Я предложил адмиралу Колчаку организовать рейд через Ледовитый океан военных транспортов и торговых судов. И снова не нашли людей...
Лид щелкнул золотой зажигалкой, раскуривая погасшую сигару. Некурящий Миллер неприязненно покосился на него.
— Наконец, я поддержал Северное правительство Чайковского, — закончил Лид. — Этот оказался просто глупым и праздным болтуном...
Миллер спросил с вызовом:
— По— вашему выходит — вовсе обезлюдела Россия?
— Нет. — Лид снова взял в руки бокал, пригубил. — Россия не обезлюдела. Я внимательно слежу за всем, происходящим там. Имеется совсем другой вывод: Россия просто больше не хочет вас!
— Конечно! — Миллер обиженно поджал губы. — Можно подумать, Россия мечтает о большевиках...
— Этого я утверждать не стану. Но вас Россия исторгла. Вы все — белые вожди России — как тени египетских фараонов: повелители всего, чего нет. Это факт!
Апоплексически— красный Марушевский сказал дрожащим от злости голосом:
— Мне представляется, господин Лид, вы тешите свое самолюбие, пытаясь унизить двух заслуженных русских военных, столь претерпевших...
Лид вскочил на ноги:
— Упаси бог! Но вы пришли ко мне, чтобы я помог вам вернуться вождями нации. А я уверен, что вождей нации не привозят в обозах оккупационных войск.
Миллер и Марушевский тоже встали, и, уже направляясь к дверям, Миллер заявил:
— Запомните, господин Лид, мы еще будем в России! И тогда вы пожалеете о своем безверии. Тогда вам захочется вернуться в нашем обозе к своим фабрикам, складам, пароходам и факториям!
Лид громко засмеялся:
— Господа генералы, в этом ваша главная беда — вы строите большую политику не на идеях, а на личных отношениях! А я — политик и делец. И, несмотря на вашу угрозу, все— таки — как это ни удивительно — постараюсь вам всемерно помочь...
Генералы замерли в дверях.
Лид спокойно закончил:
— Держите меня в курсе всех дел. Англия не может сейчас участвовать ни в каких открытых операциях против Красной России — у нас есть свои рабочие...
— Но как же тогда, — с недоумением начал Миллер.
Лид, прищурив светлые глаза, пояснил:
— Очень просто... Если крейсер ее величества случайно натолкнется в Ледовитом океане на караван большевистских кораблей... Знаете, в море ведь всякое может случиться...
Белая ночь плыла над городом, над морем. Было тепло, тихо. Лена и Шестаков медленно, устало шли по пристани.
Вдоль пирса и на рейде мирно спали ремонтируемые суда, чуть покачиваясь на пологой волне.
Шестаков, лицо — в машинном масле, окинул корабли взглядом и сказал Лене:
— Я так долго не мог привыкнуть к их силуэтам.
— Почему?
— Я ведь всегда плавал на боевых судах — у них приземистые, злые контуры хищников.
Лена заметила:
— А эти — добродушные, пузатые работяги. Посмотри, они даже горбятся от усталости... Знаешь, Коля, мне эти как— то больше по сердцу!
Шестаков засмеялся:
— Если по— честному говорить, Леночка, то мне — в последнее время — тоже!
Лена вздохнула:
— Папа в эти дни совсем домой не приходит. Как у него сил хватает!
Шестаков кивнул:
— Мы с ним сегодня на «Седове» проворачивали главную машину. Он еще на судне остался...
— Папа говорит, что с Англией какие— то новые осложнения?
— У нас с ней все время какие— нибудь осложнения, — усмехнулся Шестаков.
— А война не может снова начаться?
Шестаков развел руками:
— Кто его знает! Рассказывают, жил на свете один добрый стекольщик. Он сам мастерил замечательные рогатки и раздаривал их окрестным мальчишкам...
— Хитрый!
— Да. Вот мне политика Англии напоминает того стекольщика... Но думаю, что в открытую они сейчас не сунутся — побоятся...
Лена обогнала Шестакова, заглянула ему в глаза:
— Мы с тобой совсем сумасшедшие. Такая ночь, а мы говорим о политике!..
Шестаков смущенно улыбнулся:
— Ты первая начала... А потом, ничего не попишешь, Леночка: для кого— то это политика, а для нас с тобой — вся наша будущая жизнь. Да и сегодняшняя, собственно. Давай— ка подсластим ее!
Лена удивилась:
— А как?
— Залезь, пожалуйста, ко мне в верхний карман — у меня руки грязные...
Лена достала из кармана Шестакова аккуратный бумажный пакетик.
Развернула — а там пять кусков сахара!
— Ой, Коленька, сахар! Где же ты его достал?
Шестаков сказал торжественно:
— Мадемуазель Элен, это вам вместо цветов!
Лена сказала грустно:
— Они здесь, к сожалению, в это время не растут...
Шестаков покачал головой:
— К сожалению. А что касается сахара, то я его у Сергея Щекутьева выменял на банку гуталина. Он ведь неслыханный франт, а мои сапоги Иван Соколков — он их звал «кобеднишними» — давно загнал.
Лена с удовольствием разгрызла кусок сахара, со смехом сказала:
— Ой, как вкусно! Я, когда была маленькой, очень сласти любила...
— Я тоже!
— Стяну чего— нибудь на кухне, залезу в угол дивана в отцовском кабинете и требую от него сказку!
— А он тебе рассказывал сказки?
— Папа рассказывал мне одну сказку, бесконечно длинную, он ее сам для меня придумывал... — В голосе Лены слышалась любовь к отцу. — Про витязя Циклона, который полюбил сказочную фею Цикломену и все время воевал из— за нее со злым принцем Антициклоном. Я уж не помню, чем там у них закончилось соперничество...
Шестаков долго смотрел ей в глаза... Так долго, что она покраснела. И спросила:
— Ну что ты так на меня смотришь?...
— Я помню, чем закончилось, — весело сказал Шестаков. — Циклон подстерег на архангельском пирсе Цикломену и, не снимая рабочей робы витязя, признался ей в любви. А потом поцеловал в сахарные уста...
Берс тщательно прицелился из револьвера, подняв его на уровень лица.
Плавно нажал спусковой крючок.
Раздался выстрел, и вбежавшему в комнату Чаплицкому представилось невероятное зрелище: голова Берса со странным стеклянным звоном разлетелась фонтаном сверкающих колючих осколков.
Чаплицкий застыл на месте.
Придя в себя, медленно спросил:
— В чем дело? Вы с ума сошли, Берс?
Берс задумчиво рассматривал револьвер, стоя перед разбитым зеркалом.
Потом так же медленно ответил:
— Насколько я могу судить, нет... Пока...
— Тогда зачем?...
— Мне пришло в голову, что никому не удается увидеть собственную смерть... как бы со стороны.
Чаплицкий прищурился:
— И вы решили порепетировать перед зеркалом?
Берс с отвращением бросил револьвер на диван.
— Да. Человек должен знать, как он выглядит, отправляясь ад патрэс...
— Возрадовались бы ваши праотцы, ничего не скажешь, — насмешливо протянул Чаплицкий.
Берс нехотя покосился на него:
— У вас есть ко мне претензии?
— Ну что вы, сэр... Не то слово... Н— но... — Он пожевал губами, будто подбирая слова.
— Да?
— Выражаясь поэтически, в прелестном бутоне вашего цветочка сидит здоров— у— ущий червяк. Вы клонитесь долу, как Пизанская башня...
Берс безразлично возразил:
— Ну, допустим. Я — как Пизанская башня. Клонюсь. А вы несокрушимы, как Гибралтарская скала. Допустим... Но если не так... аллегорически?
— Пожалуйста. Наша бедная родина истекает кровью, а ее защитник репетирует собственную кончину перед зеркалом, как... простите меня... как провинциальный актер!
— У вас есть для меня более интересное занятие? — задиристо спросил Берс.
Чаплицкий спокойно ответил:
— Есть. Сегодня на рассвете в Архангельский порт прибыл транспорт «Руссель». Он доставил из— за границы котельный уголь, на котором большевистский караван пойдет за сибирским хлебушком.
— И что?...
Чаплицкий присел к столу.
— Если вознести транспорт к небесам... а говоря точнее, опустить его на дно морское... Вопрос о хлебном походе просто закончится.
— Вы хотите поручить это мне? — спросил Берс вяло.
Чаплицкий испытующе посмотрел на него:
— Видите ли, в этом деле есть опасность, конечно...
Берс выставил вперед ладони:
— Не надо! Я не гимназистка, господин каперанг. Й вообще, мне сильно надоела вся эта оперетта... так что я давно готов... вознестись.
Чаплицкий продекламировал:
— «Вот агнец божий... — отворил шкаф и вынул из него округлый плоский сверток, — ...который берет на себя... грехи мира...»
Развернул сверток — это была самодельная магнитная бомба. Чаплицкий объяснил Берсу принцип ее действия.
— Если вот этот стерженек вы отведете до упора, — показал он на рукоятку часового механизма, — то вознесение состоится через пятнадцать минут. Времени вполне достаточно, чтобы удалиться с места событий.
Берс рассеянно кивнул.
Чаплицкий поставил на стол флягу в замшевом футляре, свинтил с нее металлическую крышку— стаканчик, налил до края и с видимым удовольствием выпил. Снова наполнил стаканчик густой желтоватой влагой, протянул ротмистру:
— А теперь, геноссе Берс, хлебните вот этого зелья — оно прошло огонь, воду и латунные трубы...
Дышать на топливном причале морского порта было трудно — в воздухе плотной стеной стояла едкая всепроникающая угольная пыль.
К стенке прижался пароход «Руссель». С палуб его по наклонным сходням непрерывной вереницей шли люди. Они были тяжело нагружены кулями с корабельным углем.
Разгрузка началась недавно, но на площадке пирса уже высилась основательная гора угля и росла она прямо на глазах — люди старались.
К пассажирскому трапу подошел человек в длиннополом штатском пальто, на голове у него была низко нахлобученная кепка с большим козырьком.
Вооруженному матросу, стоявшему на вахте, он негромко сообщил пароль:
— «Красный Север»...
— «Карский рейд»... — так же негромко отозвался вахтенный.
Осмотрел человека с головы до ног и спросил требовательно:
— Пропуск?
Человек протянул ему бумажку.
Матрос по слогам прочитал ее вслух:
— «Ку— ты— рин Се— мен Ива— но— вич... Ре— ви— зор...»
Спрятал пропуск за отворот бушлата:
— Проходите...
Это был Берс.
Лавируя между грузчиками, ротмистр направился на корму. Вахтенный провожал его взглядом, пока он не исчез за палубными надстройками...
Берс спустился на нижнюю палубу. Сверился с планом судна, полученным от Чаплицкого, ощупал бомбу, им же ловко подвешенную на ременной петле под пальто.
Глубоко вздохнул и направился к машинному отделению.
...Разгрузка угля продолжалась, когда Берс вновь появился на палубе. Он неторопливо шагал к пассажирскому трапу и уже взялся за поручень, когда на пути его появился широкоплечий парень в кожанке.
Он подозрительно всмотрелся в Берса:
— Постойте— ка, гражданин...
Берс остановился.
— Вы откуда, гражданин? — спросил парень.
Берс ответил вполне спокойно:
— Из финансовой комиссии городского совета...
— Кто будете?
— Я ревизор...
Парень в кожанке — чекист, как сообразил Берс, — никак не отставал:
— Документик ваш позвольте...
— Я часовому отдал, — уже начиная волноваться, раздраженно сказал Берс.
— То пропуск. А ваш личный... мандат? Фамилия как? — Вопросы посыпались градом.
Берс открыл уже рот, чтобы назвать фамилию, и вдруг понял, что... забыл ее! Забыл «собственную» фамилию! Какая— то простая, плебейская кликуха... Ах, черт побери, глупость какая!..
Ротмистр достал бумажник, сделал вид, что ищет в нем документ.
Чекист терпеливо ждал.
— Вы знаете... глупость какая... — Берс растерянно шарил по всем карманам. — Я, похоже, забыл его дома...
Чекист сказал укоризненно:
— Да— а? Нехорошо. Документы надо с собой носить, гражданин. Время, сами знаете, какое... Придется пройти со мной разобраться.
Берс посмотрел на часы: оставалась одна минута, может быть полторы.
И он впервые за весь день ощутил страх.
Страх нарастал, как лавина, панический ужас охватил все его существо. Берс почувствовал, как в одно мгновение взмокла спина, в груди заколотилась мелкая, противная, опустошающая дрожь.
— Я на заседание опаздываю... Может, вот часовой... Он подтвердит... — бормотал Берс, неотрывно глядя на часы.
— Да вы не волнуйтесь, гражданин ревизор, — сказал чекист.
Он внимательно посмотрел на Берса. Подозрения его усилились, и он положил руку на плечо ротмистра.
Тот в ужасе отшатнулся.
Затравленно посмотрел вокруг.
И вдруг, оттолкнув чекиста, бросился к противоположному борту. Чекист побежал за ним.
Берс пересек палубу, и тогда часовой, уже давно с интересом наблюдавший всю сцену, вскинул винтовку.
Неторопливо прицелился беглецу в ноги.
И когда до борта ему оставалось несколько шагов пробежать — выстрелил.
Берс упал, но в животном страхе продолжал ползти к борту, волоча за собой простреленную ногу. В мозгу его мелькали расплывчатые, бессвязные, торопливые, как мыши, мысли, потом, разом исчезнув, они уступили место одной, самой важной, сразу ставшей четкой, очевидной, но уже безвозвратно запоздалой...
«Что сделал бы на моем месте Чаплицкий? Он сказал бы чекисту: документ, мой мандат, на берегу... у кого— то... кто ждет на пирсе... с портфелем... Ах, какой же я нелепый... Ведь главное — сойти с корабля... Поздно. Поздно!»
Чекист уже настиг его, схватил поперек корпуса, и в это мгновение мощный взрыв смел все окрест...
Шестаков и Болдырев стояли на причале морского порта, у стенки, где был взорван «Руссель».
В воде еще полно было всякого мусора, обломков, нефтяных пятен, оставшихся после взрыва. Чуть в стороне, вдоль причала, лежали тела погибших во время взрыва.
Болдырев подвел к ним Шестакова, указал на Берса:
— Вот он... Вахтенного, к счастью, только оглушило... Он этого липового ревизора сразу же опознал.
Шестаков спросил:
— А пропуск сохранился?
— Ну как же! Правда, он подмок маленько, но я его высушил... — Болдырев достал из кармана гимнастерки и аккуратно разгладил листок. — Вот, видите: Кутырин, Семен Иванович, ревизор финотдела. Подпись заместителя начальника штаба, печать. Все чин чином...
— И что, этот Кутырин рискнул...
Болдырев досадливо перебил:
— Да нет, настоящий Кутырин в командировке. Просто фамилию его использовали для блезиру.
Шестаков в задумчивости прошелся по причалу.
— А подпись замначштаба?
— С Алексеем Алексеевичем Шаговым я уже разговаривал. И пропуск ему показывал. Моя, говорит, подпись — похожа!.. Я, говорит, наверное, и от своей настоящей не смогу ее отличить.
Шестаков нахмурился:
— Ну, подпись, положим, могли срисовать. Есть способы. А печать?...
— Настоящая, по всему судя. Мы тут всем отделом ее разглядывали, даже в лупу смотрели.
— И что же, таким образом, выходит? — Шестаков, прищурясь, смотрел на Болдырева. — Подпись — похожая, фамилия — подлинная, печать настоящая. Да, он ведь и пароль вахтенному правильно сказал?
Болдырев побагровел.
— Выходит, таким образом, — невольно повторил он за Шестаковым и развел руками, — выходит, что пропуск выдали в нашем штабе. И пароль тоже.
— Значит, предатель?...
Болдырев поджал губы и не ответил.
Шестаков продолжал мерить большими шагами набережную:
— Красиво, красиво, ничего не скажешь, — бормотал он. — Какие— нибудь соображения имеются?
Болдырев поморщился:
— Да нет пока... Люди в штабе все известные, все проверенные... Подозревать, знаете, только начни, потом уже не остановишься...
— Проверенные, говоришь? — усмехнулся Шестаков. — Оно видать... А кто ж он сам, взрывник— то этот? — Шестаков показал на тело Берса.
Болдырев пожал плечами.
— Пока не знаю, пытаемся установить. Кабы жив был, а то ни документов, ни примет особых...
— А что приметы? Что бы вы с ними делали?
Болдырев сказал неуверенно:
— Ну— у, разослали бы по местам, в центр — авось кто— либо опознал бы.
Шестаков иронически улыбнулся:
— По вашим «приметам» опознают, как же! Читал я тут розыск одного: «Ищем бежавшего из— под стражи белогвардейского офицера. Волосы кудрявые, черные. Высокий, худой. Особая примета — лысый».
— Ошибок у кого не бывает, — обиженно отозвался Болдырев. — Мы ведь, как— никак, учимся только, опыта мало.
Шестаков жестко бросил:
— Быстрее учиться надо! А то публика эта, — он снова кивнул на тело Берса, — запустит нас всех рыб кормить, пока научимся!
Как бы оправдываясь за свою неумелость, Болдырев сказал:
— Само собой, в этом вопросе расхождений быть не может. Что касается террориста, то, по крайней мере, ясно, что он барского сословия.
— Из чего сие следует? — удивился Шестаков.
— Очень просто: тело холеное, неясное и белье тонкое...
— Да— а, это примета, ничего не скажешь! — насмешливо пртянул Шестаков.
Болдырев в ответ только развел руками.
И тогда Шестаков решительно предложил:
— Давай— ка подумаем, как нам в собственном штабе разобраться. Есть у меня одна мыслишка...
И он принялся излагать свой план.
Спустя полчаса на пирс пришли Неустроев, Щекутьев и несколько других работников штаба.
Шестаков сказал им:
— Я вот все прикидываю — нельзя ли попытаться достать уголь со дна морского? Хоть часть его спасти?
Неустроев задумчиво потер лоб.
— Я тоже над этим размышлял... Полагаю, что малоперспективное это занятие. Взрыв был слишком сильный — уголь раскидало далеко, надо полагать. А характер приливно— отливных течений в этом месте таков, что большую часть угля, скорее всего, уже оттащило в сторону рейда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Лид щелкнул золотой зажигалкой, раскуривая погасшую сигару. Некурящий Миллер неприязненно покосился на него.
— Наконец, я поддержал Северное правительство Чайковского, — закончил Лид. — Этот оказался просто глупым и праздным болтуном...
Миллер спросил с вызовом:
— По— вашему выходит — вовсе обезлюдела Россия?
— Нет. — Лид снова взял в руки бокал, пригубил. — Россия не обезлюдела. Я внимательно слежу за всем, происходящим там. Имеется совсем другой вывод: Россия просто больше не хочет вас!
— Конечно! — Миллер обиженно поджал губы. — Можно подумать, Россия мечтает о большевиках...
— Этого я утверждать не стану. Но вас Россия исторгла. Вы все — белые вожди России — как тени египетских фараонов: повелители всего, чего нет. Это факт!
Апоплексически— красный Марушевский сказал дрожащим от злости голосом:
— Мне представляется, господин Лид, вы тешите свое самолюбие, пытаясь унизить двух заслуженных русских военных, столь претерпевших...
Лид вскочил на ноги:
— Упаси бог! Но вы пришли ко мне, чтобы я помог вам вернуться вождями нации. А я уверен, что вождей нации не привозят в обозах оккупационных войск.
Миллер и Марушевский тоже встали, и, уже направляясь к дверям, Миллер заявил:
— Запомните, господин Лид, мы еще будем в России! И тогда вы пожалеете о своем безверии. Тогда вам захочется вернуться в нашем обозе к своим фабрикам, складам, пароходам и факториям!
Лид громко засмеялся:
— Господа генералы, в этом ваша главная беда — вы строите большую политику не на идеях, а на личных отношениях! А я — политик и делец. И, несмотря на вашу угрозу, все— таки — как это ни удивительно — постараюсь вам всемерно помочь...
Генералы замерли в дверях.
Лид спокойно закончил:
— Держите меня в курсе всех дел. Англия не может сейчас участвовать ни в каких открытых операциях против Красной России — у нас есть свои рабочие...
— Но как же тогда, — с недоумением начал Миллер.
Лид, прищурив светлые глаза, пояснил:
— Очень просто... Если крейсер ее величества случайно натолкнется в Ледовитом океане на караван большевистских кораблей... Знаете, в море ведь всякое может случиться...
Белая ночь плыла над городом, над морем. Было тепло, тихо. Лена и Шестаков медленно, устало шли по пристани.
Вдоль пирса и на рейде мирно спали ремонтируемые суда, чуть покачиваясь на пологой волне.
Шестаков, лицо — в машинном масле, окинул корабли взглядом и сказал Лене:
— Я так долго не мог привыкнуть к их силуэтам.
— Почему?
— Я ведь всегда плавал на боевых судах — у них приземистые, злые контуры хищников.
Лена заметила:
— А эти — добродушные, пузатые работяги. Посмотри, они даже горбятся от усталости... Знаешь, Коля, мне эти как— то больше по сердцу!
Шестаков засмеялся:
— Если по— честному говорить, Леночка, то мне — в последнее время — тоже!
Лена вздохнула:
— Папа в эти дни совсем домой не приходит. Как у него сил хватает!
Шестаков кивнул:
— Мы с ним сегодня на «Седове» проворачивали главную машину. Он еще на судне остался...
— Папа говорит, что с Англией какие— то новые осложнения?
— У нас с ней все время какие— нибудь осложнения, — усмехнулся Шестаков.
— А война не может снова начаться?
Шестаков развел руками:
— Кто его знает! Рассказывают, жил на свете один добрый стекольщик. Он сам мастерил замечательные рогатки и раздаривал их окрестным мальчишкам...
— Хитрый!
— Да. Вот мне политика Англии напоминает того стекольщика... Но думаю, что в открытую они сейчас не сунутся — побоятся...
Лена обогнала Шестакова, заглянула ему в глаза:
— Мы с тобой совсем сумасшедшие. Такая ночь, а мы говорим о политике!..
Шестаков смущенно улыбнулся:
— Ты первая начала... А потом, ничего не попишешь, Леночка: для кого— то это политика, а для нас с тобой — вся наша будущая жизнь. Да и сегодняшняя, собственно. Давай— ка подсластим ее!
Лена удивилась:
— А как?
— Залезь, пожалуйста, ко мне в верхний карман — у меня руки грязные...
Лена достала из кармана Шестакова аккуратный бумажный пакетик.
Развернула — а там пять кусков сахара!
— Ой, Коленька, сахар! Где же ты его достал?
Шестаков сказал торжественно:
— Мадемуазель Элен, это вам вместо цветов!
Лена сказала грустно:
— Они здесь, к сожалению, в это время не растут...
Шестаков покачал головой:
— К сожалению. А что касается сахара, то я его у Сергея Щекутьева выменял на банку гуталина. Он ведь неслыханный франт, а мои сапоги Иван Соколков — он их звал «кобеднишними» — давно загнал.
Лена с удовольствием разгрызла кусок сахара, со смехом сказала:
— Ой, как вкусно! Я, когда была маленькой, очень сласти любила...
— Я тоже!
— Стяну чего— нибудь на кухне, залезу в угол дивана в отцовском кабинете и требую от него сказку!
— А он тебе рассказывал сказки?
— Папа рассказывал мне одну сказку, бесконечно длинную, он ее сам для меня придумывал... — В голосе Лены слышалась любовь к отцу. — Про витязя Циклона, который полюбил сказочную фею Цикломену и все время воевал из— за нее со злым принцем Антициклоном. Я уж не помню, чем там у них закончилось соперничество...
Шестаков долго смотрел ей в глаза... Так долго, что она покраснела. И спросила:
— Ну что ты так на меня смотришь?...
— Я помню, чем закончилось, — весело сказал Шестаков. — Циклон подстерег на архангельском пирсе Цикломену и, не снимая рабочей робы витязя, признался ей в любви. А потом поцеловал в сахарные уста...
Берс тщательно прицелился из револьвера, подняв его на уровень лица.
Плавно нажал спусковой крючок.
Раздался выстрел, и вбежавшему в комнату Чаплицкому представилось невероятное зрелище: голова Берса со странным стеклянным звоном разлетелась фонтаном сверкающих колючих осколков.
Чаплицкий застыл на месте.
Придя в себя, медленно спросил:
— В чем дело? Вы с ума сошли, Берс?
Берс задумчиво рассматривал револьвер, стоя перед разбитым зеркалом.
Потом так же медленно ответил:
— Насколько я могу судить, нет... Пока...
— Тогда зачем?...
— Мне пришло в голову, что никому не удается увидеть собственную смерть... как бы со стороны.
Чаплицкий прищурился:
— И вы решили порепетировать перед зеркалом?
Берс с отвращением бросил револьвер на диван.
— Да. Человек должен знать, как он выглядит, отправляясь ад патрэс...
— Возрадовались бы ваши праотцы, ничего не скажешь, — насмешливо протянул Чаплицкий.
Берс нехотя покосился на него:
— У вас есть ко мне претензии?
— Ну что вы, сэр... Не то слово... Н— но... — Он пожевал губами, будто подбирая слова.
— Да?
— Выражаясь поэтически, в прелестном бутоне вашего цветочка сидит здоров— у— ущий червяк. Вы клонитесь долу, как Пизанская башня...
Берс безразлично возразил:
— Ну, допустим. Я — как Пизанская башня. Клонюсь. А вы несокрушимы, как Гибралтарская скала. Допустим... Но если не так... аллегорически?
— Пожалуйста. Наша бедная родина истекает кровью, а ее защитник репетирует собственную кончину перед зеркалом, как... простите меня... как провинциальный актер!
— У вас есть для меня более интересное занятие? — задиристо спросил Берс.
Чаплицкий спокойно ответил:
— Есть. Сегодня на рассвете в Архангельский порт прибыл транспорт «Руссель». Он доставил из— за границы котельный уголь, на котором большевистский караван пойдет за сибирским хлебушком.
— И что?...
Чаплицкий присел к столу.
— Если вознести транспорт к небесам... а говоря точнее, опустить его на дно морское... Вопрос о хлебном походе просто закончится.
— Вы хотите поручить это мне? — спросил Берс вяло.
Чаплицкий испытующе посмотрел на него:
— Видите ли, в этом деле есть опасность, конечно...
Берс выставил вперед ладони:
— Не надо! Я не гимназистка, господин каперанг. Й вообще, мне сильно надоела вся эта оперетта... так что я давно готов... вознестись.
Чаплицкий продекламировал:
— «Вот агнец божий... — отворил шкаф и вынул из него округлый плоский сверток, — ...который берет на себя... грехи мира...»
Развернул сверток — это была самодельная магнитная бомба. Чаплицкий объяснил Берсу принцип ее действия.
— Если вот этот стерженек вы отведете до упора, — показал он на рукоятку часового механизма, — то вознесение состоится через пятнадцать минут. Времени вполне достаточно, чтобы удалиться с места событий.
Берс рассеянно кивнул.
Чаплицкий поставил на стол флягу в замшевом футляре, свинтил с нее металлическую крышку— стаканчик, налил до края и с видимым удовольствием выпил. Снова наполнил стаканчик густой желтоватой влагой, протянул ротмистру:
— А теперь, геноссе Берс, хлебните вот этого зелья — оно прошло огонь, воду и латунные трубы...
Дышать на топливном причале морского порта было трудно — в воздухе плотной стеной стояла едкая всепроникающая угольная пыль.
К стенке прижался пароход «Руссель». С палуб его по наклонным сходням непрерывной вереницей шли люди. Они были тяжело нагружены кулями с корабельным углем.
Разгрузка началась недавно, но на площадке пирса уже высилась основательная гора угля и росла она прямо на глазах — люди старались.
К пассажирскому трапу подошел человек в длиннополом штатском пальто, на голове у него была низко нахлобученная кепка с большим козырьком.
Вооруженному матросу, стоявшему на вахте, он негромко сообщил пароль:
— «Красный Север»...
— «Карский рейд»... — так же негромко отозвался вахтенный.
Осмотрел человека с головы до ног и спросил требовательно:
— Пропуск?
Человек протянул ему бумажку.
Матрос по слогам прочитал ее вслух:
— «Ку— ты— рин Се— мен Ива— но— вич... Ре— ви— зор...»
Спрятал пропуск за отворот бушлата:
— Проходите...
Это был Берс.
Лавируя между грузчиками, ротмистр направился на корму. Вахтенный провожал его взглядом, пока он не исчез за палубными надстройками...
Берс спустился на нижнюю палубу. Сверился с планом судна, полученным от Чаплицкого, ощупал бомбу, им же ловко подвешенную на ременной петле под пальто.
Глубоко вздохнул и направился к машинному отделению.
...Разгрузка угля продолжалась, когда Берс вновь появился на палубе. Он неторопливо шагал к пассажирскому трапу и уже взялся за поручень, когда на пути его появился широкоплечий парень в кожанке.
Он подозрительно всмотрелся в Берса:
— Постойте— ка, гражданин...
Берс остановился.
— Вы откуда, гражданин? — спросил парень.
Берс ответил вполне спокойно:
— Из финансовой комиссии городского совета...
— Кто будете?
— Я ревизор...
Парень в кожанке — чекист, как сообразил Берс, — никак не отставал:
— Документик ваш позвольте...
— Я часовому отдал, — уже начиная волноваться, раздраженно сказал Берс.
— То пропуск. А ваш личный... мандат? Фамилия как? — Вопросы посыпались градом.
Берс открыл уже рот, чтобы назвать фамилию, и вдруг понял, что... забыл ее! Забыл «собственную» фамилию! Какая— то простая, плебейская кликуха... Ах, черт побери, глупость какая!..
Ротмистр достал бумажник, сделал вид, что ищет в нем документ.
Чекист терпеливо ждал.
— Вы знаете... глупость какая... — Берс растерянно шарил по всем карманам. — Я, похоже, забыл его дома...
Чекист сказал укоризненно:
— Да— а? Нехорошо. Документы надо с собой носить, гражданин. Время, сами знаете, какое... Придется пройти со мной разобраться.
Берс посмотрел на часы: оставалась одна минута, может быть полторы.
И он впервые за весь день ощутил страх.
Страх нарастал, как лавина, панический ужас охватил все его существо. Берс почувствовал, как в одно мгновение взмокла спина, в груди заколотилась мелкая, противная, опустошающая дрожь.
— Я на заседание опаздываю... Может, вот часовой... Он подтвердит... — бормотал Берс, неотрывно глядя на часы.
— Да вы не волнуйтесь, гражданин ревизор, — сказал чекист.
Он внимательно посмотрел на Берса. Подозрения его усилились, и он положил руку на плечо ротмистра.
Тот в ужасе отшатнулся.
Затравленно посмотрел вокруг.
И вдруг, оттолкнув чекиста, бросился к противоположному борту. Чекист побежал за ним.
Берс пересек палубу, и тогда часовой, уже давно с интересом наблюдавший всю сцену, вскинул винтовку.
Неторопливо прицелился беглецу в ноги.
И когда до борта ему оставалось несколько шагов пробежать — выстрелил.
Берс упал, но в животном страхе продолжал ползти к борту, волоча за собой простреленную ногу. В мозгу его мелькали расплывчатые, бессвязные, торопливые, как мыши, мысли, потом, разом исчезнув, они уступили место одной, самой важной, сразу ставшей четкой, очевидной, но уже безвозвратно запоздалой...
«Что сделал бы на моем месте Чаплицкий? Он сказал бы чекисту: документ, мой мандат, на берегу... у кого— то... кто ждет на пирсе... с портфелем... Ах, какой же я нелепый... Ведь главное — сойти с корабля... Поздно. Поздно!»
Чекист уже настиг его, схватил поперек корпуса, и в это мгновение мощный взрыв смел все окрест...
Шестаков и Болдырев стояли на причале морского порта, у стенки, где был взорван «Руссель».
В воде еще полно было всякого мусора, обломков, нефтяных пятен, оставшихся после взрыва. Чуть в стороне, вдоль причала, лежали тела погибших во время взрыва.
Болдырев подвел к ним Шестакова, указал на Берса:
— Вот он... Вахтенного, к счастью, только оглушило... Он этого липового ревизора сразу же опознал.
Шестаков спросил:
— А пропуск сохранился?
— Ну как же! Правда, он подмок маленько, но я его высушил... — Болдырев достал из кармана гимнастерки и аккуратно разгладил листок. — Вот, видите: Кутырин, Семен Иванович, ревизор финотдела. Подпись заместителя начальника штаба, печать. Все чин чином...
— И что, этот Кутырин рискнул...
Болдырев досадливо перебил:
— Да нет, настоящий Кутырин в командировке. Просто фамилию его использовали для блезиру.
Шестаков в задумчивости прошелся по причалу.
— А подпись замначштаба?
— С Алексеем Алексеевичем Шаговым я уже разговаривал. И пропуск ему показывал. Моя, говорит, подпись — похожа!.. Я, говорит, наверное, и от своей настоящей не смогу ее отличить.
Шестаков нахмурился:
— Ну, подпись, положим, могли срисовать. Есть способы. А печать?...
— Настоящая, по всему судя. Мы тут всем отделом ее разглядывали, даже в лупу смотрели.
— И что же, таким образом, выходит? — Шестаков, прищурясь, смотрел на Болдырева. — Подпись — похожая, фамилия — подлинная, печать настоящая. Да, он ведь и пароль вахтенному правильно сказал?
Болдырев побагровел.
— Выходит, таким образом, — невольно повторил он за Шестаковым и развел руками, — выходит, что пропуск выдали в нашем штабе. И пароль тоже.
— Значит, предатель?...
Болдырев поджал губы и не ответил.
Шестаков продолжал мерить большими шагами набережную:
— Красиво, красиво, ничего не скажешь, — бормотал он. — Какие— нибудь соображения имеются?
Болдырев поморщился:
— Да нет пока... Люди в штабе все известные, все проверенные... Подозревать, знаете, только начни, потом уже не остановишься...
— Проверенные, говоришь? — усмехнулся Шестаков. — Оно видать... А кто ж он сам, взрывник— то этот? — Шестаков показал на тело Берса.
Болдырев пожал плечами.
— Пока не знаю, пытаемся установить. Кабы жив был, а то ни документов, ни примет особых...
— А что приметы? Что бы вы с ними делали?
Болдырев сказал неуверенно:
— Ну— у, разослали бы по местам, в центр — авось кто— либо опознал бы.
Шестаков иронически улыбнулся:
— По вашим «приметам» опознают, как же! Читал я тут розыск одного: «Ищем бежавшего из— под стражи белогвардейского офицера. Волосы кудрявые, черные. Высокий, худой. Особая примета — лысый».
— Ошибок у кого не бывает, — обиженно отозвался Болдырев. — Мы ведь, как— никак, учимся только, опыта мало.
Шестаков жестко бросил:
— Быстрее учиться надо! А то публика эта, — он снова кивнул на тело Берса, — запустит нас всех рыб кормить, пока научимся!
Как бы оправдываясь за свою неумелость, Болдырев сказал:
— Само собой, в этом вопросе расхождений быть не может. Что касается террориста, то, по крайней мере, ясно, что он барского сословия.
— Из чего сие следует? — удивился Шестаков.
— Очень просто: тело холеное, неясное и белье тонкое...
— Да— а, это примета, ничего не скажешь! — насмешливо пртянул Шестаков.
Болдырев в ответ только развел руками.
И тогда Шестаков решительно предложил:
— Давай— ка подумаем, как нам в собственном штабе разобраться. Есть у меня одна мыслишка...
И он принялся излагать свой план.
Спустя полчаса на пирс пришли Неустроев, Щекутьев и несколько других работников штаба.
Шестаков сказал им:
— Я вот все прикидываю — нельзя ли попытаться достать уголь со дна морского? Хоть часть его спасти?
Неустроев задумчиво потер лоб.
— Я тоже над этим размышлял... Полагаю, что малоперспективное это занятие. Взрыв был слишком сильный — уголь раскидало далеко, надо полагать. А характер приливно— отливных течений в этом месте таков, что большую часть угля, скорее всего, уже оттащило в сторону рейда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21