Сажусь, потому что ноги не держат.
— Извини, ты пришла ко мне в центр за помощью, а я не смогла сопоставить. Ты — Камарина Людмила, а я…
— Людмилой меня мама настояла записать в советском паспорте.
— А я в детстве плохо запоминала фамилии, если они мне казались неважными. Зачем мне было запоминать фамилию помощника посла?
— Пресс-атташе. Первый муж моей мамы, Кама-рин, был пресс-атташе. Когда родители развелись, мама оставила себе фамилию прежнего мужа и изменила мою. Я стала Камарина. Ты была на кухне? — вдруг спрашивает она.
— Нет, я сразу прошла в комнату…
— В кухне на холодильнике лежит череп моего отца.
Резко встаю, потом без сил опускаюсь на стул.
— Аквиния его использовала, как пепельницу? — едва шевеля губами, спрашиваю я.
— Нет, — качает головой Люся. — Просто лежит себе… Бабушка Аквиния была странной, но справедливой. Она сказала моей матери, что череп в нашей квартире травмирует психику ребенка — тем более, запрятанный в чулане. Мама спохватилась — она совсем забыла об этой реликвии — и отдала череп Аквинии с условием, что та не вывезет его за границу.
— В ассоциативном ряду твоих неосознанных страхов череп отсутствовал, — вдруг замечаю я.
— Я его не боялась. Мама объяснила, что скелет моего отца стоит где-то в институте на всеобщее обозрение, но ей удалось уговорить Богдана похоронить голову — при условии, что она после его смерти взвесит мозг и запротоколирует это. Мама правда хотела похоронить голову (“хотя бы ее не выставлять на изучение посторонним!”), а потом из вредности тайком заплатила за обработку черепа для хранения.
— Когда она его уговорила? — спрашиваю я, задержавшись взглядом на руке Аквинии — высохшей куриной лапке.
— Боишься мертвых? — интересуется Люся, заметив это.
— Нет. Просто странно все…
— Это условие было оговорено в обязательстве развода, Богдан уже тогда написал завещание на свое тело, мама об этом знала и потребовала себе голову. Это рассмешило отца, он согласился.
В комнату тихо входит Кохан. Он стоит некоторое время, обозревая наши мирные посиделки, потом начинает нервно потирать правое ухо.
— Это что же получается? — говорит он, когда ухо становится алым. — Это ведь получается — две мертвые старушки? А вы кто? — бросается он к Люсе, потом, не дождавшись ответа, ко мне: — Кто она? А это кто?! — нервно дернулся он на звук шагов.
В комнату вбежала моя мама.
— Все в порядке, — сразу же начала она объясняться, хотя я и делала ей знаки руками. — Теперь все будет хорошо, я устранила это… — Мама заметила наконец незнакомого мужчину и мои гримасы. — Это недоразумение, теперь все будет хорошо, все — на своих местах, больше — никаких неприятностей…
— Это моя мама, она плохо себя чувствует, может упасть в обморок, — быстро объясняю Урсе странное поведение вбежавшей мамы. — Мы с нею пришли сюда в квартиру, а тут вот… лежат… А это Люся, она нашла свою маму… — Чувствую, что начинаю заваливаться набок.
— Все должны сесть и замолчать! — не выдержал Урса.
Мама присела на краешек тахты.
— Вы передвигали тела? Трогали что-нибудь в квартире? — поинтересовался Урса, подойдя к телефону.
— Нет, — отвечаю я. — Не передвигали. Я позвонила вам с этого аппарата.
— А я принесла из кухни два стула, чтобы сесть здесь, — объясняет Люся.
— А я ничего не выносила! — слишком громко заявляет мама.
— Почему вы позвонили мне, а не в милицию? — надувается злостью Урса. — Ну почему, спрашивается?!
— Я подумала, вам будет интересно…
— Мне? Интересно? Вы обнаружили двух мертвых старушек и решили, что мне это будет интересно?
— Это две жены Богдана Халея. Аквиния, — я кивнула направо, — и Анна, — кивнула налево.
— Что?
— Да. А это — дочка Богдана Халея, Люся Кама-рина.
— Хотите сесть? — поинтересовалась Люся. — На кухне еще есть табуретка. Я принесу.
— Нет, — моментально успокоился Урса. — Спасибо. Я постою. Это ваша квартира.
Люси. Люся посмотрела на меня.
— Это квартира Аквинии, — объясняю я. — Она купила ее для наблюдения за квартирой бывшего мужа, — показываю рукой на окно.
— Прекрасно, не будем пока вызывать милицию, — определился Урса и положил трубку. Прошелся туда-сюда по комнате и опять взял трубку телефона. — Будем вызывать надежных сотрудников.
Пока он говорил по телефону, я попыталась объясниться с Люсей.
— У меня для тебя очень важное сообщение.
— Я тоже должна сказать тебе нечто важное, — кивнула Люся.
— Люся, у тебя нет никаких психических отклонений! То, что ты видела в детстве, было абсолютной реальностью!
— Уже проводите сеанс лечения? — возник рядом Урса и уставился на меня злыми глазами. — Отвечайте быстро, пока некому протоколировать. Вы обе были здесь в момент смерти старушек?
Сбивчиво рассказываю, почему мы здесь. Откуда у меня ключи от этой квартиры. Люся показывает билет Аквинии на самолет, улетевший без нее. Мама в это время постаралась прошмыгнуть к двери.
— Здесь все родственники, а я совсем посторонняя, — объяснила она, когда Кохан ее остановил. И вдруг спросила: — Они ведь не зарезаны? Они умерли от злости, да?
Я схватилась за голову. Кохан вцепился в маму мертвой хваткой. Мама объяснила, почему она решила вынести из квартиры с мертвыми телами три упакованных ножа для резки тростника.
— Потому что я теперь сама не знаю точно, который из них — Мудрец!
— Как — Мудрец? — взвился Кохан. — Опять — Мудрец?!
— Вот видите, вы тоже все понимаете — недаром мне сразу показалось, что я вас уже видела раньше! — перешла в наступление мама. — Теперь понимаете? Это все случилось с женами Богдана, потому что они вынесли из его квартиры нож Мудрец! Проклятие, понимаете? А я, как назло, накануне перепутала все ножи, чтобы они не знали, где какой!
— Заче-е-ем? — стонет Кохан, терзая свое ухо.
— От злости на них, на этих развратных старух, я уже объяснила! Вот и пришлось теперь… — развела она руками, — вынести все три ножа. Пусть пока полежат на всякий случай в квартире Богдана, а то вдруг с вами что случится…
— Почему — со мной? — склоняется Кохан над мамой, усаженной им силой обратно на тахту.
— Но вы же… вы потребуете сейчас вернуть назад… вещественные доказательства, и тогда с вами опять может случиться… вы уже подвергались…
— А что, эти ножи являются вещественными доказательствами? — спрашивает Урса.
— Конечно, нет! — с горячностью уверяет мама, натыкается на его свирепый взгляд и стушевывается. — Если только они не зарезали друг друга…
— Я с ума сойду с вами! — подводит итог Урса. У открытой входной двери послышались голоса.
— Коллеги! — обратился к вошедшим мужчинам Урса. — Для начала обыщите присутствующих здесь живых дам, а потом — соответственно мертвых.
Я сознаюсь, что страшно спешу.
— Обыщите ее первой! — приказывает Урса.
— Урса Венедиктович, сделайте одолжение: обы-щите меня сами, — попросила я.
— Я в этом деле не профессионал, — злорадно сообщил Урса.
— Обыщите, мне нужно вас о чем-то попросить. Это личное, — добавляю я.
Пока Урса топчется рядом и сопит, проводя по моему телу руками, я прошу его узнать по своим каналам, не получал ли Иероним Глистин значительную сумму денег перед тем, как состоялась наша встреча.
— Ваша с Глистиным? — не удивился моей просьбе Урса.
— Нет, наша с вами в кабинете № 12.
— Допустим, — подумав, отвечает Урса, — Глистин имел некоторые договоренности со Службой. Что вам это даст?
— Тогда я должна срочно бежать.
— Бежать, в смысле — скрыться?..
— В смысле — опаздываю, хватит гладить мою ногу.
Байрон на крыше
Кира Ланский сидел у телефона до десяти тридцати.
Телефон молчал.
Он походил по комнате, осмотрел жидкое бесцветное утро за окном с подтеками вчерашнего дождя на стекле. Потом сел на пол спиной к батарее и замер, раскинув ноги на облезлом ковре.
В почти пустой комнате сидеть можно было только на стуле у компьютера, но там Кира провел большую часть ночи.
Тахта — в углу с небрежно накинутым покрывалом и смятой подушкой. Рядом с нею на полу — магнитофон и телевизор с видеоприставкой.
Около одиннадцати в замок входной двери вставили ключ.
Кира не встал — он дождался, пока Вафля войдет в комнату и сядет у компьютерного стола, шумно выдохнув и изобразив лицом полную невезуху.
— Говори, — тихо попросил Кира.
— Что тут скажешь… В десять часов, как мы и ожидали, объект 59 провел проверку поступления денег и тут же перевел их на другой счет.
— А блокировка? — удивился Кира.
— А блокировку он снял, — развел руками Вафля. — На вид — дурак бомжеватый, а на деле…
— Дальше.
— После этого он должен был поехать на вокзал и положить бумаги в камеру хранения. Объект вышел из подъезда, покопался в карманах и пошел обратно домой. Я ждал его на улице минут двадцать, потом увидел, что он уже на крыше и кричит оттуда что есть мочи.
— Что кричит?
— Что у него нет денег на метро. Нет семи рублей. “Граждане! — кричал он, надрываясь. — Кто даст семь рублей доехать до вокзала? Дело государственной важности!”
— А ты что?
— Я? Я побежал в подъезд и — по лестнице вверх, чтобы залезть на крышу.
— Зачем? — прищурился Кира.
— Ну блин, чтобы дать ему сто рублей! Чтобы он заткнулся и поехал на вокзал! — повысил голос Вафля. — Или чтобы забрать пакет и послать его к дьяволу! Он меня очень огорчил, когда коды допуска к счету раскрыл!
— Ты все провалил, да?
— Я провалил? — ткнул пальцем себя в грудь Вафля. — Я вылез на крышу, когда он людям внизу объяснял, что вчера вечером выпил в подъезде с красивой женщиной, и теперь денег на метро нет. Я сказал: мужик, возьми сто рублей и слезай вниз, пока пожарные не приехали. Он стал объяснять, что сто рублей ему на фиг не нужны, ему нужен от силы червонец, чтобы попасть в метро. А у меня не было червонца! Ну не было, и все! А сотню взять он категорически отказался! Что ты так смотришь — я же не разменный аппарат! Пока я выгребал мелочь из карманов, он забыл про меня и с выпрашивания денег перешел на стишки.
— Стишки?.. — еще не совсем осознав сказанное Вафлей, удивленно спросил Кира.
— Да. Я все записал. Правда, по памяти, но вроде все дословно. Значит, так. — Вафля достал из кармана джинсовой куртки листок и развернул его. — “Пора! И должен я забыть?..” — Нет, здесь, наверное, не вопрос, а так: “И должен я забыть надежду, ревность, горе, страх… — потом опять слово “забыть”, я не уверен, — …забыть любовь, но вечно быть в ее цепях!”
— Где ты стоял? Ты стоял рядом с ним?
— Никогда! Ближе, чем на двадцать метров, я к психам не подхожу.
— Это все? — уныло поинтересовался Кира, вставая.
— Нет, представь себе, это не все! Дальше так: “Навстречу гибели иди, достоин будь судьбы такой, будь впереди и смерть найди, а с ней покой!”
— Теперь все? — не выдержал Кира многозначительного взгляда вытаращенных голубых глаз Вафли.
— Нет. Еще напоследок было что-то нечленораздельное о любви и листьях, а потом — громкий крик. Вот, пожалуйста: “…стать пищей скорби и червей — вот жребий мой!”
Кира громко сглотнул комок в горле и спросил:
— Это были его последние слова? Он прыгнул вниз?..
— Он прыгнул вниз после слов: “…и смерть найди, а с ней покой!”
— Что это значит?.. Это значит…
— Это значит, что объект 59 повис, зацепившись курткой за балкон третьего этажа — как раз над своей квартирой! — и про скорбь и червей он вещал уже в повисшем состоянии. Пока я добежал по крыше и рассмотрел его, висящего внизу, пока записал последние стишки, на улице собралась толпа. А пока я спускался, подъехали “Скорая” и милиция.
— Он жив?
— Сорок минут назад еще был жив. Я записал номер квартиры, на балконе которой он болтался где-то минут пятнадцать, зацепившись за выступающую стойку для сушки белья. Я записал номер “Скорой”, собрал некоторые сведения у зевак, но не смог выяснить, говорил ли объект 59 что-то в то время, пока я скатывался вниз по пожарной лестнице.
— Ему тридцать шесть лет, — вздохнул Кира. — Объекту номер 59 тридцать шесть лет…
— И что теперь? Мне двадцать девять, сегодня возраст имеет какое-то значение? Он псих, он имеет право кричать что угодно в любом возрасте!
— Это не что угодно. Это стихотворение Байрона. Он написал его на свое тридцатишестилетие.
— Кто?..
— Байрон это написал в тот день, когда ему исполнилось тридцать шесть лет! — повысил голос Кира.
— Кира, — проникновенно попросил Вафля и для убедительности постучал кулаком в грудь. — Если я буду говорить что-то подобное в свои тридцать шесть, поклянись, что пристрелишь меня.
— Тебе это не грозит, — вздохнул Кира. — Где бумаги?
— Понятия не имею, — развел руками Вафля. — Крышу я осмотрел по-быстрому, съездил в больницу, куда его отвезли, заплатил бешеные деньги за осмотр вещей, минут двадцать наблюдал за возней врачей, представился близким знакомым, изобразил на физиономии страх и отчаяние и узнал, что у объекта 59 два перелома, сотрясение мозга и три вывихнутых пальца.
— Это все?..
— Никаких бумаг я не нашел.
— В квартире этой, где он повис на балконе… — Кира щелкнул пальцами и уставил указательный в Вафлю. — Был кто-то в квартире?
— Нет. Никого не было. Но двери вскрывать не стали. По соседнему балкону пролез милиционер, обвязал веревкой болтающееся тело нашего объекта и спустил его вниз врачам.
— Я еду в квартиру, а ты в больницу. Как только объект очнется, спросишь его о бумагах. Если не очнется, постарайся засветло — сантиметр за сантиметром — осмотреть крышу.
— Всю? — ужаснулся Вафля. Рассмотрев выражение лица Киры, поспешно уточнил: — В смысле, то место, где он стоял, или вообще всю?
— Всю. Его личность выяснили?
— Пока нет. При нем не было документов. Я думаю, что, пока он жив, в его квартиру не сунутся.
Вторая неприятность
Удрученный Кира поехал по указанному Вафлей адресу. Он думал, что придется как-то исхитриться и попасть в три квартиры: в квартиру на втором этаже, где жил объект 59, потом — на третьем, на балконе которой застрял объект 59, и в соседнюю с нею. Придется искать храброго милиционера, пробравшегося с соседского балкона к самоубийце. Потом еще нужно найти бригаду “Скорой помощи”… Как это все утомительно и некстати, хотя такие слова плохо объясняют ту катастрофическую безвыходность ситуации, с которой он сейчас столкнулся, не говоря уже о банальной угрозе его жизни. Если к полуночи нужные документы не попадут к заказчику…
Однокомнатная “распашонка” объекта на втором этаже — почти в точности такая же, какую сейчас снимал Кира для работы, была схожа еще и полнейшим отсутствием мебели. Объект спал на полу на матраце, не пользуясь постельным бельем, вместо стола под довольно мощным ноутбуком стоял ящик из-под бутылок; на кухне с заколоченным фанерой окном на пластмассовом белом столике, какие обычно выносят на улицу у кафе, лежала записка: “Я ухожу, потому что кончился”. Точка.
Кира первым делом проверил ноутбук. Жесткого диска не было. За сегодняшний день это была вторая большая неприятность. Обыск остальных помещений — со снятием крышки бачка в туалете и осмотра всего линолеума на полу — занял минут сорок. Матрац Кира распотрошил в конце, после ощупывания подоконников снизу. Балконов на втором этаже в этом доме не было. Кира вернулся в кухню и отодрал фанеру. Прочел надпись большими черными буквами с обратной стороны: parter sive Natura prima! И кое-как приладил фанеру обратно, удивившись вдруг проявившемуся в этот момент чувству вины.
Он мыл руки и думал, в какую из квартир на третьем этаже стоит пойти сначала — в ту, на балконе которой повис объект, или в соседнюю, из которой милиционер полез его доставать?
Ничего не решив, Кира на всякий случай приготовил отмычки, выключил свет в совмещенном санузле, закрыл за собой входную дверь и осмотрелся. На площадку выходило четыре двери. Кто тут дружил с Байроном? Так сразу узнать не удастся.
Кира не спеша стал подниматься наверх.
Он идет, идет, идет себе по лестнице в ритм стихотворения: “…навстречу ги-бе-ли иди, достоин будь судьбы та-кой, будь впе-ре-ди и смерть!., смерть най-ди, а с ней по-кой!” На слове “смерть” Кира спотыкается. Чтобы удержаться, слегка касается пальцами ступеньки, успевает впасть в меланхоличное состояние навязанного ему случаем суеверия — как все психиатры, он суеверен — и тут, потирая испачканные пальцы, застывает на несколько секунд сердцем, потому что дверь нужной ему квартиры на третьем этаже зловеще приоткрыта. Не открыта настежь, как это бывает, когда нагрянет следственная бригада или отряд спасателей. Мучительно сопротивляясь накатившему сомнению и тут же насмехаясь над собой, — дожил, специалист по сомнениям! — Кира делает несколько шагов к двери и застывает, прислушиваясь. За дверью что-то с грохотом падает, после чего раздаются придушенные звуки. Подняв брови и спросив самого себя, на что похожи эти звуки, Кира, почти не сомневаясь в их происхождении, уже решительно и с интересом входит в квартиру, идет по темному коридору на свет — туда, к проему распахнутой двери какой-то большой комнаты, где над полом с неожиданной для такой ситуации активностью и резвостью болтаются две женские ноги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32