Хаки Берсерк будет объявлен ниддингом…
— Ты знаешь, где прячется Берсерк?
Гюда не сразу поняла, что конунг обращался к ней. Лишь когда кто-то, кажется неслышно подобравшийся сзади Латья, легко коснулся ее плеча, сообразила, ответила:
— Да, конунг. Я и приведший меня человек знаем это место. Но мы будем молчать.
И, не позволяя конунгу разразиться гневной речью, пояснила:
— Ты сам назвал нас рабами. Мы — рабы Хаки Берсерка. Хорошие рабы не предают своих хозяев. Я была плохой дочерью князя, а Финн — плохим лекарем. Позволь нам остаться хотя бы хорошими рабами.
В наступившей после ее слов тишине кто-то негромко и устало засмеялся. Обернувшись, Гюда увидела желтоглазого Харека. Волк стоял возле воткнутого в земляной пол у входа факела, скалился в улыбке. Его руки поднялись, встретившись взглядом с Гюдой, он несколько раз одобрительно, почти бесшумно хлопнул ладонями.
— Чтоб свершить свой суд над ниддингом, тебе придется освободить их, — сказал кто-то еще.
Взгляд Гюды метнулся к говорящему. Бьерн так и не поднялся из-за стола. Он даже не смотрел на конунга, уставившись в блюдо перед собой и угрюмо ковыряя его ножом. Потом оторвался от блюда, столкнулся взглядом с княжной.
Гюда задохнулась от пронзившего ее чувства. Будто кто-то неведомый, сама Доля вылепили Бьерна из ее девичьих снов, из ее тайных чаяний, из надежд и слез и свели его с княжной тут, далеко от дома, в чужих землях…
Вокруг шумели урмане, переговаривались. Советовали то конунгу, то друг другу, как следует поступить. О еде запамятовали все. Наконец Черный принял решение:
— Я не стану освобождать чужих рабов, к тому же беглых. Это не по закону. Но когда Хаки умрет или когда тинг прилюдно признает его ниддингом, его имущество по закону перейдет ко мне, как к конунгу этих земель. Я обещаю, что, когда это случится, я освобожу рабов Хаки!
Из-за Бьерна княжна никак не могла сосредоточиться, ошалелые мысли метались стайкой спугнутых мальков, не желали останавливаться.
— Не упрямься, княжна, соглашайся… — шепнул прямо в ухо голос Латьи.
Гюда покосилась на дружинника:
— Я слышала, что Хальфдан Черный держит свое слово, я укажу людям конунга путь к логову Хаки.
— Эта рабыня не так проста, как кажется. Она может заманить твоих людей в ловушку, .. — Княжна узнала проступившее из-за факельного света узкое сухое лицо Кьетви.
— Финн знает дорогу лучше меня. Пусть он ведет людей к Хаки, — заспешила она, пока Хальфдан не успел обдумать слова Кьетви. — А я останусь здесь, и, если люди конунга угодят в ловушку, я расплачусь жизнью за обман.
— Х-ха! Жизнь рабыни за жизнь многих воинов! — фыркнул Кьетви.
Делать было нечего — приходилось рисковать. Гюда выпрямилась, поднялась с колен. Исподолобья глядя на узколицего старика, шагнула к нему:
— Жизнь дочери князя стоит не меньше, чем жизнь любого воина!
Урмане взревели. Наглый тон рабыни не понравился многим, Брошенная чьей-то меткой рукой кость больно стукнула княжну под лопатку, брякнулась на пол. Шустрый рыжий пес с мохнатым, загнутым в кольцо над облезлой спиной хвостом прошмыгнул у княжны под подолом, схватил добычу, урча поволок ее к выходу.
Шум нарастал, накатывая на княжну недовольной волной. Гюда поняла, что ошиблась — ей еще не даровали свободу, а она осмелилась сравнить себя с урманскими воинами, оценить свою жизнь не ниже, чем их жизни…
Ожидая расплаты, она закусила губу. Из-за ее плеча выскользнул Харек, прикрыл ее собой от злых глаз Черного конунга:
— Если собравшиеся здесь воины так трусливы, что боятся пойти в логово Хаки, то туда пойду я. Взяв из усадьбы Сигурда добычу Орма, Хаки взял и мою добычу. Я хочу вернуть ее! Или ты не желаешь этого, Кьетви?
— Но… — заколебался узколицый.
Несколько воинов, сидевших возле него, поднялись, подошли к Волку. Они тоже не собирались расставаться с добычей, отобранной Берсерком.
Взгляд Кьетви заметался по примолкшим урманам.
— Я пойду с Хареком…
Знакомый звонкий голос окатил княжну радостной волной. Боясь ошибиться, она застыла, не оборачиваясь. Самым страшным было бы оглянуться и, вместо Остюга, увидеть другого, совсем незнакомого мальчишку. Она не обернулась.
— Ты слишком молод для сражений с берсерками, Рюрик, — ласково сказал Черный конунг, и, екнув, сердце княжны полетело вниз, будто до того удерживалось лишь на промелькнувшей надежде. Звонкоголосого мальчика звали Рюрик, а не Остюг, Она ошиблась.
— Мой брат Олав не желал бы этого, — продолжал Хальфдан.
— Я достаточно молод, чтобы учиться сражаться с берсерками! — голосом Остюга возразил неведомый княжне Рюрик. — Мой брат желал бы этого!
— Хватит! — Окрик Бьерна огрел мальчишку будто хлыстом, он смолк. Да и все остальные стихли.
Тяжело ступая по сиплым половицам, Бьерн прошел мимо лавок, плечом отодвинул княжну. От него пахло вольной силой, лесом, надежной уверенностью. Гюда чуть было не протянула руку, чтоб дотронуться до него. Однако опомнилась, вовремя отдернула пальцы, выругала себя за глупость…
Теперь княжна понимала Ингигерд, влюбившуюся в варяга с первого взгляда и проводившую с ним все вечера, забывая о муже… Даже сотни походов не могли сделать Орма столь сильным и красивым, даже сотни слов Белоголового не стоили его одного слова…
— Мои люди пойдут с Хареком, конунг, — встав рядом с Волком, сказал Бьерн. — К утру Хаки умрет, а мы привезем Рагнхильд и ее брата в твою усадьбу.
Гюда расслышала негромкий смешок, понизив голос, Бьерн добавил:
— Рагнхильд — красивая девушка, а свадьбы в йоле — хорошие свадьбы, конунг. Они сулят большую власть и великое потомство…
Глава одиннадцатая
ХВИТИ
Айша так решила — она умрет здесь, в этой усадьбе, рядом с Берсерком, наивно полагающим, что все ее сказы — чистая правда и что где-то, на краю земли, живут огромные огненные змеи и василиски, убивающие одним взглядом. А еще она решила, что та, за которой приехал Бьерн, должна уйти к нему. Пусть они вместе уедут из этих холодных земель, где есть место лишь зверям в человечьей коже и бездомным хвити, несущим смерть на своих плечах.
Когда старый Финн рассказал ей о хвити, Айша вспомнила все. Или почти все. Она вспомнила мать и женщину в струпьях, пришедшую в Затонь и принесшую с собой страшную болезнь. Вспомнила, как долго и мучительно умирал от этой болезни отец, харкая кровью и белой пеной, а потом так же умерли бабка и тетка. Вспомнила, как упал у печищенских ворот и больше не поднялся старший брат, а средний бросился в дом и принялся звать мать. Как мать вышла — седая, с безумным взглядом, полуголая, в своей любимой красной юбке с волчьей оторочкой по подолу и с маленькой сестрой Айши на руках. Пустой взгляд матери коснулся брата, она положила младенца на землю и, вытянув руки, растопырив пальцы, словно крючья, пошла на него… Потом он умолял не сталкивать его в колодец, но мать не слышала и все твердила, что жить нельзя, поскольку в мире живых слишком много боли.
Кажется, она хотела, чтобы он спрятался от боли в колодце. Она все время говорила о боли и о том, что жить больно… Наверное, она не знала, как больно умирать. Об этом узнала Айша. Много дней она умирала в вонючем, полувысохшем колодце, сперва отчаянно цепляясь за склизкие стены и пытаясь выбраться, потом крича, пока голос не умер, а потом совсем тихо, уже смирившись и молча проваливаясь в мертвую черноту…
Она помнила, как умер средний брат. Это произошло там же, рядом с ней, в том колодце. Перед смертью он жаловался на ногу, говорил, что она очень болит. Потом затих. Кажется, потом там умер еще кто-то… Айша не знала — было это или нет, потому что в те дни она уже не ведала, на каком свете находится… А затем она провалилась во тьму. Она недолго пробыла там, слепящий свет разбудил ее, и она увидела перед собой лицо деда. Тогда она поняла, что жива. Вернее, она думала, что жива. Однако после рассказа Финна о хвити стала сомневаться. В ее судьбе все сходилось с байкой о Белой женщине. Ее, как хвити из рассказа Финна, убила мать, и она умирала в мучениях. А ее деда всегда считали колдуном — он умел предрекать то, чего еще не случилось, и знал много разных заговоров и трав. В его дом часто приходили те, кого Айша называла лесовиками, а однажды даже явился пастень. Он пришел ночью, Айша видела его лишь мельком — дед тут же отвел его в темный угол и долго там толковал с ним на загадочном, непонятном тогда Айше языке. Потом дед научил ее этому языку, сказав, что это очень старый, уже всеми забытый язык, который понимают любые духи, кромешники, звери, птицы и даже деревья. А еще под их домом жила старуха Букарица, которая пряла куделю и никогда не поднималась на свет. Дед уверял, будто это просто старая рабыня, у которой от солнца болят глаза, но Айша-то знала, что он врет… А потом дед притворился, что заболел, и выгнал Айшу, сказав, что ей следует идти к людям… И дальше все случилось, как должно было случиться, будь она настоящей хвити. Умер муж Полеты, и заступившийся за нее на корабле Энунд, и Орм, который хотел взять ее… А теперь умирал Хаки… Она не желала им смерти, но она несла эту смерть, тянула за собой, как лошадь тянет груженую телегу… А слова деда о назначенном — они разве могли быть случайными? Она блудила по земле, как самая настоящая хвити, — искала назначенного, которого не было, и несла с собой одно только горе. Бьерн был прав, отказавшись от нее. Должно быть, он почуял исходящую от нее угрозу, потому и старался отдалиться, отринуть ее, как нечто мешающее и никчемное… Но больше Айша не желала быть никчемной, . .
— Айша! — заворочавшись на лавке позвал Хаки.
В избе слабо потрескивали в очаге дрова, над огнем на палке висел котел с жидкой кашей, в воздухе, смешиваясь с запахом гниющей плоти, плавали ароматы травных настоев и мазей.
Последние дни Хаки редко приходил в сознание. Жить ему оставалось совсем немного. Айша надеялась, что он не заметит исчезновения Финна. Ей было бы жаль, если б Берсерк догадался, что верный раб покинул его. Он бы сразу все понял, почуял, как чует зверь. Он ведь и был зверем — ни в чем не виноватым, живущим по лесным законам, где всегда прав тот, кто сильнее и хитрее, где добыча идет рука об руку с убийством, где взявший след дикий волк не отступится в погоне за жертвой…
Хаки не был злым или жестоким, просто ему не повезло — боги ошиблись, одарив наивного и сильного зверя человеческим телом.
— Финн!
Айша бесшумно подошла к ложу Берсерка, присела упдом, отвела с его потного лба влажные пряди волос:
— Он ушел за водой. Скоро вернется.
Хаки поймал ее запястье. Он изменился — осунулся, даже как-то постарел. Потрескавшиеся губы Берсерка расползлись в слабой улыбке:
— Ты врешь. Его нет уже пять дней. Он слишком долго ходит за водой…
— Я всегда вру, — легко согласилась Айша. Освободила руку, взяла влажную тряпицу, окунула в бадейку с топленым снегом, уложила на лоб Хаки. — Когда он вернется, ты поправишься.
Он засмеялся, но смех перешел в кашель и затих, прервавшись коротким стоном. Айша заглянула ему в лицо:
— Хочешь пить?
Он помотал головой. В избе было жарко, но даже под тремя одеялами из теплой козьей шерсти тело Берсерка трясла дрожь.
— Я могу осмотреть твои раны, — предложила притка.
Он вновь неохотно качнул головой. Закрыл глаза.
Айша подогнула под себя ноги, уселась рядом с его ложем, взяла в ладони свесившуюся из-под одеяла руку Хаки, Наверное, все так и должно было случиться — Бьерн нашел княжну и теперь вряд ли отпустит ее от себя — он не из тех, кто нарушает данное слово. Он обещал Гостомыслу вернуть ее в Альдогу, он так и поступит. А княжна… Она не пожелает возвращаться к отцу, нося ребенка от убийцы, от врага Альдоги. Вернее, не пожелает возвращаться с правдой об отце ребенка. Она умна и постарается сыскать своему сыну кого-нибудь более достойного, чем Орм. Бьерн — лучший для нее выбор…
— Ты хочешь выдавить из меня остатки жизни? — насмешливо поинтересовался Хаки. Айша опомнилась, смущенно разжала пальцы:
— Прости.
— Теперь я понимаю, как умер Орм.
Он хотел быть веселым, он смеялся, чтоб не бояться. Это неправда, будто великие воины не страшатся смерти. Ее боятся все живые. Просто одни это умело скрывают, а другие имеют мужество признаться в своем страхе. Но Айша не была живой, наверное, поэтому не боялась. Она и так принесла слишком много горя, чтоб продолжать жить.
Поднявшись, она сняла со стены деревянный ковш, черпнула воды из бадейки, отпила. Заметив взгляд Хаки, поднесла ковш к его губам. Берсерк жадно глотнул, закашлялся, оттолкнул ее руку. Вода плеснула через край, залила Айше юбку. В этой избе, куда она прошлой ночью, вместе с немногими, еще не покинувшими херед людьми, перетащила ярла, было намного удобнее, чем в большой хозяйской. Все вещи оказывались рядом, достаточно было лишь протянуть руку. Вот и теперь полотенце само легло в ладонь.
Промокнув влажное пятно на юбке, Айша заглянула в бадейку:
— Надо бы сходить, набрать, снегу. Мало осталось… Берсерк кивнул. Подхватив бадейку, Айша выскользнула наружу.
Она не сразу почуяла чужаков. Сперва лишь ощутила легкое беспокойство. Что-то было не так — то ли запах, долетающий с озера, то ли резкий ветер, швыряющий в лицо комья колючего снега. Маленькая изба, где умирал Берсерк, стояла почти на самом краю его хереда. Из-за пурги Айша никак не могла разглядеть, что творится в усадьбе. Затем увидела тени — неприметные черные тени, облепившие большие дома, — воинский дом, дом с рабами…
Опустив бадейку, она пригнулась, скользнула ближе. Ветер принес издали незнакомые голоса. Из рабской избы, ближней к Айше, незнакомые нападники выволокли рабов, Те истошно вопили, кто-то даже побежал, но, нелепо вздернув вверх руки, опрокинулся в сугроб. Плеснувший в лицо притке снег стер его.
Айша встала на четвереньки, быстро поползла к воинской избе, На полпути остановилась. Она никак не могла прокрасться сюда незамеченной — у избы сновали пришлые воины, по самые макушки скрытые под теплым мехом шапок и шуб. Укладывали вокруг стен пучки хвороста. Три воина влезли на крышу, подобрались к дымовой дыре, запалили факел. Ветер трепал пламя, грозя затушить его. Кто-то гортанно закричал, перекрывая вой ветра. Факел исчез в дыре, сложенный вокруг избы хворост вспыхнул. В ярком свете, озарившем ночь, Айша увидела толстый кол, подпирающий дверь воинской избы, и Рагнхильд, что-то объясняющую одному из нападников. Нападник стоял к Айше спиной, но притке почудилось в нем что-то знакомое. Рагнхильд вскинула руку, указывая на избу, где умирал Берсерк. Ее собеседник оглянулся. «Харек» — узнала его Айша.
Харек махнул стоящим чуть поодаль воинам, все вместе они зашагали к избе Хаки. Айша вскочила, пользуясь прикрытием метели, метнулась к избе, бросив у дверей бадейку, вломилась внутрь.
— Что?.. — шевельнулся Берсерк.
Айша не дала ему договорить — вцепилась в плечи, стащила с ложа, Тяжелое тело Хаки громко стукнулось об пол. Он вскрикнул, попытался отпихнуть притку:
— Ты что, спятила?! — Обмяк, провалившись в боль.
В распахнувшуюся дверь ворвалась стужа, хлопья снега и Харек.
Сначала Айша увидела лишь его белую от снега фигуру, неотвратимую и жестокую, как судьба. Потом блеснули угрозой желтые глаза, оскалился в улыбке рот.
Харек шагнул внутрь и только тогда заметил Айшу. Остановился растерянно. Вытащенный из ножен меч повис в его руке, лезвием чиркнул об пол.
Айша встала.
— Не трогай его, Харек, — сказала она, заслоняя собой потерявшего сознание Берсерка. — Очень скоро он умрет без твоей помощи.
Возникший подле Волка урманин — худой и жесткий, с узким лицом, подтолкнул Харека в спину:
— Что ты слушаешь ее, Волк? Чего ждешь? Он — ниддинг, она — убийца! Она же убила Орма!
Харек оттолкнул его, зарычал:
— Она спасала Орма!
Он был зверем Одина, его ярости боялись. Узколицый попятился, буркнул:
— Хальфдан-конунг объявил свою волю…
— Уйди!
Узколицый исчез за дверью. Айша понадеялась, что у него хватит ума не болтать и не просить приятелей вразумить спятившего, с его точки зрения, Харека.
Харек спрятал меч в ножны, подошел к Айше, заглянул через ее плечо. Хаки лежал в беспамятстве, обрубок его руки, совсем черный, истекающий гнилым запахом и гноем, вылез из-под одеяла, сползшего вслед за Хаки на пол.
— Я должен убить его, — неуверенно произнес Харек.
— И меня, — сказала Айша. Харек задумался.
Айша стояла перед ним — все еще окутанным белым снежным налетом, — смотрела в его желтые глаза. Не боялась. Ей нечего было бояться. Наверное, она даже могла бы отдать Волку его врага, но Хаки не заслуживал такой смерти — быть зарезанным, как беззащитная овца. Он должен был остаться собой — зверем Одина… Он мог умереть от ран, мог умереть в бою, но он не должен был умирать в беспамятстве, не в силах поднять меч, чтоб сопротивляться врагу.
— Он умирает? — глядя на поверженного врага через плечо притки, спросил Харек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Ты знаешь, где прячется Берсерк?
Гюда не сразу поняла, что конунг обращался к ней. Лишь когда кто-то, кажется неслышно подобравшийся сзади Латья, легко коснулся ее плеча, сообразила, ответила:
— Да, конунг. Я и приведший меня человек знаем это место. Но мы будем молчать.
И, не позволяя конунгу разразиться гневной речью, пояснила:
— Ты сам назвал нас рабами. Мы — рабы Хаки Берсерка. Хорошие рабы не предают своих хозяев. Я была плохой дочерью князя, а Финн — плохим лекарем. Позволь нам остаться хотя бы хорошими рабами.
В наступившей после ее слов тишине кто-то негромко и устало засмеялся. Обернувшись, Гюда увидела желтоглазого Харека. Волк стоял возле воткнутого в земляной пол у входа факела, скалился в улыбке. Его руки поднялись, встретившись взглядом с Гюдой, он несколько раз одобрительно, почти бесшумно хлопнул ладонями.
— Чтоб свершить свой суд над ниддингом, тебе придется освободить их, — сказал кто-то еще.
Взгляд Гюды метнулся к говорящему. Бьерн так и не поднялся из-за стола. Он даже не смотрел на конунга, уставившись в блюдо перед собой и угрюмо ковыряя его ножом. Потом оторвался от блюда, столкнулся взглядом с княжной.
Гюда задохнулась от пронзившего ее чувства. Будто кто-то неведомый, сама Доля вылепили Бьерна из ее девичьих снов, из ее тайных чаяний, из надежд и слез и свели его с княжной тут, далеко от дома, в чужих землях…
Вокруг шумели урмане, переговаривались. Советовали то конунгу, то друг другу, как следует поступить. О еде запамятовали все. Наконец Черный принял решение:
— Я не стану освобождать чужих рабов, к тому же беглых. Это не по закону. Но когда Хаки умрет или когда тинг прилюдно признает его ниддингом, его имущество по закону перейдет ко мне, как к конунгу этих земель. Я обещаю, что, когда это случится, я освобожу рабов Хаки!
Из-за Бьерна княжна никак не могла сосредоточиться, ошалелые мысли метались стайкой спугнутых мальков, не желали останавливаться.
— Не упрямься, княжна, соглашайся… — шепнул прямо в ухо голос Латьи.
Гюда покосилась на дружинника:
— Я слышала, что Хальфдан Черный держит свое слово, я укажу людям конунга путь к логову Хаки.
— Эта рабыня не так проста, как кажется. Она может заманить твоих людей в ловушку, .. — Княжна узнала проступившее из-за факельного света узкое сухое лицо Кьетви.
— Финн знает дорогу лучше меня. Пусть он ведет людей к Хаки, — заспешила она, пока Хальфдан не успел обдумать слова Кьетви. — А я останусь здесь, и, если люди конунга угодят в ловушку, я расплачусь жизнью за обман.
— Х-ха! Жизнь рабыни за жизнь многих воинов! — фыркнул Кьетви.
Делать было нечего — приходилось рисковать. Гюда выпрямилась, поднялась с колен. Исподолобья глядя на узколицего старика, шагнула к нему:
— Жизнь дочери князя стоит не меньше, чем жизнь любого воина!
Урмане взревели. Наглый тон рабыни не понравился многим, Брошенная чьей-то меткой рукой кость больно стукнула княжну под лопатку, брякнулась на пол. Шустрый рыжий пес с мохнатым, загнутым в кольцо над облезлой спиной хвостом прошмыгнул у княжны под подолом, схватил добычу, урча поволок ее к выходу.
Шум нарастал, накатывая на княжну недовольной волной. Гюда поняла, что ошиблась — ей еще не даровали свободу, а она осмелилась сравнить себя с урманскими воинами, оценить свою жизнь не ниже, чем их жизни…
Ожидая расплаты, она закусила губу. Из-за ее плеча выскользнул Харек, прикрыл ее собой от злых глаз Черного конунга:
— Если собравшиеся здесь воины так трусливы, что боятся пойти в логово Хаки, то туда пойду я. Взяв из усадьбы Сигурда добычу Орма, Хаки взял и мою добычу. Я хочу вернуть ее! Или ты не желаешь этого, Кьетви?
— Но… — заколебался узколицый.
Несколько воинов, сидевших возле него, поднялись, подошли к Волку. Они тоже не собирались расставаться с добычей, отобранной Берсерком.
Взгляд Кьетви заметался по примолкшим урманам.
— Я пойду с Хареком…
Знакомый звонкий голос окатил княжну радостной волной. Боясь ошибиться, она застыла, не оборачиваясь. Самым страшным было бы оглянуться и, вместо Остюга, увидеть другого, совсем незнакомого мальчишку. Она не обернулась.
— Ты слишком молод для сражений с берсерками, Рюрик, — ласково сказал Черный конунг, и, екнув, сердце княжны полетело вниз, будто до того удерживалось лишь на промелькнувшей надежде. Звонкоголосого мальчика звали Рюрик, а не Остюг, Она ошиблась.
— Мой брат Олав не желал бы этого, — продолжал Хальфдан.
— Я достаточно молод, чтобы учиться сражаться с берсерками! — голосом Остюга возразил неведомый княжне Рюрик. — Мой брат желал бы этого!
— Хватит! — Окрик Бьерна огрел мальчишку будто хлыстом, он смолк. Да и все остальные стихли.
Тяжело ступая по сиплым половицам, Бьерн прошел мимо лавок, плечом отодвинул княжну. От него пахло вольной силой, лесом, надежной уверенностью. Гюда чуть было не протянула руку, чтоб дотронуться до него. Однако опомнилась, вовремя отдернула пальцы, выругала себя за глупость…
Теперь княжна понимала Ингигерд, влюбившуюся в варяга с первого взгляда и проводившую с ним все вечера, забывая о муже… Даже сотни походов не могли сделать Орма столь сильным и красивым, даже сотни слов Белоголового не стоили его одного слова…
— Мои люди пойдут с Хареком, конунг, — встав рядом с Волком, сказал Бьерн. — К утру Хаки умрет, а мы привезем Рагнхильд и ее брата в твою усадьбу.
Гюда расслышала негромкий смешок, понизив голос, Бьерн добавил:
— Рагнхильд — красивая девушка, а свадьбы в йоле — хорошие свадьбы, конунг. Они сулят большую власть и великое потомство…
Глава одиннадцатая
ХВИТИ
Айша так решила — она умрет здесь, в этой усадьбе, рядом с Берсерком, наивно полагающим, что все ее сказы — чистая правда и что где-то, на краю земли, живут огромные огненные змеи и василиски, убивающие одним взглядом. А еще она решила, что та, за которой приехал Бьерн, должна уйти к нему. Пусть они вместе уедут из этих холодных земель, где есть место лишь зверям в человечьей коже и бездомным хвити, несущим смерть на своих плечах.
Когда старый Финн рассказал ей о хвити, Айша вспомнила все. Или почти все. Она вспомнила мать и женщину в струпьях, пришедшую в Затонь и принесшую с собой страшную болезнь. Вспомнила, как долго и мучительно умирал от этой болезни отец, харкая кровью и белой пеной, а потом так же умерли бабка и тетка. Вспомнила, как упал у печищенских ворот и больше не поднялся старший брат, а средний бросился в дом и принялся звать мать. Как мать вышла — седая, с безумным взглядом, полуголая, в своей любимой красной юбке с волчьей оторочкой по подолу и с маленькой сестрой Айши на руках. Пустой взгляд матери коснулся брата, она положила младенца на землю и, вытянув руки, растопырив пальцы, словно крючья, пошла на него… Потом он умолял не сталкивать его в колодец, но мать не слышала и все твердила, что жить нельзя, поскольку в мире живых слишком много боли.
Кажется, она хотела, чтобы он спрятался от боли в колодце. Она все время говорила о боли и о том, что жить больно… Наверное, она не знала, как больно умирать. Об этом узнала Айша. Много дней она умирала в вонючем, полувысохшем колодце, сперва отчаянно цепляясь за склизкие стены и пытаясь выбраться, потом крича, пока голос не умер, а потом совсем тихо, уже смирившись и молча проваливаясь в мертвую черноту…
Она помнила, как умер средний брат. Это произошло там же, рядом с ней, в том колодце. Перед смертью он жаловался на ногу, говорил, что она очень болит. Потом затих. Кажется, потом там умер еще кто-то… Айша не знала — было это или нет, потому что в те дни она уже не ведала, на каком свете находится… А затем она провалилась во тьму. Она недолго пробыла там, слепящий свет разбудил ее, и она увидела перед собой лицо деда. Тогда она поняла, что жива. Вернее, она думала, что жива. Однако после рассказа Финна о хвити стала сомневаться. В ее судьбе все сходилось с байкой о Белой женщине. Ее, как хвити из рассказа Финна, убила мать, и она умирала в мучениях. А ее деда всегда считали колдуном — он умел предрекать то, чего еще не случилось, и знал много разных заговоров и трав. В его дом часто приходили те, кого Айша называла лесовиками, а однажды даже явился пастень. Он пришел ночью, Айша видела его лишь мельком — дед тут же отвел его в темный угол и долго там толковал с ним на загадочном, непонятном тогда Айше языке. Потом дед научил ее этому языку, сказав, что это очень старый, уже всеми забытый язык, который понимают любые духи, кромешники, звери, птицы и даже деревья. А еще под их домом жила старуха Букарица, которая пряла куделю и никогда не поднималась на свет. Дед уверял, будто это просто старая рабыня, у которой от солнца болят глаза, но Айша-то знала, что он врет… А потом дед притворился, что заболел, и выгнал Айшу, сказав, что ей следует идти к людям… И дальше все случилось, как должно было случиться, будь она настоящей хвити. Умер муж Полеты, и заступившийся за нее на корабле Энунд, и Орм, который хотел взять ее… А теперь умирал Хаки… Она не желала им смерти, но она несла эту смерть, тянула за собой, как лошадь тянет груженую телегу… А слова деда о назначенном — они разве могли быть случайными? Она блудила по земле, как самая настоящая хвити, — искала назначенного, которого не было, и несла с собой одно только горе. Бьерн был прав, отказавшись от нее. Должно быть, он почуял исходящую от нее угрозу, потому и старался отдалиться, отринуть ее, как нечто мешающее и никчемное… Но больше Айша не желала быть никчемной, . .
— Айша! — заворочавшись на лавке позвал Хаки.
В избе слабо потрескивали в очаге дрова, над огнем на палке висел котел с жидкой кашей, в воздухе, смешиваясь с запахом гниющей плоти, плавали ароматы травных настоев и мазей.
Последние дни Хаки редко приходил в сознание. Жить ему оставалось совсем немного. Айша надеялась, что он не заметит исчезновения Финна. Ей было бы жаль, если б Берсерк догадался, что верный раб покинул его. Он бы сразу все понял, почуял, как чует зверь. Он ведь и был зверем — ни в чем не виноватым, живущим по лесным законам, где всегда прав тот, кто сильнее и хитрее, где добыча идет рука об руку с убийством, где взявший след дикий волк не отступится в погоне за жертвой…
Хаки не был злым или жестоким, просто ему не повезло — боги ошиблись, одарив наивного и сильного зверя человеческим телом.
— Финн!
Айша бесшумно подошла к ложу Берсерка, присела упдом, отвела с его потного лба влажные пряди волос:
— Он ушел за водой. Скоро вернется.
Хаки поймал ее запястье. Он изменился — осунулся, даже как-то постарел. Потрескавшиеся губы Берсерка расползлись в слабой улыбке:
— Ты врешь. Его нет уже пять дней. Он слишком долго ходит за водой…
— Я всегда вру, — легко согласилась Айша. Освободила руку, взяла влажную тряпицу, окунула в бадейку с топленым снегом, уложила на лоб Хаки. — Когда он вернется, ты поправишься.
Он засмеялся, но смех перешел в кашель и затих, прервавшись коротким стоном. Айша заглянула ему в лицо:
— Хочешь пить?
Он помотал головой. В избе было жарко, но даже под тремя одеялами из теплой козьей шерсти тело Берсерка трясла дрожь.
— Я могу осмотреть твои раны, — предложила притка.
Он вновь неохотно качнул головой. Закрыл глаза.
Айша подогнула под себя ноги, уселась рядом с его ложем, взяла в ладони свесившуюся из-под одеяла руку Хаки, Наверное, все так и должно было случиться — Бьерн нашел княжну и теперь вряд ли отпустит ее от себя — он не из тех, кто нарушает данное слово. Он обещал Гостомыслу вернуть ее в Альдогу, он так и поступит. А княжна… Она не пожелает возвращаться к отцу, нося ребенка от убийцы, от врага Альдоги. Вернее, не пожелает возвращаться с правдой об отце ребенка. Она умна и постарается сыскать своему сыну кого-нибудь более достойного, чем Орм. Бьерн — лучший для нее выбор…
— Ты хочешь выдавить из меня остатки жизни? — насмешливо поинтересовался Хаки. Айша опомнилась, смущенно разжала пальцы:
— Прости.
— Теперь я понимаю, как умер Орм.
Он хотел быть веселым, он смеялся, чтоб не бояться. Это неправда, будто великие воины не страшатся смерти. Ее боятся все живые. Просто одни это умело скрывают, а другие имеют мужество признаться в своем страхе. Но Айша не была живой, наверное, поэтому не боялась. Она и так принесла слишком много горя, чтоб продолжать жить.
Поднявшись, она сняла со стены деревянный ковш, черпнула воды из бадейки, отпила. Заметив взгляд Хаки, поднесла ковш к его губам. Берсерк жадно глотнул, закашлялся, оттолкнул ее руку. Вода плеснула через край, залила Айше юбку. В этой избе, куда она прошлой ночью, вместе с немногими, еще не покинувшими херед людьми, перетащила ярла, было намного удобнее, чем в большой хозяйской. Все вещи оказывались рядом, достаточно было лишь протянуть руку. Вот и теперь полотенце само легло в ладонь.
Промокнув влажное пятно на юбке, Айша заглянула в бадейку:
— Надо бы сходить, набрать, снегу. Мало осталось… Берсерк кивнул. Подхватив бадейку, Айша выскользнула наружу.
Она не сразу почуяла чужаков. Сперва лишь ощутила легкое беспокойство. Что-то было не так — то ли запах, долетающий с озера, то ли резкий ветер, швыряющий в лицо комья колючего снега. Маленькая изба, где умирал Берсерк, стояла почти на самом краю его хереда. Из-за пурги Айша никак не могла разглядеть, что творится в усадьбе. Затем увидела тени — неприметные черные тени, облепившие большие дома, — воинский дом, дом с рабами…
Опустив бадейку, она пригнулась, скользнула ближе. Ветер принес издали незнакомые голоса. Из рабской избы, ближней к Айше, незнакомые нападники выволокли рабов, Те истошно вопили, кто-то даже побежал, но, нелепо вздернув вверх руки, опрокинулся в сугроб. Плеснувший в лицо притке снег стер его.
Айша встала на четвереньки, быстро поползла к воинской избе, На полпути остановилась. Она никак не могла прокрасться сюда незамеченной — у избы сновали пришлые воины, по самые макушки скрытые под теплым мехом шапок и шуб. Укладывали вокруг стен пучки хвороста. Три воина влезли на крышу, подобрались к дымовой дыре, запалили факел. Ветер трепал пламя, грозя затушить его. Кто-то гортанно закричал, перекрывая вой ветра. Факел исчез в дыре, сложенный вокруг избы хворост вспыхнул. В ярком свете, озарившем ночь, Айша увидела толстый кол, подпирающий дверь воинской избы, и Рагнхильд, что-то объясняющую одному из нападников. Нападник стоял к Айше спиной, но притке почудилось в нем что-то знакомое. Рагнхильд вскинула руку, указывая на избу, где умирал Берсерк. Ее собеседник оглянулся. «Харек» — узнала его Айша.
Харек махнул стоящим чуть поодаль воинам, все вместе они зашагали к избе Хаки. Айша вскочила, пользуясь прикрытием метели, метнулась к избе, бросив у дверей бадейку, вломилась внутрь.
— Что?.. — шевельнулся Берсерк.
Айша не дала ему договорить — вцепилась в плечи, стащила с ложа, Тяжелое тело Хаки громко стукнулось об пол. Он вскрикнул, попытался отпихнуть притку:
— Ты что, спятила?! — Обмяк, провалившись в боль.
В распахнувшуюся дверь ворвалась стужа, хлопья снега и Харек.
Сначала Айша увидела лишь его белую от снега фигуру, неотвратимую и жестокую, как судьба. Потом блеснули угрозой желтые глаза, оскалился в улыбке рот.
Харек шагнул внутрь и только тогда заметил Айшу. Остановился растерянно. Вытащенный из ножен меч повис в его руке, лезвием чиркнул об пол.
Айша встала.
— Не трогай его, Харек, — сказала она, заслоняя собой потерявшего сознание Берсерка. — Очень скоро он умрет без твоей помощи.
Возникший подле Волка урманин — худой и жесткий, с узким лицом, подтолкнул Харека в спину:
— Что ты слушаешь ее, Волк? Чего ждешь? Он — ниддинг, она — убийца! Она же убила Орма!
Харек оттолкнул его, зарычал:
— Она спасала Орма!
Он был зверем Одина, его ярости боялись. Узколицый попятился, буркнул:
— Хальфдан-конунг объявил свою волю…
— Уйди!
Узколицый исчез за дверью. Айша понадеялась, что у него хватит ума не болтать и не просить приятелей вразумить спятившего, с его точки зрения, Харека.
Харек спрятал меч в ножны, подошел к Айше, заглянул через ее плечо. Хаки лежал в беспамятстве, обрубок его руки, совсем черный, истекающий гнилым запахом и гноем, вылез из-под одеяла, сползшего вслед за Хаки на пол.
— Я должен убить его, — неуверенно произнес Харек.
— И меня, — сказала Айша. Харек задумался.
Айша стояла перед ним — все еще окутанным белым снежным налетом, — смотрела в его желтые глаза. Не боялась. Ей нечего было бояться. Наверное, она даже могла бы отдать Волку его врага, но Хаки не заслуживал такой смерти — быть зарезанным, как беззащитная овца. Он должен был остаться собой — зверем Одина… Он мог умереть от ран, мог умереть в бою, но он не должен был умирать в беспамятстве, не в силах поднять меч, чтоб сопротивляться врагу.
— Он умирает? — глядя на поверженного врага через плечо притки, спросил Харек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37