Понемногу продвигаясь меж ранеными, дошла до Фарлафа. Урманин был еще жив — тяжело дышал, на губах возникали и лопались кровавые пузыри. Девчонка склонилась к нему, сказала что-то на ухо. Фарлав протянул руку, принялся щупать землю вокруг…
— Звал, князь?
Засмотревшись на Айшу, Избор не заметил, как подошел Бьерн, Варяг лазал под днище своего нового корабля, поэтому был без рубахи. По его груди, от плеча до нижних ребер, тянулась ровная красная полоса — скользящий удар содрал кожу, однако не дотянулся до мяса. Вода сбегала с волос Бьерна, капельными дорожками расчерчивала его плечи, живот, путалась в волосах ниже пупа, соскальзывала на мокрую кожу штанов. В одной руке варяг сжимал палку с обрубленными сучками, опирался на нее при ходьбе.
— Зачем пленных утопил? — хмуро поинтересовался Избор. — Мы могли бы продать их.
Бьерн пожал плечами:
— Они трусы, — Подумав, поправился: — Трусы, которых надо лечить. Никто из них не сможет сесть на весла, но они все захотят пить и есть. Они стали бы нам лишним грузом… К тому же теперь у нас слишком мало людей, чтоб идти в Вестфольд к Олаву, сыну Гудреда. Его поддержка хороша, когда ты сам силен. Но теперь мы слабее, чем были. Поэтому нам нужно найти очень сильного правителя. Мы пойдем в Агдир. Там сидит Аса Великолепная, ее сын Харальд — самый сильный конунг Норвегии. Мы привезем Асе подарки и предложим ей дружбу конунга Гарды. Аса — очень хитрая женщина…
— Она станет говорить с нами? — Избору не нравилось предложение урманина. Если все уже было решено — зачем на ходу менять решения? Собирались в Вестфольд, так туда и нужно идти. Во всяком случае, Энунд хорошо знал правителя Вестфольда, приходился ему чуть ли не родичем, и Энунду княжич верил. А болотному урманину, хоть тот и спас от гибели их суда, — нет.
— Если она столь сильна, то она попросту отберет у нас товары и оставит при себе, как рабов. Неужто мы добровольно пойдем в такую ловушку? — с нажимом в голосе произнес княжич.
Бьерн покачал головой, выставил палку перед собой, оперся на нее обеими ладонями. Он смотрел не на княжича. Куда-то совсем в другую сторону. Избор скосил глаза, понял, что все время Бьерн наблюдал за Айшей. Девка еще сидела возле Фарлава. Теперь за ее спиной стоял кто-то из Бьернова хирда, а могучая рука умирающего урманина стискивала рукоять меча. Он чего-то ждал, напряженно вглядываясь в серое небо над собой. Айша отвернулась, достала из небольшого кожаного мешка нечто склизкое, узкое и маленькое, издали напоминающее змейку-гадючку. Осторожно положила извивающуюся гадюку себе в рот, нагнулась и прильнула ртом к окровавленным устам Фарлава. Урманин сглотнул, вытянулся в струну, затрясся, словно в ознобе, и вдруг обмяк. Его пальцы разжались, выпуская рукоять меча. Айша выпрямилась, сплюнула на землю лист, плеснула в рот воды, прополоскала, тщательно вытерла губы. Легким прикосновением закрыла глаза умершему…
Бьерн кивнул, словно одобряя ее действия:
— Когда-то мой отец служил Асе. Я служил Асе. Это было давно, но у Великолепной очень хорошая память…
При последних словах он улыбнулся, будто сказал нечто забавное.
Избор ничего смешного не увидел ни в смерти Фарлава, ни в словах Бьерна. Но решать приходилось ему. Точнее — им, тем, кто привел своих людей под его власть, тем, кто лишь недавно стал именовать его князем. Вадим не будет перечить варягу — это Избор и тай знал, посему взглянул на Латью:
— Что скажешь?
— По мне, что Вестфольд, что Агдир — одна зараза, — равнодушно сказал тот. — А в Агдир ближе даже, коли напрямки…
Глава третья
КНЯЖНА
Теперь Остюг часто плакал. Дома, в Альдоге, веселее него не было ни одного глуздыря, а на корабле Орма он осунулся, притих, в голубых глазах затаился страх, и достаточно было одного грубого окрика, чтобы он принимался реветь. Поэтому Гюде приходилось терпеть за двоих. Княжна утешала брата, вытирала зареванное лицо, молча сносила насмешки своих пленителей, а в голове билась лишь одна мысль: «Я — княжна. Дочь князя. Надо помнить об этом. Надо помнить». Об остальном Гюда заставляла себя забыть. Забывала большой просторный дом, где по первому ее слову сбегались к ней на помощь бабки да дворовые девки, забывала ласковые глаза и надежные руки отца, забывала вольные просторы Волхова и родной шум Альдожского торжища. Забывала рощу на берегу, где на осиновых стволах лепились желтые чаги, а у корней старой ели рос из года в год большой муравейник.
Забывать было легче, чем помнить, — жизнь изменилась, и многое нынче казалось сном иль видением, далеким, теплым, но недостижимым. Зато достижимо было бесконечное море, расстелившее свою неровную скатерть докуда хватало глаз, и грубые тычки Орма Белоголового — находника с севера, убийцы и вора…
Сначала Гюда боялась его и ненавидела, потом, от тревоги за брата, страх ушел, осталась лишь ненависть. А затем и она стерлась, стала тупой, круглой и почти не колючей, словно обвалявшийся в пыли плод репейника. Но княжна переживала за Остюга. Малыш таял на глазах, ничего не ел, ночами лежал без сна, уставившись широко раскрытыми глазами в темное небо над головой, а по щекам безостановочно текли слезы. Сколь ни уговаривала его сестра, сколь ни утешала — Остюг будто не слышал ее, будто лишь телом обретался на чужом урманском корабле, а душа оставалась дома, в далекой Альдоге, и теперь тело плакало от невозможности соединиться с ней.
На пятый день пути Остюг перестал пить. Гюда глядела на его высохшие потрескавшиеся губы, впалые щеки, опухшие красные глаза и не знала, как помочь брату. Пробовала напоить его силой, но вода стекала Остюгу на подбородок, струйкой бежала на грудь, мочила истрепанные порты и совсем не попадала в горло. Когда брат подавился чересчур сильной струей, закашлялся и, по-прежнему не закрывая глаз, нелепо завалился на бок, Гюда не выдержала. Ей было уже все равно — убьет ее Белоголовый или нет. Путаясь в стягивающих ноги веревках, она поднялась и поковыляла меж гребцов к носу корабля. Кто-то из урман заметил ее, выставил в проход ногу. Княжна споткнулась о преграду, упала лицом вниз под дружный хохот хирдманнов Орма.
— Я дочь князя… — себе самой шепнула она, встала на колени, оперлась рукой о край чьего-то сундука, выпрямилась во весь рост. Повторила негромко, убеждая саму себя: — Я — дочь князя.
— Эй, Орм, твоя новая рабыня обрела голос! — крикнул тот, на чей сундук она только что опиралась.
— Отними его, Харек, — посоветовал ему сосед — тощий узколицый урманин с длинной прямой бородой и кустистыми наростами бровей над круглыми глазами.
Тот, кого он назвал Хареком, усмехнулся, шлепнул тощего по плечу:
— Не забывай — она дочь князя!
Гюда покосилась на него, не понимая — он услышал и, издеваясь, повторил ее слова или случайно произнес то, что она твердила про себя все последние дни. В глубоких желто-карих глазах урманина не было насмешки или угрозы. Скорее наоборот — он смотрел даже сочувственно, будто понимая ее боль. Но Гюда не нуждалась в жалости или сочувствии врага. Гордо расправив плечи, она поковыляла дальше.
Драккар подбросило на волне, княжна зашаталась. Падая, ухватилась за чью-то руку, удержалась на ногах. Запястье Орма, которое она стиснула, боясь упасть, было горячим и твердым. Под пальцами княжны живым зверьком билась плотная вена. Гюда отдернула руку:
— Мой брат умирает.
Она не желала смотреть ему в лицо — разглядывала доски палубы под ногами, скользила взглядом по тонкой щели, уползающей краем под кованые сундуки гребцов.
— Он слабый, — спокойно подтвердил урманин.
«Я дочь князя», — повторила про себя Гюда, заставила речь не бежать слишком быстро, не выдавать ее страха и беспокойства:
— Ты взял его, чтобы убить по дороге?
— Его никто не убивает. Он вправе сам решать — хочет он выжить или нет.
— Он слишком мал, чтобы принимать такие решения.
— Я был не старше него, когда Урд впервые спросила меня о том же. Я выбрал, он тоже выберет.
На ногах урманина были кожаные сапоги, обшитые поверху яркой красной тесьмой. Острые носы сапог почти касались босых ступней княжны, и, даже потупившись, она ощущала близость Орма, его дыхание, жар разгоряченного греблей тела, его запах — сладкий и соленый одновременно. Захотелось ударить его — вскинуть руку и изо всех сил стукнуть по лицу, чтоб из губ брызнула кровь и серые глаза стали черными от злости и унижения. Будь она одна — она бы так и поступила, но там, за спинами гребцов, содрогался в кашле ее брат — маленький и беззащитный.
Гюда стиснула зубы, выдохнула. Был лишь один способ спасти Остюга. Только один, которым тысячи лет женщины спасали тех, кто был им дорог.
— Я лягу с тобой, если ты поможешь моему брату выбрать жизнь, — сипло пробормотала Гюда.
Расслышавший ее слова Харек присвистнул. И тут же смолк под лающим окриком Белоголового. Орм протянул руку, запустил ладонь в волосы княжны. Его мягкие ласкающие движения были еще хуже, чем насмешки и угрозы. Гюда сжала пальцы в кулаки, почувствовала боль от впившихся в ладони ногтей и тут же — другую боль — резкую, внезапную, от которой бросило в пот. Быстрым движением урманин накрутил ее волосы на пальцы, дернул так, что чуть не сломал ей шею. Теперь лицо Белоголового нависало прямо над Гюдой, изо рта, вместе с дыханием, вырывались обидные слова:
— Ты глупа, словенка! Мне не нужно ждать твоего согласия, чтоб взять тебя. Ты — моя рабыня!
Боль стала невыносимой, казалось, если он шевельнет рукой, кожа на затылке оторвется вместе с намотанными на его кулак волосами.
Немея от боли, Гюда прошептала:
— Я — дочь князя!
— Ты — рабыня. — Белоголовый крутнул ее, надавил, заставляя опуститься на колени, пригнул ее голову к палубе. Пред губами княжны оказался его сапог, красная тесьма сливалась с прыгающими перед глазами пятнами.
Гюда сопротивлялась — уперлась обеими руками в палубу, замотала головой. В затылке что-то затрещало, захлюпало.
— Я — дочь князя! — теряя силы, завизжала Гюда, нырнула лицом к варяжскому сапогу, вцепилась зубами в открытую из-под голенища икру. От неожиданности Орм охнул, отбросил княжну в сторону, и тут на него метнулось что-то маленькое, замолотило кулачками в живот.
— Остюг… — признав в озлобленном комке брата, всхлипнула Гюда.
Белоголовый одной рукой схватил княжича за рубаху, поднял вверх.
— Умри! Умри! Умри! — продолжая брыкаться и всхлипывать, выкрикивал тот. В свободной руке урманина мелькнул нож, Гюда закрыла глаза.
— Я хочу выкупить у тебя мальчишку, хевдинг. Не веря своим ушам, Гюда приоткрыла веки. Харек поднялся и теперь стоял напротив Орма, удерживая его занесенную руку.
— Тебе не нужен мальчишка. Я возьму его за половину своей доли. Это — хорошая цена, — повторил он.
На драккаре стало тихо, было слышно лишь хриплое дыхание обессилевшего Остюга и плеск волн за бортом.
— Неужели удары этого ребенка были столь сильны, что достойны смерти? Или раб сумел обидеть тебя, хевдинг? — осторожно произнес Харек.
Гюда впилась пальцами в щель меж палубными досками. «Великие боги, пусть Белоголовый отпустит моего брата, пусть Остюг останется жив… » Ее мольбы услышали — ярл ухмыльнулся, убрал нож.
— Эта падаль не стоит половины твоей доли. И еще, Волк, с каких это пор у тебя стало такое мягкое сердце? Может, тебе пора начать пасти овец, как обычному бонду?
Хирдмаьгны засмеялись. Гнетущая тишина отступила, спряталась за борт, поджидая удобного мига.
— Кто знает, хевдинг, кто знает, возможно, когда-вибудь все мы станем пасти овец. Норны слепы, и узор их нитей бывает весьма причудлив, — ответил Харек.
Смирившись, Белоголовый опустил Остюга к своим ногам и, почти не коверкая слов, сказал по-словенски:
— Иди на место Харека. Он отдохнет, пока ты будешь грести.
Кто-то из урман захохотал, насмехаясь над решением ярла, кто-то пренебрежительно фыркнул. Харек шлепнул Орма по плечу:
— Ты правильно обходишься с рабами, ярл. Пусть мальчишка умрет за делом.
Прижавшись к борту, Гюда смотрела, как ее брат, еле переставляя ноги, плетется к сундуку Харека, как садится, берет в слабые руки тяжелую рукоять весла. Склоняется вперед вместе с прочими гребцами, затем разгибается… Вновь склоняется вперед…
В его лице не осталось ничего от прежнего Остюга, однако и слез больше не было — сухие губы монотонно шевелились в такт движениям, светлые глаза мертво глядели куда-то вдаль, не замечая ни скорчившейся у борта сестры, ни стоящего рядом Орма, ни драккара, ни моря. Оставленная в Альдоге душа Остюга умерла…
В Ослофьорде Орм велел ставить парус и идти в Борре — именно там, по словам встреченных по пути сородичей, находился нынче конунг Вестфольда — Олав, сын Гудреда.
Борре оказалось большой зажиточной усадьбой в двадцать домов, стоящей в устье широкой и неспешной реки Логен. Чем-то Борре напомнил Гюде родную Альдогу — вокруг усадьбы тянулся такой же ров, за ним вздымался высокий частокол, на ровных полях, простирающихся от залива до леса, мирно топтались стада коз и лениво жевали траву чернобокие коровы. Крутые валы камней поднимались справа от Борре, на нависающей над заливом невысокой, заросшей вереском скале. У пристани из плотно пригнанных друг к другу бревен так же, как в Альдоге, суетились мальчишки, болтались на привязи небольшие рыбацкие лодки и красовались крутыми бортами несколько крупных драккаров со снятыми мачтами.
Спустившегося на пристань Орма встретили несколько мужиков в серых рубахах и киртах из шерсти. Обступили, принялись расспрашивать. Гюда не так хорошо понимала северный язык, чтоб разобрать все, о чем они говорили, но кое-что все же поняла. Один из мужиков, похоже старший, чья рубашка была окантована по вороту синей с позолотой тесьмой, плотный, кряжистый, с серым лицом и похожими на древесные коренья грубыми ручищами, сказал Орму, что недавно сам конунг Вестфольда почтил его своим присутствием и он, бонд Хугин, весьма рад новым гостям. Он надеется, что новые гости пришли не только с добрыми вестями, но и с большой добычей.
Пока он говорил, двое других мужичков, такие же крепкие, как и старший, только пониже ростом, сновали подле драккаров Орма, помогали хирдманнам сгружать добычу на берег, совались во все потайные углы. Похоже, за приют и ласковые слова Орму приходилось хорошо расплачиваться. Гюда злорадно улыбнулась, подгоняемая пинками, вылезла на берег. После долгого плавания земля казалась слишком твердой. Ноги у Гюды подкосились, и она осела наземь подле мешков и тюков с добычей.
Перекинутый Хареком через борт драккара, в воду у пристани плюхнулся Остюг. Забарахтался, нелепо дрыгая руками и ногами, зафыркал, отплевываясь. Харек соскочил по мосткам на пристань, выудил бултыхающегося княжича из воды, поставил рядом с собой. Тут же их окружили мальчишки, принялись забрасывать Харека вопросами, стрелять быстрыми глазами на ровесника из далекой Гарды, подшучивать, обзывая его то кутенком, то слабаком.
За время пути Остюг изменился. Он больше не плакал, ел и пил все, что давали, упрямо греб, стараясь держаться наравне с хирдманнами, и словно забыл о сестре. Не говорил с ней, не пытался прижаться к ее плечу, как ранее. Она будто стала для него чужой.
— Глупый раб! — выкрикнул кто-то из обступивших Остюга мальчишек.
Княжич повернулся к обидчику и неожиданно произнес на северном языке, явно подражая речи Орма:
— Я вижу твой дом. Я запомню его и вернусь, когда стану ярлом, чтоб назвать рабом тебя!
Обидчик — толстый розовощекий мальчишка с ямочкой на пухлом подбородке и круглыми совиными глазами — приоткрыл рот от неожиданности, его приятели смолкли. Харек засмеялся, подтолкнул Остюга к ним:
— Если ты одолеешь их, ты больше не будешь рабом. Я попрошу у ярла свободы для тебя. А потом, может, и сам станешь ярлом. Норны слепы…
Остюг преданно взглянул на него, сжал кулаки и ринулся навстречу врагам. Врезался головой в живот толстяку, лягнул пяткой парня в голубой рубашке, повалив толстяка наземь, замахал кулаками, надвигаясь на очередную жертву. Урманские мальчишки оставались мальчишками — гурьбой накинулись на Остюга, смешались, закопошились по земле живым комом.
Харек хмыкнул и двинулся к усадьбе, напоследок что-то негромко сказав одному из мужиков. Тот деловито кивнул. Другой уже бродил вокруг сваленных возле Гюды тюков, тыкал в добычу Орма пальцем, что-то шептал, Рядом с ним, высоко, как цапля, поднимая тонкие ноги, вышагивал Кьетви Тощий — воспитатель Орма. Кьетви был уже стар — его голову наполовину покрывала блестящая плешь, а редкие седые волосы уцелели лишь на висках и в бороде. Глаза Кьетви прятались в складках век, острый нос выпирал из морщинистого, будто смятого, лица вороньим клювом.
— Тут воск, — тыча длинным узловатым пальцем в очередную бочку, объяснял мужику Кьетви. Указывал на обернутый в холстину тюк, втолковывал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Звал, князь?
Засмотревшись на Айшу, Избор не заметил, как подошел Бьерн, Варяг лазал под днище своего нового корабля, поэтому был без рубахи. По его груди, от плеча до нижних ребер, тянулась ровная красная полоса — скользящий удар содрал кожу, однако не дотянулся до мяса. Вода сбегала с волос Бьерна, капельными дорожками расчерчивала его плечи, живот, путалась в волосах ниже пупа, соскальзывала на мокрую кожу штанов. В одной руке варяг сжимал палку с обрубленными сучками, опирался на нее при ходьбе.
— Зачем пленных утопил? — хмуро поинтересовался Избор. — Мы могли бы продать их.
Бьерн пожал плечами:
— Они трусы, — Подумав, поправился: — Трусы, которых надо лечить. Никто из них не сможет сесть на весла, но они все захотят пить и есть. Они стали бы нам лишним грузом… К тому же теперь у нас слишком мало людей, чтоб идти в Вестфольд к Олаву, сыну Гудреда. Его поддержка хороша, когда ты сам силен. Но теперь мы слабее, чем были. Поэтому нам нужно найти очень сильного правителя. Мы пойдем в Агдир. Там сидит Аса Великолепная, ее сын Харальд — самый сильный конунг Норвегии. Мы привезем Асе подарки и предложим ей дружбу конунга Гарды. Аса — очень хитрая женщина…
— Она станет говорить с нами? — Избору не нравилось предложение урманина. Если все уже было решено — зачем на ходу менять решения? Собирались в Вестфольд, так туда и нужно идти. Во всяком случае, Энунд хорошо знал правителя Вестфольда, приходился ему чуть ли не родичем, и Энунду княжич верил. А болотному урманину, хоть тот и спас от гибели их суда, — нет.
— Если она столь сильна, то она попросту отберет у нас товары и оставит при себе, как рабов. Неужто мы добровольно пойдем в такую ловушку? — с нажимом в голосе произнес княжич.
Бьерн покачал головой, выставил палку перед собой, оперся на нее обеими ладонями. Он смотрел не на княжича. Куда-то совсем в другую сторону. Избор скосил глаза, понял, что все время Бьерн наблюдал за Айшей. Девка еще сидела возле Фарлава. Теперь за ее спиной стоял кто-то из Бьернова хирда, а могучая рука умирающего урманина стискивала рукоять меча. Он чего-то ждал, напряженно вглядываясь в серое небо над собой. Айша отвернулась, достала из небольшого кожаного мешка нечто склизкое, узкое и маленькое, издали напоминающее змейку-гадючку. Осторожно положила извивающуюся гадюку себе в рот, нагнулась и прильнула ртом к окровавленным устам Фарлава. Урманин сглотнул, вытянулся в струну, затрясся, словно в ознобе, и вдруг обмяк. Его пальцы разжались, выпуская рукоять меча. Айша выпрямилась, сплюнула на землю лист, плеснула в рот воды, прополоскала, тщательно вытерла губы. Легким прикосновением закрыла глаза умершему…
Бьерн кивнул, словно одобряя ее действия:
— Когда-то мой отец служил Асе. Я служил Асе. Это было давно, но у Великолепной очень хорошая память…
При последних словах он улыбнулся, будто сказал нечто забавное.
Избор ничего смешного не увидел ни в смерти Фарлава, ни в словах Бьерна. Но решать приходилось ему. Точнее — им, тем, кто привел своих людей под его власть, тем, кто лишь недавно стал именовать его князем. Вадим не будет перечить варягу — это Избор и тай знал, посему взглянул на Латью:
— Что скажешь?
— По мне, что Вестфольд, что Агдир — одна зараза, — равнодушно сказал тот. — А в Агдир ближе даже, коли напрямки…
Глава третья
КНЯЖНА
Теперь Остюг часто плакал. Дома, в Альдоге, веселее него не было ни одного глуздыря, а на корабле Орма он осунулся, притих, в голубых глазах затаился страх, и достаточно было одного грубого окрика, чтобы он принимался реветь. Поэтому Гюде приходилось терпеть за двоих. Княжна утешала брата, вытирала зареванное лицо, молча сносила насмешки своих пленителей, а в голове билась лишь одна мысль: «Я — княжна. Дочь князя. Надо помнить об этом. Надо помнить». Об остальном Гюда заставляла себя забыть. Забывала большой просторный дом, где по первому ее слову сбегались к ней на помощь бабки да дворовые девки, забывала ласковые глаза и надежные руки отца, забывала вольные просторы Волхова и родной шум Альдожского торжища. Забывала рощу на берегу, где на осиновых стволах лепились желтые чаги, а у корней старой ели рос из года в год большой муравейник.
Забывать было легче, чем помнить, — жизнь изменилась, и многое нынче казалось сном иль видением, далеким, теплым, но недостижимым. Зато достижимо было бесконечное море, расстелившее свою неровную скатерть докуда хватало глаз, и грубые тычки Орма Белоголового — находника с севера, убийцы и вора…
Сначала Гюда боялась его и ненавидела, потом, от тревоги за брата, страх ушел, осталась лишь ненависть. А затем и она стерлась, стала тупой, круглой и почти не колючей, словно обвалявшийся в пыли плод репейника. Но княжна переживала за Остюга. Малыш таял на глазах, ничего не ел, ночами лежал без сна, уставившись широко раскрытыми глазами в темное небо над головой, а по щекам безостановочно текли слезы. Сколь ни уговаривала его сестра, сколь ни утешала — Остюг будто не слышал ее, будто лишь телом обретался на чужом урманском корабле, а душа оставалась дома, в далекой Альдоге, и теперь тело плакало от невозможности соединиться с ней.
На пятый день пути Остюг перестал пить. Гюда глядела на его высохшие потрескавшиеся губы, впалые щеки, опухшие красные глаза и не знала, как помочь брату. Пробовала напоить его силой, но вода стекала Остюгу на подбородок, струйкой бежала на грудь, мочила истрепанные порты и совсем не попадала в горло. Когда брат подавился чересчур сильной струей, закашлялся и, по-прежнему не закрывая глаз, нелепо завалился на бок, Гюда не выдержала. Ей было уже все равно — убьет ее Белоголовый или нет. Путаясь в стягивающих ноги веревках, она поднялась и поковыляла меж гребцов к носу корабля. Кто-то из урман заметил ее, выставил в проход ногу. Княжна споткнулась о преграду, упала лицом вниз под дружный хохот хирдманнов Орма.
— Я дочь князя… — себе самой шепнула она, встала на колени, оперлась рукой о край чьего-то сундука, выпрямилась во весь рост. Повторила негромко, убеждая саму себя: — Я — дочь князя.
— Эй, Орм, твоя новая рабыня обрела голос! — крикнул тот, на чей сундук она только что опиралась.
— Отними его, Харек, — посоветовал ему сосед — тощий узколицый урманин с длинной прямой бородой и кустистыми наростами бровей над круглыми глазами.
Тот, кого он назвал Хареком, усмехнулся, шлепнул тощего по плечу:
— Не забывай — она дочь князя!
Гюда покосилась на него, не понимая — он услышал и, издеваясь, повторил ее слова или случайно произнес то, что она твердила про себя все последние дни. В глубоких желто-карих глазах урманина не было насмешки или угрозы. Скорее наоборот — он смотрел даже сочувственно, будто понимая ее боль. Но Гюда не нуждалась в жалости или сочувствии врага. Гордо расправив плечи, она поковыляла дальше.
Драккар подбросило на волне, княжна зашаталась. Падая, ухватилась за чью-то руку, удержалась на ногах. Запястье Орма, которое она стиснула, боясь упасть, было горячим и твердым. Под пальцами княжны живым зверьком билась плотная вена. Гюда отдернула руку:
— Мой брат умирает.
Она не желала смотреть ему в лицо — разглядывала доски палубы под ногами, скользила взглядом по тонкой щели, уползающей краем под кованые сундуки гребцов.
— Он слабый, — спокойно подтвердил урманин.
«Я дочь князя», — повторила про себя Гюда, заставила речь не бежать слишком быстро, не выдавать ее страха и беспокойства:
— Ты взял его, чтобы убить по дороге?
— Его никто не убивает. Он вправе сам решать — хочет он выжить или нет.
— Он слишком мал, чтобы принимать такие решения.
— Я был не старше него, когда Урд впервые спросила меня о том же. Я выбрал, он тоже выберет.
На ногах урманина были кожаные сапоги, обшитые поверху яркой красной тесьмой. Острые носы сапог почти касались босых ступней княжны, и, даже потупившись, она ощущала близость Орма, его дыхание, жар разгоряченного греблей тела, его запах — сладкий и соленый одновременно. Захотелось ударить его — вскинуть руку и изо всех сил стукнуть по лицу, чтоб из губ брызнула кровь и серые глаза стали черными от злости и унижения. Будь она одна — она бы так и поступила, но там, за спинами гребцов, содрогался в кашле ее брат — маленький и беззащитный.
Гюда стиснула зубы, выдохнула. Был лишь один способ спасти Остюга. Только один, которым тысячи лет женщины спасали тех, кто был им дорог.
— Я лягу с тобой, если ты поможешь моему брату выбрать жизнь, — сипло пробормотала Гюда.
Расслышавший ее слова Харек присвистнул. И тут же смолк под лающим окриком Белоголового. Орм протянул руку, запустил ладонь в волосы княжны. Его мягкие ласкающие движения были еще хуже, чем насмешки и угрозы. Гюда сжала пальцы в кулаки, почувствовала боль от впившихся в ладони ногтей и тут же — другую боль — резкую, внезапную, от которой бросило в пот. Быстрым движением урманин накрутил ее волосы на пальцы, дернул так, что чуть не сломал ей шею. Теперь лицо Белоголового нависало прямо над Гюдой, изо рта, вместе с дыханием, вырывались обидные слова:
— Ты глупа, словенка! Мне не нужно ждать твоего согласия, чтоб взять тебя. Ты — моя рабыня!
Боль стала невыносимой, казалось, если он шевельнет рукой, кожа на затылке оторвется вместе с намотанными на его кулак волосами.
Немея от боли, Гюда прошептала:
— Я — дочь князя!
— Ты — рабыня. — Белоголовый крутнул ее, надавил, заставляя опуститься на колени, пригнул ее голову к палубе. Пред губами княжны оказался его сапог, красная тесьма сливалась с прыгающими перед глазами пятнами.
Гюда сопротивлялась — уперлась обеими руками в палубу, замотала головой. В затылке что-то затрещало, захлюпало.
— Я — дочь князя! — теряя силы, завизжала Гюда, нырнула лицом к варяжскому сапогу, вцепилась зубами в открытую из-под голенища икру. От неожиданности Орм охнул, отбросил княжну в сторону, и тут на него метнулось что-то маленькое, замолотило кулачками в живот.
— Остюг… — признав в озлобленном комке брата, всхлипнула Гюда.
Белоголовый одной рукой схватил княжича за рубаху, поднял вверх.
— Умри! Умри! Умри! — продолжая брыкаться и всхлипывать, выкрикивал тот. В свободной руке урманина мелькнул нож, Гюда закрыла глаза.
— Я хочу выкупить у тебя мальчишку, хевдинг. Не веря своим ушам, Гюда приоткрыла веки. Харек поднялся и теперь стоял напротив Орма, удерживая его занесенную руку.
— Тебе не нужен мальчишка. Я возьму его за половину своей доли. Это — хорошая цена, — повторил он.
На драккаре стало тихо, было слышно лишь хриплое дыхание обессилевшего Остюга и плеск волн за бортом.
— Неужели удары этого ребенка были столь сильны, что достойны смерти? Или раб сумел обидеть тебя, хевдинг? — осторожно произнес Харек.
Гюда впилась пальцами в щель меж палубными досками. «Великие боги, пусть Белоголовый отпустит моего брата, пусть Остюг останется жив… » Ее мольбы услышали — ярл ухмыльнулся, убрал нож.
— Эта падаль не стоит половины твоей доли. И еще, Волк, с каких это пор у тебя стало такое мягкое сердце? Может, тебе пора начать пасти овец, как обычному бонду?
Хирдмаьгны засмеялись. Гнетущая тишина отступила, спряталась за борт, поджидая удобного мига.
— Кто знает, хевдинг, кто знает, возможно, когда-вибудь все мы станем пасти овец. Норны слепы, и узор их нитей бывает весьма причудлив, — ответил Харек.
Смирившись, Белоголовый опустил Остюга к своим ногам и, почти не коверкая слов, сказал по-словенски:
— Иди на место Харека. Он отдохнет, пока ты будешь грести.
Кто-то из урман захохотал, насмехаясь над решением ярла, кто-то пренебрежительно фыркнул. Харек шлепнул Орма по плечу:
— Ты правильно обходишься с рабами, ярл. Пусть мальчишка умрет за делом.
Прижавшись к борту, Гюда смотрела, как ее брат, еле переставляя ноги, плетется к сундуку Харека, как садится, берет в слабые руки тяжелую рукоять весла. Склоняется вперед вместе с прочими гребцами, затем разгибается… Вновь склоняется вперед…
В его лице не осталось ничего от прежнего Остюга, однако и слез больше не было — сухие губы монотонно шевелились в такт движениям, светлые глаза мертво глядели куда-то вдаль, не замечая ни скорчившейся у борта сестры, ни стоящего рядом Орма, ни драккара, ни моря. Оставленная в Альдоге душа Остюга умерла…
В Ослофьорде Орм велел ставить парус и идти в Борре — именно там, по словам встреченных по пути сородичей, находился нынче конунг Вестфольда — Олав, сын Гудреда.
Борре оказалось большой зажиточной усадьбой в двадцать домов, стоящей в устье широкой и неспешной реки Логен. Чем-то Борре напомнил Гюде родную Альдогу — вокруг усадьбы тянулся такой же ров, за ним вздымался высокий частокол, на ровных полях, простирающихся от залива до леса, мирно топтались стада коз и лениво жевали траву чернобокие коровы. Крутые валы камней поднимались справа от Борре, на нависающей над заливом невысокой, заросшей вереском скале. У пристани из плотно пригнанных друг к другу бревен так же, как в Альдоге, суетились мальчишки, болтались на привязи небольшие рыбацкие лодки и красовались крутыми бортами несколько крупных драккаров со снятыми мачтами.
Спустившегося на пристань Орма встретили несколько мужиков в серых рубахах и киртах из шерсти. Обступили, принялись расспрашивать. Гюда не так хорошо понимала северный язык, чтоб разобрать все, о чем они говорили, но кое-что все же поняла. Один из мужиков, похоже старший, чья рубашка была окантована по вороту синей с позолотой тесьмой, плотный, кряжистый, с серым лицом и похожими на древесные коренья грубыми ручищами, сказал Орму, что недавно сам конунг Вестфольда почтил его своим присутствием и он, бонд Хугин, весьма рад новым гостям. Он надеется, что новые гости пришли не только с добрыми вестями, но и с большой добычей.
Пока он говорил, двое других мужичков, такие же крепкие, как и старший, только пониже ростом, сновали подле драккаров Орма, помогали хирдманнам сгружать добычу на берег, совались во все потайные углы. Похоже, за приют и ласковые слова Орму приходилось хорошо расплачиваться. Гюда злорадно улыбнулась, подгоняемая пинками, вылезла на берег. После долгого плавания земля казалась слишком твердой. Ноги у Гюды подкосились, и она осела наземь подле мешков и тюков с добычей.
Перекинутый Хареком через борт драккара, в воду у пристани плюхнулся Остюг. Забарахтался, нелепо дрыгая руками и ногами, зафыркал, отплевываясь. Харек соскочил по мосткам на пристань, выудил бултыхающегося княжича из воды, поставил рядом с собой. Тут же их окружили мальчишки, принялись забрасывать Харека вопросами, стрелять быстрыми глазами на ровесника из далекой Гарды, подшучивать, обзывая его то кутенком, то слабаком.
За время пути Остюг изменился. Он больше не плакал, ел и пил все, что давали, упрямо греб, стараясь держаться наравне с хирдманнами, и словно забыл о сестре. Не говорил с ней, не пытался прижаться к ее плечу, как ранее. Она будто стала для него чужой.
— Глупый раб! — выкрикнул кто-то из обступивших Остюга мальчишек.
Княжич повернулся к обидчику и неожиданно произнес на северном языке, явно подражая речи Орма:
— Я вижу твой дом. Я запомню его и вернусь, когда стану ярлом, чтоб назвать рабом тебя!
Обидчик — толстый розовощекий мальчишка с ямочкой на пухлом подбородке и круглыми совиными глазами — приоткрыл рот от неожиданности, его приятели смолкли. Харек засмеялся, подтолкнул Остюга к ним:
— Если ты одолеешь их, ты больше не будешь рабом. Я попрошу у ярла свободы для тебя. А потом, может, и сам станешь ярлом. Норны слепы…
Остюг преданно взглянул на него, сжал кулаки и ринулся навстречу врагам. Врезался головой в живот толстяку, лягнул пяткой парня в голубой рубашке, повалив толстяка наземь, замахал кулаками, надвигаясь на очередную жертву. Урманские мальчишки оставались мальчишками — гурьбой накинулись на Остюга, смешались, закопошились по земле живым комом.
Харек хмыкнул и двинулся к усадьбе, напоследок что-то негромко сказав одному из мужиков. Тот деловито кивнул. Другой уже бродил вокруг сваленных возле Гюды тюков, тыкал в добычу Орма пальцем, что-то шептал, Рядом с ним, высоко, как цапля, поднимая тонкие ноги, вышагивал Кьетви Тощий — воспитатель Орма. Кьетви был уже стар — его голову наполовину покрывала блестящая плешь, а редкие седые волосы уцелели лишь на висках и в бороде. Глаза Кьетви прятались в складках век, острый нос выпирал из морщинистого, будто смятого, лица вороньим клювом.
— Тут воск, — тыча длинным узловатым пальцем в очередную бочку, объяснял мужику Кьетви. Указывал на обернутый в холстину тюк, втолковывал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37