Маринка опять спрашивает:
– Деда, а отчего тогда люди в поле плакали?
– Оттого плакали, – отвечает дед, – что поневоле работали. Не на себя, милушка, работали, а на барина. Пахали-сеяли, жали-молотили крестьяне, а доход баринов. И тяжело и обидно. Небось заплачешь. Так оно и при барщине было, не многим лучше и после крепостного права стало.
– А теперь, деда, баринов нет? Засмеялся дедушка Наум и говорит:
– Теперь нет! Всех их теперь вывели! Вот так и жили дед со внучкой.
Стала Маринка подрастать. На восьмое году пошла она в школу. Зимой она в школе, а летом с дедушкой в поле. Там учится читать-писать, а тут жать да снопы вязать.
Зимой вечера долгие. Прибежит Маринка из школы, выучит, что ей на дом задано, а тут и вечер наступит. Истопят дед с Маринкой галанку, поужинают и сидят до самой полночи.
Дед брал людям валяные сапоги подшивать, а Маринка научилась чулки-варежки вязать, и себя и деда обвязывала, а случалось, и от людей заказы брала. Вот и сидят они – дед сапоги подшивает, а Маринка вяжет и вяжет, только спицы в руках мелькают.
Однажды Маринка спрашивает:
– Помнишь, деда, ты говорил, что наше поле скупое? А отчего же оно такое скупое?
– А кто его знает, – отвечает дед, – отчего оно скупое. Земля ли тут тяжелая, или плохо мы ее обрабатываем, или она истощенная стала? Так ли, эдак ли, а плохо наше поле родит.
Долго дед Наум молчал, а потом разговорился:
– Вот послушай, внученька, расскажу я тебе про это поле, что сам в молодости от людей слыхал. Говорили тогда, что на этом поле большой клад зарыт…
– Какой клад, деда?
– А кто его знает, какой клад и кто его тут положил. Сказывали только, что золото тут зарыто, то есть в клад положено. Я не видал и за этим кладом не ходил. А были такие люди, ходили, рыли-копали и клад будто бы видали, а вот достать, не достали, не отдала его земля. Говорят, что и сейчас он там лежит.
Маринка спрашивает:
– А как же, деда, люди узнали, в каком месте клад лежит? Ведь поле вон какое – большое-большое!
– Вот этого я не знаю, – отвечает дед, – наверно, по каким-нибудь приметам узнали. Сказывали люди, что какие-то знаки по ночам оказывались. Будто бы огоньки на таких местах посвечивают – выходит из земли такой огонечек, словно пламя от свечки, и мигает, и мигает… Был у нас в селе парень, Филиппом звали. Дошлый такой парень был. Вот он, наверно, и доглядел эти знаки. Земля эта, конечно, барская была, тогда еще целая, непаханая. Трава тут росла, стада барские пасли. А Филька этот одно время у барина в подпасках ходил. Он, наверно, эти огоньки и заприметил. И стал Филипп по ночам пропадать, все к кладу подбирался. Дождался он такой ночи, когда клады берут, и принялся копать. И, говорят, дорылся – стукнула лопата об железный сундук. Парень и так и эдак, а сундучище прямо-таки преогромный! Одному такой, ясное дело, не выворотить. Что же ему делать? Как клад взять? А у него, у Филиппа-то, два брата было, одного Васильем звали, другого не знаю, запамятовал. Филипп и доверился братьям. Вот собрались они все трое, каждый свою лошадь взял, запрягли тройкой и поехали. Конечно, ночью. Опять стали рыть. Хотя клад, как это бывает, глубже в землю ушел, все же дорылись. Подбили они ломами под сундук, а не то что его вытянуть, а даже приподнять не осилили. Ни с чем домой воротились. Да как ни с чем – с хворью воротились. У Филиппа этого с той поры принялась спина болеть, а потом согнуло его, так он и ходил все время, будто наклонясь, будто на земле все чего-то выглядывал. Василью тоже, с натуги ли, с испугу ли, поделалось: стало его в припадки ударять, иной раз недели две буйствует, а потом ничего, отойдет. А третий брат все чего-то во сне пугался – вскочит и закричит: «Идет, идет!» Он потом совсем из села уехал, и вестей от него не было… Ну вот, не дался им клад. А было их трое, один который-то и проболтался про этот клад. Дошел слух до барина. А барин-то, верно, не большого ума был, решился он сам клад взять. Призывает он к себе этого Филиппа, говорит ему: «Ты теперь согнутый, немощный, сам клад взять не сможешь. Откройся мне, где этот клад лежит, а я тебя за это озолочу, на всю жизнь доволен будешь». Филипп, хотя и пуганый был, польстился на деньги. Говорит он: «Бери, барин, с собой человек двадцать, запрягайте в роспуски шестерку лошадей, и ночью поедем». Вот взял барин человек двадцать пять здоровенных мужиков, поехали в поле. Филипп место указал, а сам копать не стал. Вот принялись рыть. Клад, конечно, еще глубже в землю ушел, ну все-таки дорылись. Через великую силу выворотили сундук из земли, подняли, на роспуски навалили. Тронули лошадей, а они бьются, бьются, а роспуски с места не стянут, словно колеса к земле приросли. Барин туда-сюда мечется, на лошадей машет, на мужиков кричит. А один какой-то возьми да и скажи: «Да ну тебя и с сундуком-то с этим, провались он совсем!» Тут сундук с роспусков грохнулся, земля под ним расступилась, он и загремел в эту пропасть. Барин было за сундуком кинулся, да мужики его удержали. Опамятовался барин и говорит: «Это не сундук был, а гроб. Это мой гроб». Расстроился он мыслями и после все приговаривал: «Гроб, гроб! Это я свой гроб искал». С этим его и за границу везли, лечили его там. А мужикам ничего не поделалось, потому что они тут ни при чем – их дело подневольное. Сами после смеялись: «Мы барину гроб доставали». И еще от них такой разговор по селу пошел, что это был не сундук, а пребольшущий камень. Напрасно, значит, силу тратили и страх принимали.
Замолчал дедушка Наум, повертел в руках подшитый валенок, отставил его в сторонку и принялся за другой. А Маринка спрашивает:
– Деда, а это все правда было?
– Правда, – отвечает дедушка Наум. – Было. Ездили, искали, сами мучались и лошадей мучали. А что там в земле лежало – сундук или камень, – этого я не могу сказать. Я на такое не льстился и не дознавался. Говорю, что от людей слыхал.
Помолчал дедушка Наум и, хотя Маринка ничего больше не спрашивала, еще присказал:
– А еще вот что могу рассказать. Был у нас в селе старичок один, он про это так толковал: «Богатство, говорит, в этой земле действительно есть, и оно оказывается кому сундуком, кому камнем, кому еще чем, но не каждому этот клад в руки дается. Одному не дался. Троим не дался. И двадцать пять человек его не подняли. Достанется, говорит, этот клад всему крестьянскому люду, когда земля будет не барская, а крестьянская и когда работать на ней будут не с горем, а с радостью. Придет, говорит, такое время, когда этот клад сам из земли выйдет и рассыпется чистым золотом, и тогда будет тут доброго – возами возить не перевозить». Вот, внученька, какие я слова от этого человека слыхал. Хороший был старичок, правильной жизни. Кто его знает – может статься, эти его слова и сбудутся.
С тех пор, как дед Наум рассказывал внучке про скупое поле и про клад, прошло немало лет, а может быть, двадцать или около того. А за двадцать лет, как говорится, много воды утечет. За это время в селе большие перемены произошли. Самое главное – стали крестьяне поля обрабатывать не в одиночку, а сообща, колхозом. Землю стали пахать не сошками, а тракторными плугами. А сеять стали не только рожь, овес да просо, а и пшеничку.
И дедушка Наум по-другому зажил. Вступили они с Маринкой в колхоз, нашлась ему работа по силам и по годам – поставили его в правлении сторожем: он и помещение караулил и у телефона дежурил – отвечал, кто что спросит. А это ведь намного легче, чем пахать да жать.
На девятом десятке ушел дедушка Наум на полный покой, стал дома жить да с правнуком заниматься.
Маринка к тому времени уже замужем была, и дитё у нее народилось. Л вышла она за хорошего, дельного человека – он трактористом был, а потом поучился и стал главным механиком по тракторному делу и по комбайнам. Был он тоже из бедноты, ни кола ни двора не имел. Марина приняла его к себе в дом. А дом все на прежнем месте, только это теперь уже не двухоконная избеночка, а настоящий дом – пятистенный, крытый железом, с крыльцом, с палисадником под окошками.
Маринка, конечно, теперь уже не Маринка, а Марина Григорьевна. Степенная женщина, деловая. Она в колхозе бригадир полеводческой бригады. И все у нее в бригаде чередом идет, как положено по науке по агротехнике: полям вспашка глубокая, под посев всякие удобрения, осенью зябка, зимой снегозадержание.
Много было споров и разговоров, когда в первый раз собрались пшеницу сеять. Очень волновались колхозники. Одни говорили:
– Был пыток, сеяли. Не родится пшеница на наших полях.
Другие говорили:
– Рожь по нашим землям куда выгоднее – она больше доходу дает.
Старики все, как один, заладили:
– Наша земля пшеницу не подымет.
– Не родится она на наших землях, нечего понапрасну мучиться.
А пшеницу не миновать сеять, потому что она в плане стоит, как и у других колхозов.
Конечно, агрономы приезжали, с колхозниками беседовали, разъясняли-доказывали, какая требуется обработка почвы, какие удобрения, какой уход за посевами.
Ну и вот вспахали поле по всем правилам, как наука требует. Пшеницу посеяли.
Нельзя сказать, чтобы первый урожай очень высок был, но ничего – неплохо получили. А потом год от года дело лучше пошло, потому что, как ни говори, опыт большое значение имеет: применяются люди и к сортам и к срокам – когда посеять и как посеять.
И вот подошел такой год, когда подняла земля пшеницу в полную силу – вышла пшеница и соломой высока, и колосом крупна, и зерном наливна.
Собралась Марина Григорьевна в поле – на обкос пшеничного поля жатки пустить, чтобы комбайнам удобно было на него заезжать. Садится она в тележку, берет в руки вожжи, натягивает левую и поворачивает в тот конец, где стоит ее дом с палисадником. У крыльца остановилась и кличет в окно:
– Деда! Доедем со мной в поле, поглядишь, какую мы пшеничку вырастили.
– Ну что же, – откликается дедушка Наум, – можно и доехать. Может статься, уже в последний разок я на полюшко погляжу…
Вышел он, сел рядом со внучкой, и покатили. А день еще только занимается: из-за леса солнышко восходит, освещает бугорки золотыми лучами, а в долочке еще держится чуть приметный туман. С теплой стороны ветерок потягивает и потихоньку шевелит дедову седую бороду.
Вот подъезжают они к пшеничному полю. А оно раскинулось огромной желтой скатертью – четыреста с лишним гектаров! Спелая пшеница при солнышке словно золотом отливает.
Любуется дед Наум на золотое поле и говорит:
– Хороша пшеничка задалась и высотой, и густотой, и наливом. Ах, хороша! Вот он, Маринушка, когда клад-то сам из земли к народу вышел и раскинулся чистым золотом! Довелось и мне, старому, увидеть.
Засмеялась Марина Григорьевна:
– Правильно, деда! Вышел из земли клад. Теперь тут доброго – действительно «возами возить не перевозить»!
Две горошины
В старинные года, когда горела вода, а соломой тушили, стояла посреди чистого поля небольшая деревенька Нетужиловка. Потому ей такое название дали, что такие люди там жили – ни о чем они не тужили, назад не оглядывались и вперед загадать не догадывались. Есть у них – тоже, а нет – тоже. Так и жили: день да ночь – сутки прочь. За это их нетужиловцами и звали.
И вот случился в этой деревне пожар. И сгорела дотла вся деревня Нетужиловка. Одна-разъединая уцелела избеночка, в которой жила столетняя старушка с малолетней внучкой.
После пожара собрались нетужиловцы, поспорили, потолковали и надумали переселиться всей деревней на другое место, поближе к речке.
– А то, – говорят, в нашем овраге воды мало, только что в родниках. Ну-ка опять пожар случится, заливать-то чем будем?
И ушли на новое жительство.
А старушка так и осталась жить посреди чистого поля. При старости трудно ей было с привычного места подыматься, да и жалко, конечно, с обжитым углом расставаться.
И вот живут они с внучкой год, живут два, живут три. От пожарища даже и знаку никакого не осталось – заросло это место травой да диким бурьянником. Бабушкину избушку вовсе и не видать, никому невдомек, что тут какие-то жители есть. А они живут.
Ну и, как говорится, старое старится, а молодое растет. Внучка почти невестой стала, а бабушке помирать время подошло. В последний свой час подозвала она девушку и говорит:
– Покидаю тебя, внученька, круглой сиротой. И всего-навсего оставляю тебе доброго, что весь век берегла, твоего дедушки дорогой мне подарочек – бусы янтарные.
Тут уж ей вовсе трудно стало. Отдала она внучке нитку добрых старинных янтарей. А слов ее только и было:
– Посеешь и проживешь… И померла бабушка.
Померла. Внучка честь честью ее похоронила, посадила на могиле две березки. Погоревала о. бабушке, потужила. Ну а как водится, живой о живом думает. Стала девушка о своей жизни соображать. Не знает она, как эти бабушкины слова понимать: «Посеешь и проживешь». Думает она: «Ведь не бусы же сеять? Верно, надо их продать да каких-нибудь семян купить». Пошла она в деревню Новую Нетужиловку посоветоваться с людьми знающими. Они ей сказали:
– Деревня наша бедная, а янтари вещь дорогая. Не дадут тебе за них цену.
Ну что же будешь делать? Призадумалась девушка: «Не удалось ни сменять, ни продать, впору хоть бусы с нитки спустить да их и посеять…» Надела она эти янтари и стала их носить да этим бабушку поминать.
А кормиться чем-ничем надо. И вот раз пошла она в город поискать какой-нибудь работы – не даст ли кто на дом какое рукоделье.
Идет она по дороге. Дело было хотя и к осени, а день выдался теплый, ясный. Солнышко светит и лучами так на янтарях и играет, так и переливается.
Идет девушка, а навстречу едет на тележке человек, такой пожилой, седоватый, в очках. Поравнялся он с девушкой, лошадь придержал и говорит:
– Не продашь ли, красавица, свое ожерельице? Я любитель старинных вещей и желал бы купить у тебя эти янтари.
Девушка отвечает:
– Мне бы лучше сменять на какие ни на то семена.
– Очень хорошо. Могу и сменять. Предлагаю в обмен два пуда гороху.
Девушка молчит, не знает, правильную он цену дает или нет. А он боится янтари упустить, так сразу же и цену набавляет.
– Даю три пуда.
Девушка подумала и согласилась.
– Ладно, – говорит, бери за три пуда.
Старик обрадовался:
– Вот и сладились! Жди меня через неделю, привезу тебе три пуда гороху и возьму твои янтари.
Вот проходит неделя. Привез этот человек три пуда гороху и взял у девушки янтарные бусы.
А она раскинула в избе на полу небольшой положок, высыпала на него горох: «Пускай проветрится, а завтра я его к месту приберу».
Подошло время к ночи. Девушка спать легла. И вот привиделся ей сон: будто сидит покойная ее бабушка, перед ней на столе янтарные бусы рассыпаны, и она их бусинку за бусинкой на ниточку нанизывает. Нанизала и за пазуху положила, а две бусины на столе оставила. И будто говорит бабушка: «Нитку янтарей я тебе, внученька, после отдам. А вот эти две бусины сейчас возьми, крупную в семена положи, от нее тебе большой урожай будет, а коя поменьше, в горшке с горохом свари. Смотри, внученька, как бы мелкая бусина с семенами в землю не угодила, ничего тогда тебе земля не уродит».
Проснулась девушка, глянула на стол, а там две горошины лежат – одна крупная-крупная да такая белая, а другая маленькая, щупленькая. Подошла она к столу, хотела эти две горошинки взять, а они покатились-покатились по столу, да и скок в горох, который на полу был рассыпан. Девушка только руками всплеснула:
– Ой! И что же мне теперь делать? Попадет эта маленькая горошина в землю, и не уродит мне земля ничего…
Попытала девушка отыскать горошины. Да куда тут! Мыслимое ли это дело – ведь горох-то весь одинаковый – много в нем и крупного и мелкого. И надумала девушка сделать так: «Зима-то долгая, так я между делом весь горох переберу, крупный на семена оставлю, а мелкий стану варить да есть. Вот у меня обе бабушкины горошины и попадут куда надо».
И вот выберется свободный часок, сядет она посреди избы, поет старинную песню, что от бабушки слыхала, и выбирает крупный горох – это на семена, а мелкий в другой мешок ссыпает – это на варево. Так весь горох и перебрала. «Ну, – думает, – выбрала чисто, теперь мелкая горошина не попадет в землю, не сгубит мне урожай».
Вот приходит весна. Стала девушка землю копать. Вскопала места так будет с осминник и посадила горох, каждую горошину в отдельную ямочку клала, чтобы расти было вольготно.
Взошел горох, день ото дня растет да пыжится. А девушка ходит, любуется, как он тянется да кудрявится, беловатыми цветами расцветает.
Пришло время, поспел горох. Девушка его с поля выбрала, обмолотила. Уродился у ней горох сам пятнадцать. Да какой! Крупный, белый!
Раз зашел по какому-то делу мужичок один из деревни Новой Нетужиловки, поглядел на горох, в руках покатал, облупил одну горошину, она и раздалась у него на ладони на две половинки. Он и говорит:
– Ну, девонька, хорош горох уродился, – чисто янтарь!
А она отвечает:
– Янтарем, дяденька, сеяла, вот он, как янтарь, и уродился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13