Потрясающим презрением к жизни отличался этот ваш Богдан Халей. Только представьте, у него в коридоре на крючке висела авоська с заряженным пистолетом, а он предпочел перерезать себе горло ножом для резки сахарного тростника.
Я отняла ноги и забилась в угол полки, натянув на себя простыню. Страшный холод сковал меня. Всю. Кроме разогретых Урсой ступней.
— Возьмем опять же этот самый пистолет, — невозмутимо вещал Кохан. — Человека из органов выгнали за потерю удостоверения и оружия, а ведь вашему старику стоило только набрать 02 и найти его по имени из удостоверения. Я таких людей не понимаю.
— Куда вам… А что вы делали в квартире старика?
— А вы? — усмехнулся Кохан. — Что там делала маленькая девочка почти десять лет изо дня в день?
Я крепко-крепко сжала веки, потом открыла глаза и посмотрела на Урсу. За секунды темноты в меня вплыло мутное зеркало из коридора старика, книги-книги-книги и я — на их фоне в зеркале, на мне — только белые трусики и пояс из бриллиантов. “Примерь, — сказал Богдан. — Тебе сегодня исполняется двенадцать. Если понравится, ожерелье будет твоим, когда станешь взрослой”. Он, конечно, не ожидал, что я застегну ожерелье на талии, оно провисло спереди, и мой пупок вызывающе торчал как раз над самой длинной связкой, заканчивающейся на лобке большим камнем.
— Чего это вы улыбаетесь? — подозрительно прищурился Кохан.
. — Да так, вспомнила… Старик вышел в коридор посмотреть, как я справилась с примеркой ожерелья, а я стою перед зеркалом голая, в трусах и бриллиантах на поясе. Ну не на черную же футболку с кошачьей мордой на груди его надевать? Я стала пританцовывать, камни бились друг о дружку. Многие видели, как бриллианты преломляют свет. А вот как они дрожат и постукивают, если ими трясти на бедрах!..
— Ладно вам, Фло. Вы все это выдумали, да? — Урса Бенедиктович ухмыльнулся правой стороной рта, но глаза не потеряли изумления. — Как это — на бедрах?..
— Я была девочка очень впечатлительная, нервная, а потому невыносимо худая. На моей тощей цыплячьей шее и плоской груди оно бы совсем не понравилось старику, совсем. Другое дело — на талии. Уверена, он никогда не видел такого. А как оно выделяло мой пупок!..
— Ну и как оно выглядело? — завелся Урса.
— Обычно, — пожала я плечами. — Связка стекляшек на серебряной проволоке. Я как-то не обратила на него внимания, только запомнила застежку — она была в виде цилиндрика, две части которого завинчиваются друг в друга, и еще объем моей талии в двенадцать лет.
— На кой черт мне нужен объем вашей талии, — отмахнулся Урса. Потом задумался: — Хотя… Вы говорите, оно провисало?
— Да. Талия у меня была сорок девять сантиметров, и ожерелье сползло в набедренную повязку. Знаете, почему вы его не нашли при обыске? Сказать, где оно было? Оно всегда валялось в зонте, который висел в коридоре на Рабиндранате Тагоре.
— Так уж и валялось…
— Валялось, засунутое в полиэтиленовый пакет. После примерки старик попросил меня убрать его с глаз долой от соблазна — он боялся, что начнет выковыривать и распродавать камни из него, хотя я, к примеру, ничего не имела против, я равнодушна к символам. Мы могли бы купить два кресла-качалки, сидеть друг напротив друга, подстерегая закаты, и раскачиваться, раскачиваться… Или лошадь… Старик научил бы меня ездить верхом.
— Зонт мог в любой момент кто-нибудь взять. Вы же не были полной идиоткой к двенадцати годам!
— А что это вы так нервничаете? Никто не мог взять этот зонт от дождя, потому что он весь светился дырами, а колье провалилось в самый его низ, где дыр не было, зато устрашающе торчало несколько сломанных спиц.
— Я вам не верю.
— А мы что, на допросе? Правильно делаете, что не верите. Хотя на серьги старик прожил вполне безбедно пять лет.
— Он был карточный шулер, ваш старик, как вы можете знать, на какие деньги он жил?!
Картежник
Я опять закрывала глаза. Моя мама когда-то обозвала Богдана картежником. “С семнадцати лет я играл в лучших казино мира, я не был безумен в том понимании безумия, которое приписывают настоящим игрокам, потому что у меня во время игры не поднималась температура и не учащался пульс. Я играл хладнокровно, больше заранее самому себе назначенной суммы никогда не проигрывал. Мне нравилось наблюдать за партнерами. И еще, знаешь, вдруг наступало то самое состояние отрешенности — предвестник удачи, — которое больше ни при каких условиях в жизни не случалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Кохан встал и поклонился резким кивком головы.
— Браво, — прошептала я восхищенно и демонстративно похлопала. — Вы — адвокат?
— Был. — Кохан уселся и опять принялся за коньяк. — Пока меня не пригласили в Службу.
— Вы великолепны! Если бы это слышал наш преподаватель философии! Я хочу дружить с вами.
Протянутую через стол мою ладонь Кохан бережно взял в свою и обмочил губами.
— Друзьями! — напомнила я.
И он неуверенно сунул мне свою руку, как дохлую рыбу. Я пожала его безвольные пальцы и решила закрепить наш союз окончательно:
— Дружба?
Кохан сопел и молчал.
— Урса Бенедиктович, решайте немедленно: дружба на всю жизнь или немедленное изнасилование?
— Дружба, — неохотно выбрал Кохан.
Дружба
— Отлично. Я рада, что роли наконец определены. Итак. Вы — адвокат, знаток философии и профессиональный разрядитель конфликтных и опасных для жизни ситуаций. Чем же я, простая смертная, могла вас заинтересовать, что вы бросились за мной в поезд?
— Наш штатный психолог, — бормотал Урса, — понимаете, он сказал, что я буду худеть, пока не вылечусь, что у меня это на нервной почве. Некоторые люди толстеют от нарушения обмена веществ в результате нервного стресса, а я вот… Но дело не в этом. Я подумал… Я решил, что вы можете мне помочь. Я еще подумал, что отдельное купе в поезде — идеальное место для общения с психиатром.
— Я не могу вас лечить.
— Не можете? Но почему?
— Не знаю… — Я задумалась. — Вы меня привлекаете — вот в чем дело. Меня привлекают властные, не терпящие поражений мужчины. В вас скрыта странная сила повелевать, вы ее подавляете всякой ерундой, вы человек другой эпохи, случайно родившийся в наше время да еще угодивший в службу государственной безопасности. Не хотели бы жить во времена меча и кинжала? Когда ружьям еще не доверяли?
— Не надо так со мной разговаривать. Я вам не молотобоец с литейного завода, больше всего на свете уважающий силу мускулов и челюстей.
— Не буду. — Я сдержала улыбку, вовремя усмирив нижнюю губу.
— Вы меня унизили профессионально на глазах у коллег, довели, можно сказать, до настоящей истерики, а теперь выдумываете несуществующие трудности. Я много узнал о вас за эти два месяца. Вы, конечно, редкий экземпляр и мне, скорее всего, не по зубам, но частичный курс лечения вы проведете, никуда не денетесь. Знаете, как будет проходить лечение? Вы проведете со мной эти тридцать часов, мы будем беседовать, рассказывать друг другу забавные истории из жизни, и вы очень-очень постараетесь, чтобы к концу нашего путешествия я вам поверил.
— Поверил? В каком смысле? — Я уже ничего не понимала. Я даже подумала, не свихнулся ли Урса Венедиктович от внезапного похудения, и пригляделась к нему повнимательней.
— Я не псих, — тут же оценил Кохан мой взгляд. — То есть я, конечно, имею некоторые отклонения, если уж пробрался за вами в поезд…
— Ерунда, — отмахнулась я. — Знаете основной постулат моей подруги Лумумбы? В особо тяжких случаях она говорит пациентам: давайте сделаем, чтобы было удобно, давайте из любой ситуации устроим себе комфортное времяпровождение — для этого нужно чуть-чуть терпения и юмора.
— Помогает? — поинтересовался Кохан.
— Почти всегда.
— Очень хорошо. — Он с облегчением откинулся назад, подладив под спину подушку. — А то, знаете, мне так неудобно, даже немного стыдно, что я заблокировал дверь, и вы отсюда не сможете выйти при надобности.
Я сначала застыла истуканом, потом медленно встала и потрогала дверь. Зеркало отразило мою растерянную физиономию, но к Кохану я повернулась уже с прикушенной нижней губой.
— Все в порядке? — заискивающе поинтересовался он.
— Конечно. — Я отпустила губу и позволила себе лихо улыбнуться. — А проводница не придет?
— О, не беспокойтесь. Я на время отстранен от службы, но удостоверение еще при мне. Да-да, не смотрите так — воспользовался удостоверением, сказал, что сопровождаю особо опасного преступника, и просил нас не беспокоить.
— Не верю. — Я села на свое место и попробовала нащупать зрачками его ускользающие глаза.
— Употребите терпение и юмор, вспомните вашу подругу. Разве это не смешно? Мы вдвоем заперты в купе поезда, который едет на юг… Кстати, что вам там понадобилось? Не хотите отвечать — не надо. Вы обречены на беззаветную дружбу — сами предложили! Глядишь, если бы настояли на изнасиловании, я бы потом вас пожалел и выпустил.
— Юмор пока не прет, — созналась я честно, — но терпения у меня хоть отбавляй, на том, как говорится, и держатся психиатры. Что же, раз так получилось, давайте дружить.
— Вы умница. Протяните через проход ноги ко мне на колени. Я вам помассирую ступни.
— С чего бы это?
— Я хочу, чтобы вы расслабились и непредвзято оценили свое положение.
— Ладно уж, давайте сразу все выкладывайте. Что вы еще заготовили? Подложили под мою полку бомбу на случай, если я вас не вылечу за тридцать… — я посмотрела на часы, — за тридцать четыре часа?
— Нет ничего под вашей полкой, кроме ведра.
— Ведра?..
— Не пугайтесь вы так — обычное пластмассовое ведро для мусора. Я его попросил у проводницы.
Встала, подняла полку. Действительно, пластмассовое ведро с набросанными в него полиэтиленовыми пакетами.
— Отличные пакеты, плотный пластик, — кивнул Кохан, — закрываются герметично, в употреблении просты.
— В этом месте я должна спросить, кто и как будет употреблять ведро и пакеты?
Пупок в бриллиантах
— Пакеты для вас. Я могу помочиться в бутылку. — Из-под стола Урса Венедиктович достал пластиковую бутылку из-под минералки и стал трясти ее перед моим лицом. — Здесь у меня еще одна стоит. С водой, — доверительно сообщил он. — Руки помыть при надобности или еще зачем… Если вы успокоились, давайте уже начнем дружить и рассказывать всякие интересные истории. Кто первый?
— Конечно, вы!
Голос выдал меня. Кохан покачал головой и погрозил пальцем:
— Психиатр, ненависть в вашей профессии — последнее дело.
— Ладно, — сдалась я, скинула туфли и протянула ему ноги. — Ваша взяла.
Мы замолчали, изучая друг друга и примериваясь.
— Некоторые любят разгрызать яблочные косточки… — начала я.
Надо отдать должное Уральскому Самоцвету — он подхватил, не задумываясь, только пальцы сильней обхватили мои ступни:
— Это ведь не то же самое, что щелкать семечки, правда? Яблочные косточки требуют сосредоточенности, терпения и осторожности. Человек неосторожный сразу же уколет язык. В вашем заветном блокноте нет имени Богдан.
— Нет, — кивнула я.
— Это странно, потому что вы почти десять лет изображали нездоровую страсть к человеку по имени Богдан Халей, вашему соседу, 1910 года рождения, имеющему двойное гражданство — французско-русское.
— Двойное?..
— А вы и не знали? Он родился в России, но прожил свои юные годы во Франции. В начале двадцатого века его родственница по отцу вдруг приобрела большой вес при дворе императора. Да что там скрывать, вы ведь и сами, наверное, знаете — некая Ольга. Она вступила в близкие отношения с дядюшкой императора российского, будучи замужем за его адъютантом. Скандал, развод! Но впоследствии благословение на брак с Романовым было получено — только вот при условии титула. Для получения титула графини ей пришлось пойти на компромисс, это вообще была женщина компромиссов. В конце концов, от какого-то немца она поимела титул графини, после чего…
— Что это вы делаете? — перебила я.
— Я рассказываю вам в подробностях, какие драгоценности, вклады в иностранных банках, поместья за границей мог бы вам оставить ваш возлюбленный старик с седьмого этажа. Ольге Халей после революции чудом удалось сбежать за границу, правда, пришлось бросить все, за многие годы накопленные ценности, и мужа в том числе. Богатейшие люди Англии и Франции с большим трудом потом выкупали у Советов предметы из ее коллекции, чтобы украсить аукционы. Ваш старик — потомок того самого кубанского Халея; Ольга, став графиней, взяла себе фамилию своего родственника — Халей. Если захотите, я потом могу показать вам документы с генеалогическим древом Халеев, одну из веток которого так платонически и меркантильно задела краешком платья красивая Ольга. Из этого дерева следует, что Богдан Халей был племянником того самого Халея, и племянник этот был впоследствии весьма Ольгой любим и привечаем. Ходили слухи, что она даже имела в мечтах виды на него как на будущего зятя, но потом ее дочь, по возрасту совсем Богдану Халею не подходящая, ушла в манекенщицы, что для русской эмиграции тогда было равносильно падению. Он завещал вам только книгу! Бриллиантовое ожерелье и серьги работы Флеранти — подарок Романова жене — знаете, сколько сейчас стоят? Богдан Халей лет двадцать назад вел в Москве и Ленинграде с некоторыми ювелирами переговоры о продаже этих предметов. Им он, конечно, говорил, что ожерелье лежит в заграничном банке, но серьги показывал, а по нашим данным, и ожерелье было здесь, в России! — Кохан занервничал, нажал большими пальцами мне на пятки. Я вскрикнула. Похоже, он действительно за эти два месяца научился терять терпение от одних только разговоров.
— Вы мне больше нравитесь спокойным и уравновешенным. Не думала, что мужчины так шизеют от одних разговоров о бриллиантах.
— Да я не шизею, я объяснить хочу. Этот комплект в английском каталоге оценен в шестьсот тысяч. Только представьте себе такие деньги! А он завещал вам книгу, да и то только после получения диплома психиатра.
— Богдан говорил мне, что богат, но все было прожито за время его жизни в Советском Союзе. Он себе ни в чем не отказывал. По воскресеньям, например, шиковал с размахом: ездил на Птичий рынок и скупал всех продаваемых там котят. Привозил домой, выкармливал, по двенадцать часов в день звонил по телефонам из справочника, уговаривая взять отменного котеночка. Потом он даже ездить на рынок перестал. Общаясь с незнакомыми людьми по телефону, имея настоящий дар убеждения, он развил целую агентурную кошачью сеть по Москве. Ему потом ненужных котят доставляли на дом, в дом могло приходить до десяти человек ежедневно, пятеро — приносили котят, пятеро — разбирали ранее принесенных, а уж если кто из кошачьих посредников-менял нравился Богдану, он удостаивался беседы об особенностях словообразования у голландского поэта Мультатули (псевдоним Эд. Доувес-Декке-ра), либо о множествах совпадений в жизни и смерти Гоголя и Эдгара По. Я думаю, не стоит говорить, что человек, получивший шок или удовольствие от такой беседы, уходил плененный навсегда. Богдан предлагал людям особый вид наркотика — общение на грани полупомешательства-полумогущества, когда кажется, что можно все, что еще одна фраза, еще одно откровение — и грань, определяющая смысл жизни и бессмыслицу, будет угадана. Видели бы вы его квартиру! — Я закрыла глаза и тут же оказалась в полумраке коридора: роза на стуле, древнее зеркало, поблекшее от множества заплывающих в него лиц, книжные полки на всех стенах до потолка, в книгах же втиснута вешалка со стойкой для обуви внизу. На самих полках понаделано множество крючков, на них висят там и тут: зонтик, шляпы, фотоаппарат, мой портфель, спасенный от мусоропровода, чей-то пыльный парик (как раз на желтом фоне собрания сочинений Генриха Гейне); на фоне синих обложек Эдгара По за крючок зацепилась внутренним сводом огромная морская раковина, а рядом — на темно-коричневом Гоголе — висит авоська с наручниками, пистолетом и красным удостоверением “…Убей, не помню, чье. Это было в забытой куртке. Куртку пришлось отдать кому-то, чтобы унести котят, холодно было… Почему не посмотрю имя в удостоверении? Фло, ты дурно воспитана, нельзя лазить в чужие бумаги”.
— Видел я эту квартиру, — заявил Кохан невозмутимо. — Потрясающим презрением к жизни отличался этот ваш Богдан Халей. Только представьте, у него в коридоре на крючке висела авоська с заряженным пистолетом, а он предпочел перерезать себе горло ножом для резки сахарного тростника.
Я отняла ноги и забилась в угол полки, натянув на себя простыню. Страшный холод сковал меня. Всю. Кроме разогретых Урсой ступней.
— Возьмем опять же этот самый пистолет, — невозмутимо вещал Кохан. — Человека из органов выгнали за потерю удостоверения и оружия, а ведь вашему старику стоило только набрать 02 и найти его по имени из удостоверения. Я таких людей не понимаю.
— Куда вам… А что вы делали в квартире старика?
— А вы? — усмехнулся Кохан. — Что там делала маленькая девочка почти десять лет изо дня в день?
Я крепко-крепко сжала веки, потом открыла глаза и посмотрела на Урсу. За секунды темноты в меня вплыло мутное зеркало из коридора старика, книги-книги-книги и я — на их фоне в зеркале, на мне — только белые трусики и пояс из бриллиантов. “Примерь, — сказал Богдан. — Тебе сегодня исполняется двенадцать. Если понравится, ожерелье будет твоим, когда станешь взрослой”. Он, конечно, не ожидал, что я застегну ожерелье на талии, оно провисло спереди, и мой пупок вызывающе торчал как раз над самой длинной связкой, заканчивающейся на лобке большим камнем.
— Чего это вы улыбаетесь? — подозрительно прищурился Кохан.
. — Да так, вспомнила… Старик вышел в коридор посмотреть, как я справилась с примеркой ожерелья, а я стою перед зеркалом голая, в трусах и бриллиантах на поясе. Ну не на черную же футболку с кошачьей мордой на груди его надевать? Я стала пританцовывать, камни бились друг о дружку. Многие видели, как бриллианты преломляют свет. А вот как они дрожат и постукивают, если ими трясти на бедрах!..
— Ладно вам, Фло. Вы все это выдумали, да? — Урса Бенедиктович ухмыльнулся правой стороной рта, но глаза не потеряли изумления. — Как это — на бедрах?..
— Я была девочка очень впечатлительная, нервная, а потому невыносимо худая. На моей тощей цыплячьей шее и плоской груди оно бы совсем не понравилось старику, совсем. Другое дело — на талии. Уверена, он никогда не видел такого. А как оно выделяло мой пупок!..
— Ну и как оно выглядело? — завелся Урса.
— Обычно, — пожала я плечами. — Связка стекляшек на серебряной проволоке. Я как-то не обратила на него внимания, только запомнила застежку — она была в виде цилиндрика, две части которого завинчиваются друг в друга, и еще объем моей талии в двенадцать лет.
— На кой черт мне нужен объем вашей талии, — отмахнулся Урса. Потом задумался: — Хотя… Вы говорите, оно провисало?
— Да. Талия у меня была сорок девять сантиметров, и ожерелье сползло в набедренную повязку. Знаете, почему вы его не нашли при обыске? Сказать, где оно было? Оно всегда валялось в зонте, который висел в коридоре на Рабиндранате Тагоре.
— Так уж и валялось…
— Валялось, засунутое в полиэтиленовый пакет. После примерки старик попросил меня убрать его с глаз долой от соблазна — он боялся, что начнет выковыривать и распродавать камни из него, хотя я, к примеру, ничего не имела против, я равнодушна к символам. Мы могли бы купить два кресла-качалки, сидеть друг напротив друга, подстерегая закаты, и раскачиваться, раскачиваться… Или лошадь… Старик научил бы меня ездить верхом.
— Зонт мог в любой момент кто-нибудь взять. Вы же не были полной идиоткой к двенадцати годам!
— А что это вы так нервничаете? Никто не мог взять этот зонт от дождя, потому что он весь светился дырами, а колье провалилось в самый его низ, где дыр не было, зато устрашающе торчало несколько сломанных спиц.
— Я вам не верю.
— А мы что, на допросе? Правильно делаете, что не верите. Хотя на серьги старик прожил вполне безбедно пять лет.
— Он был карточный шулер, ваш старик, как вы можете знать, на какие деньги он жил?!
Картежник
Я опять закрывала глаза. Моя мама когда-то обозвала Богдана картежником. “С семнадцати лет я играл в лучших казино мира, я не был безумен в том понимании безумия, которое приписывают настоящим игрокам, потому что у меня во время игры не поднималась температура и не учащался пульс. Я играл хладнокровно, больше заранее самому себе назначенной суммы никогда не проигрывал. Мне нравилось наблюдать за партнерами. И еще, знаешь, вдруг наступало то самое состояние отрешенности — предвестник удачи, — которое больше ни при каких условиях в жизни не случалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32