— Анна, — терпеливо, — люди пытаются веселиться.
— Может, я хочу веселиться с Натаном.
— Ну, так у вас ничего не выйдет, потому что вы веселитесь со мной.
— Мы могли бы повеселиться втроем, нет? Ты его видела?
— Вряд ли. — Мюриет распускает волосы. Собирает в хвост, распускает.
— Ты не знаешь, видела его или нет?
— По-моему, я забыла, — говорит она и затем, смягчаясь: — Идемте.
— Куда на этот раз?
— Никуда. Вам нужно погулять. — Она идет на восточную галерею, Анна вслед за ней. Они тихонько разговаривают, доски под ногами скользкие и темные.
— Что вы будете делать, когда приплывете к своему закату?
— Что захотим. У нас будут запасы. Еда, лекарства, компьютерные игры, деньги.
— Как Сова и Кот. Все облепленные пятифунтовыми банкнотами.
— Что?
— Ничего. Неплохо.
— Вы тоже можете с нами поплыть, если хотите.
— Правда?
— Можете быть моим личным налоговым инспектором. Только там не будет никаких налогов. Вам так будет веселее.
— Это точно.
В темноте ее смех звучит гулко, как во сне. Она молчит. Ей лучше, еда и сердечность привели ее в чувство, опьянение рассеялось, и вместе с ним головная боль. Она чувствует, как девочка идет рядом, уверенно созидая собственный мир. С закатами.
Они доходят до северного крыла. Здесь уже больше нет ниш и скамеек, и людей не видно. Ветер сильнее, переносит наконец лондонский январь через реку, и Мюриет прижимается к Анне. Как кошка в поисках тепла, думает Анна, и опять вспоминает стих, и сына Джона, похожего на Сову долговязого мальчика, и то, о чем рассказывает ему отец.
— А Натан? — спрашивает она. Но осторожно, она уже не просто задает вопросы. — Кем будет Натан?
— Кем захочет. Он все знает.
— Никто не знает всего.
— Конечно, нет, это просто так говорят. Но он умеет управлять лодкой. Умеет читать путь по звездам. Знает, как написать код. Отец его научил. Он все знает про цифры. — И затем, вдогонку: — Он знает, что вы хотите с ним поговорить.
— Да?
Она, не глядя, догадывается, что девочка пожимает плечами.
— Он знал с тех пор, как вы пришли. На озере, еще тогда знал. Он не хочет говорить с вами.
— Он сказал, о чем я хочу с ним поговорить?
— О том, что ему рассказывал мистер Лоу, — словно это само собой разумеется, словно то, что мог сказать мистер Лоу, неинтересно, как разговор за ужином. Они снова опираются на перила, бок о бок, склонившись над жасмином.
— И что Джон ему рассказывал?
— Так смешно, вы называете его Джон. Все остальные зовут его мистер Лоу.
— Что мистер Лоу рассказывал Натану? — она в нетерпении выпрямляется.
— Я не знаю, мне он не рассказывал, — говорит Мюриет, без вредности, но будто желая позабавиться. — А если бы сказал, я бы не рассказала вам.
— Почему?
— Потому что это секрет.
— О нет, опять секреты!
— Да. И знаете что? У всех должны быть секреты. А вы задаете слишком много вопросов.
— Может, и так. Ладно, тогда скажи, ты сможешь сохранить секрет?
— Возможно.
— Если бы я не должна была это делать, я никого ни о чем не стала бы спрашивать.
Стоп. В темноте Мюриет поворачивает к ней лицо, изумленное, как луна.
— Но это ваша работа, все про людей узнавать. Вам это нравится, вы сами говорили. Правда?
— Правда.
— Ого. — Мюриет понижает голос. — Вы разве больше не любите свою работу?
— Иногда. В конце я узнаю кучу вещей о куче людей. Это бывает тяжело, узнавать секреты, и еще тяжелее их хранить.
— Я знаю.
— Откуда?
— Из-за Натана, — говорит Мюриет, думает вслух, голос ее растворяется в ночном воздухе.
— Из-за Натана. Но ведь он должен быть счастлив. Раз у него есть общий секрет с отцом. Он должен гордиться.
Молчание. Анне кажется, в лице Мюриет появилось что-то новое. Намек на сопротивление или беспокойство, словно что-то случилось с их разговором, с их беседой о закатах, и она почти поняла, что, но пока не совсем, не до конца.
— А он несчастлив?
— Нет. — Голос затихает. — Холодно. Я хочу в дом.
— Еще минуту, — говорит Анна, и если бы кто-нибудь видел ее сейчас, то заметил бы ее взгляд. Взгляд инспектора — не холодный, или враждебный, или жестокий, но мягкий, внимательный и ясный. Так хирург смотрит на яремную вену.
Она же инспектор, в конце концов. Она уже некоторое время допрашивает Мюриет и сознает это, даже если девочка не подозревает. Анна потратила треть своей жизни, добывая информацию, она это умеет и ни секунды не сомневается: тут есть что выяснять.
По крайней мере, еще один секрет ей хочется узнать и сохранить, если сможет, если сумеет. Не для Налоговой, она здесь не как Налоговая. Она здесь сама по себе. Она хочет понять Джона Лоу для себя.
— Я говорила с Аннели. Она сказала мне, почему Натан тогда плавал.
— Она не знает, почему. Почему?
— Из-за Хелен.
— А еще?
— Так он вредит себе.
— Он не вредит себе. — Праведное негодование. — Вранье.
— Так она сказала. Она сказала, что он меняет лечение.
— Да, но…
— Она сказала, что это началось прошлым летом.
— Да, но все в порядке, потому что он знает, как это делать, это эксперимент, он все в этом понимает, он все рассчитал…
— Мюриет, — говорит она, — он мог умереть. — И это правда, конечно. Правдивый шантаж, и правда не делает его лучше. Только эффективнее.
И все же на какой-то миг она думает, что неправильно рассчитала время. Проходит несколько секунд, прежде чем девочка смотрит на нее, удрученно сморщив лицо:
— Что вы сделаете?
— Узнаю, почему он грустный.
— Вы опять сделаете его счастливым?
Она почти говорит «да». Слово застывает на губах.
— Я не могу обещать.
— Но вы попытаетесь? Обещайте попробовать.
— Я попробую, — говорит она. — Обещаю. Где он?
— Прячется, — отвечает Мюриет, и не добавляет — от вас, словно хотя бы это очевидно.
— Ты меня отведешь?
И Мюриет ведет ее, но на этот раз не берет ее за руку, а идет впереди, будто ей стыдно, что ее увидят с инспектором Джона Лоу. Они возвращаются молча, по темным комнатам, по своим следам, дергают запертые двери, гостей едва слышно, если вообще слышно; декорации этажей и крыльев дома Эрит-Рич меняются, точно кусочки разных зданий собраны в этих стенах заново: Фрэнк Ллойд Райт, Ле Корбюзье, французские и тосканские дворцы; а ребенок рядом с Анной бормочет себе под нос, как старуха, потерявшая ключи в винном погребе, где же это, вот здесь, нет, не сюда, — и наконец они останавливаются у двери, открывают, заглядывают в длинную комнату, полную ящиков, словно кто-то собрался уезжать или приехал с пожизненным запасом нераспакованного имущества — коробки маленькие, как книги, огромные, как грузовики, — и среди коробок, на них, с игральной доской, лежащей посередине, сидят те, кого ищет Анна: мужчина и мальчик, что одновременно, с одинаковым сосредоточенным удивлением поднимают головы.
— Анна, — говорит, наконец, Джон, но не так, будто она пришла совсем неожиданно. Пара костей лежит у него на ладони, он, казалось, ждет ее совета — какой ход сделать в игре. Она видит, во что они играют — не в шахматы, как она ожидала, а в «Змею и Лестницу». Почти смешно: увидеть их здесь, играющих в простую старую игру на старой вытертой доске. Один выигрывает. Один ждет на голове змеи.
— Я не хотела… — начинает Анна, не зная даже, чего не хотела, но Мюриет заглушает ее, кричит громко и горестно:
— Я не говорила ей, она сама знала! Я не приводила ее, — кричит она, игнорируя тот факт, что стоит рядом с Анной и сама теперь прячется за нее, обхватив руками за талию. Молчит только Натан. Он поднимается на ноги, безмолвный, бледный как смерть, встает перед Джоном, загораживая его собою.
Проходит целая секунда, затишье, и Анна чувствует, как потерянный кусочек пазла ложится на свое место. Это происходит в тот миг, когда Анна стоит у двери, а они еще не видят ее. Она замечает, как Джон смотрит на сына. Он ждет, пока мальчик сделает ход, Джон заранее знает, какой, и картинка — будто остаточное свечение. В игре с таким обилием случайностей и невеликим умением это не лучший ход, думает Анна, этим не стоит гордиться дольше секунды, но все-таки во взгляде Джона гордость за сына. Гордость, жалость и любовь, и Анна совершенно неожиданно понимает, ради кого Джон Лоу богат. Деньги спрятаны под именем сына, потому что они всегда предназначались сыну.
А потом все говорят разом.
— Все в порядке, — Мюриет Натану, — она не сделает ничего плохого, — и Анна тоже пытается что-то сказать — что-то дурацкое, вроде Привет, — мужчине, который встает, примирительно повторяя ее имя, а она не слышит его, только видит — Анна, точно улыбка. Но голос Натана обрывает их всех.
— Вы ничего не знаете! Вы не знаете, не знаете!
Декламация, детская дразнилка, издевка, торжество и страх. Анна смотрит на Джона, тот испуганно поворачивается к сыну.
— Зачем вы здесь? Зачем вы пришли? — Издевка и ярость. — Вы нам тут не нужны…
— Натан! — говорит Джон. — Хватит. — Но Натан глядит на него — вдвое ниже, разъяренный вдвое сильнее.
— Не надо было ей приходить.
— Анне? Это еще почему?
— Она тебе не друг!
— Но ты знал, что ее пригласили, разве не так? Ты ведь, кажется, говорил… — И затем глаза его проясняются: — Так вот почему мы тут так долго ошивались, игнорируя наших гостей? Из-за Анны? — Его смех, уязвленное молчание сына. — И мы прятались от налогового инспектора?
— Тебе нельзя с ней разговаривать.
— Можно. Я ее пригласил.
— Зачем?
— Потому что она мне нравится. И я разговариваю с теми, кто мне нравится. — Он скрипит зубами, обуздывая гнев, слышен акцент. Как жестоки мы бываем с детьми, думает Анна. Как добры они к нам. — Она мой гость, Натан. Ты сделаешь мне одолжение, и будешь вести себя любезно.
— Она не гость! — кричит Натан. — Какой она гость, если она тебе даже не друг…— Но голос его срывается. Глаза тоскливые. Он выглядит так, будто его наказали и он не понимает, за что, думает Анна и чувствует, как Мюриет разжимает руки.
— Пойдем, Нат.
— Что?
— Нам нужно уйти.
— Зачем? Нет.
— Пойдем.
— Ты не понимаешь…
— Она не плохая, — шепчет Мюриет. — На самом деле не плохая. — И Натан смотрит на Джона, будто ищет путеводную нить или просит совета.
— Идите, — говорит Джон, на сей раз тихо.
— Она тебе не друг, — повторяет Натан в третий раз, как побежденный, больше не глядя на отца, и когда Натан уходит и Мюриет плетется следом, к Анне из прошлого возвращается голос Джона: Вы мой враг, Анна, как вы думаете?
Они ждут, пока дети выйдут. Дверь остается приоткрытой. Какой-то акустический каприз доносит звуки пианино, откуда-то издалека. Кто-то играет Рахманинова, напыщенно, важничая. Сплошь руки, сердца ноль, сказал бы отец Анны, хотя такая музыка всегда нравилась ее матери. Может, это играет Аннели, думает она.
— Я не знал, придете ли вы, — говорит Джон, неожиданно смущаясь. Он стоит там, где оставили его дети, глядя на дверь, будто не знает, куда себя деть. — Я надеялся. Но когда я не получил от вас…
— Ну, — говорит Анна, — вот, я здесь. — Вряд ли он лжет, думает она, но как бы там ни было, он не вполне честен: она подозревает, что Джон не просто надеялся увидеть ее. Он был настолько уверен, что поставил деньги — если можно верить Теренсу Катлеру, а ему верить нельзя, хотя он не единственный, в чьих словах стоит сомневаться. Она содрогается. Не от мыслей о Джоне или Теренсе, а от вкрадчивого всепроникающего обмана.
Поднимает глаза и встречает его внимательный взгляд. Он изучает ее лицо — как всегда — напряженно, будто может разглядеть в ней что-то неизвестное ей самой, и она отводит глаза, как всегда, — так ей мерещится. Комната больше, чем кажется, судя по эху; границы склада теряются в тени, пыль смягчает ландшафт развалин.
— Я здесь, — повторяет она. — Но где же я? — И он смеется, проследив за ее взглядом.
— По правде говоря, я сам не знаю. Я здесь довольно давно не был. Я бы отважился предположить, что это место, куда попадают подарки.
— Подарки?
— От людей — ну, знаете. От корпораций. Правительств. И всякие веши, которые Аннели для нас покупает. Она покупала кучу вещей, когда мы только поженились. Теперь меньше. — Его лицо слегка осунулось. Он поворачивается к ней. — Я рад, что вы пришли. Я думал о вас. Как вы?
— Прекрасно. — Она обходит коробку, на которой он сидел с сыном.
— Хорошо. — Ему уже снова не терпится поговорить. — Хорошо. Я хотел вам сказать, что мне звонили.
— Что?
— Послание. От вашей матери.
— А. — Она садится, вытягивает ноги. Усталость наваливается на нее, будто вечер уже затянулся до глубокой ночи. На мгновение, как дежа вю, у нее опять возникает чувство, что она посторонняя в чужом месте со странными законами.
Как путешественник в старых историях, подумала она. Попавший к феям. Несчастливый гость.
— Я не знала, что она собирается звонить. Она не говорила мне.
— Ничего. — Он медлит. — Она производит впечатление.
— Это один из способов ее описать, я полагаю.
— Вы очень разные.
— Спасибо.
— Я не имел в виду ничего такого. Вы сами это однажды сказали. — Он опять мнется. — Она сказала, у вас есть для меня письмо?
— Она так сказала?
— Что-то насчет вашей сестры и кредита.
— Я не хочу брать ваши деньги, — тихо говорит она, будто себе самой.
— Вы уверены?
— Да.
— На самом деле, это не проблема, — страстно, торопясь, прощая ей обиду, — не нужно сейчас ничего говорить, я буду рад, мне это ничего не стоит…
— Я не хочу ваших денег, Джон.
— Хорошо, — говорит он и обрывает себя. — Ладно.
Молчание висит между ними, густое, как пыль, и она уже еле выдерживает его, и тогда первым его нарушает Джон.
— Все это много для меня значило. — Он снова улыбается, уже не ей, а вещам вокруг, чертогам и башням из коробок. — И для Натана тоже. Всего побольше, вот чего он хочет. Он никогда ни в чем не нуждался, но все равно вечно беспокоится. Все становится ничем. — Вновь выжидательная пауза, напряженная, он уже отыскивает предлог нарушить ее снова. — Даже будь я на десять лет моложе, не поверил бы, что вы можете отказаться от такого предложения.
— Вы очень близки, — говорит она и радуется, когда он умолкает. Смотрит на нее, сбитый с толку.
— Кто?
— Вы с Натаном.
— Да. Мы близки, да.
— Он для вас много значит.
— Он значит для меня все, Анна…
— Зря вы ему рассказали про код. — И она ждет, пока он ответит.
— Так вы знаете, — говорит он, наконец, почти, — думает Анна позднее, — почти с облегчением. — Я сомневался. Когда вы?..
— Ох, Джон. Это ведь не важно, правда?
— Для меня. — Он садится напротив нее. Доска все еще лежит между ними. — Это важно для меня. Что вы будете делать?
— Я не знаю.
— Вы сообщите в Налоговую?
— Я не знаю.
— Что они будут делать, как вы думаете…
— Джон, — говорит она, имя — как отказ. В ней, наконец, растет гнев, будто его сдерживал алкоголь. Ее голос дрожит, и это потрясает ее. Она никогда не разговаривала так с клиентом. Она думает, когда же перестала считать клиентом Джона.
— Простите. Мне, правда, очень жаль. Нельзя сказать наверняка. — Надежда, воодушевление проступают на его лице. — Пока ничего не случилось. Может, ничего и не…
— Счет на имя Натана, — говорит она, не затем, чтобы его остановить, хотя так и выходит. — Вы открыли его несколько лет назад. Вы еще тогда знали, что с кодом что-то не так, правда, же? — Она смотрит на него, стараясь не сомневаться в ответе, но он на нее не смотрит. — Целый сейф настоящего золота. И вы никому не сказали. Вы ведь никому не сказали?
Он пожимает плечами.
— Всегда найдутся люди, которые выяснят. Есть и другие, те, кто выяснил это для себя, но их обычно никто не слушает. Неприятно усомниться в деньгах. Слушайте — я никогда не говорил, что моя работа идеальна. Люди хотели в это верить, и я им позволил. Тут наши желания совпали. Но криптография — не идеальная наука. В ту ночь, когда я придумал СофтГолд, я решил, что подошел к идеалу близко, как никто другой — никто другой даже не увидит разницы между моим кодом и совершенством. Но я ошибся. Я знал об этом много лет. Но я думал — я считал, что я… — Спустя мгновение он поднимает большой палец ко рту, касается верхней губы, где блестит пот. — Может, они и ошибаются. Я пытался его сломать, — продолжает он, больше для себя, — и ни разу не смог. Этого, конечно, следовало ожидать. У других есть преимущество. Чем меньше они похожи на нас, тем лучше для них. Я не могу предусмотреть всего. То, чего я не могу предусмотреть, всему положит конец. Не все думают обо всем, а кто-то все время думает о чем-то. Однажды кто-то найдет критерий, по которому мой код не оправдает себя, и тогда они примутся работать, пока его не взломают. И немало людей с удовольствием посмотрят, как это произойдет. Те, кто хочет сломать СофтГолд просто потому, что он есть. Это их золотые горы, и они не отступятся, пока… И они не дураки. Не все, по крайней мере. Я за ними наблюдал. Они объединяются. Пишут мне. Я пытаюсь не читать их письма, но иногда они прорываются. Они общались с вами?.. — И когда она молчит, он продолжает: — Анна, послушайте, я работал над этим много лет, десять или больше, и думаю, я почти у цели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26