«Как точно, бывало, по звукам определяли картину боя!» — вспомнит Соломки, воронку, где лежал, одинокий, беззащитный, а мимо с оглушительным рёвом проносилась лавина вражеских танков, и эти воспоминания, и гул земли, как голос столетий, ни на секунду не смолкающий, заставят подумать не только о недавних боях, но и о далёких битвах; он услышит в этом гуле и рёв моторов, и ухающие звуки разрывов, и цокот копыт половецких коней; земля гудит с тех самых пор, как над ней пронеслась первая стрела, пущенная человеком в человека; были печенежские набеги, наседали янычары с кривыми саблями, польские шляхтичи и тевтонские рыцари поднимали копья на русские города, приходили шведы, французы, гремели сечи, баталии, люди падали от стрел, мечей, свинца, и потому слышится насторожённость и скорбь в протяжном земном гуле; но сквозь толщу веков доносятся и другие звуки — победные, они заглушают собой все, они всегда воспринимаются сильнее; они навеют Володину гордые мысли. Как в осенние дни сорок первого, когда по булыжной мостовой, уже запорошённой снегом, шли к вокзалу серые колонны солдат, мокро поблёскивали штыки и гулко, в такт печатному шагу звенела песня: «Пусть ярость благородная…» — как в дни боев, когда Володин уже сам надел серую шинель и круг человеческих страданий все шире раскрывался перед ним, и он познавал страх и мужество; как в те далёкие дни, когда впервые не по книгам понял, что такое Родина, впервые ощутил себя частицей большой и мощной страны, — здесь, на берегу Псела, спустя много лет после войны он вновь переживёт волнующие минуты; ещё безвестный журналист, он задумает написать книгу о том, как умеют умирать русские солдаты; не жажда славы, а неодолимая потребность рассказать людям, что видел, пережил, та потребность, без которой не было бы ни традиций, ни преемственности, ни истории, приведёт его к этому решению. Он не вскочит и не заликует от радости, что возникла в голове такая мысль; он сначала даже испугается этой мысли; неторопливо выйдет на шоссе, поднимет руку и с попутной машиной уедет в Обоянь, — потом в Курск; потом — матовый свет настольной лампы, ночи мучений, стопы исписанной бумаги, пепельницы, переполненные окурками, прочитанные и непрочитанные тома, архивные документы: он снова поедет по Обоянскому шоссе через Псел, Ворсклу к местам боев; там, где была глубокая воронка, где он лежал, полуживой от страха, прислушиваясь к грохоту удалявшихся танков, — там теперь свекловичное поле, и он пойдёт мимо рядков густозеленой ботвы, чужой, странно задумавшийся человек для других, и окрестность оживёт в его глазах угарной и дымной картиной войны. Он мысленно прочертит линию от берёзового колка к стадиону, где была траншея, вспомнит первые минуты боя, как чёрный танковый ромб стоял перед гречишным полем, а «юнкерсы» бомбами разминировали проход, но, вспоминая, уже будет смотреть на события и оценивать их не просто как рядовой лейтенант, который знает ровно столько, сколько ему положено знать, а как человек, хорошо изучивший обстановку; не только соломкинская оборона и те последующие семь дней изнурительных и отступательных боев вдоль шоссе до Богдановки и Владимировки через Красную Дубровку, Верхопенье и хутор Ильинский, не только сражение на белгородском направлении, где держали фронт Шестая гвардейская, Седьмая гвардейская, Первая танковая и Шестьдесят девятая армии, куда подходили резервные части Пятой армии генерала Жадова и Пятой гвардейской танковой армии генерала Ротмистрова, — не только Воронежский фронт, а вся Курская битва будет так же отчётливо представляться Володину, как тогда, в тот июльский день 1943 года, представлялся маленький клочок земли между берёзовым колком и стадионом, который удерживала его рота. Он усмехнётся, подумав о Манштейне, о фашистском фельдмаршале, которого никогда не видел ни в жизни, ни на портретах, но которого мог легко представить в воображении, типичного немца, сухощавого, долговязого, с тонкими, плотно сжатыми губами; фельдмаршал перед самой битвой вылетел в Берлин оперировать гланды, и когда потом с белгородских высот, из сухого окопа с бревенчатыми стенами, наблюдал за ходом сражения, когда в первый день битвы увидел, как одна за другой срывались атаки ромбовых танковых колонн, заставил перевязать себе горло, а на следующее утро, когда встретился с командующим оперативной группой «Кемпф», действовавшей на правом крыле и тоже не имевшей успеха, с досадой сказал, что допустил большую глупость, согласившись оперировать гланды, но что ещё большей глупостью было ехать на фронт с незажившими ранками… Володин усмехнётся, вспомнив эту оправдательную деталь о фельдмаршале, прочитанную в одном из воспоминаний немецких генералов, — ведь писали же историки, что Наполеон проиграл Бородинское сражение только потому, что у него был насморк! Володин ещё долго будет раздумывать над событиями тех лет. В те дни, когда на Курской дуге решалась судьба войны, когда соломкинцы отбивали атаки немецких танков, может быть, в те самые минуты, когда он, Володин, лежал в воронке, когда тысячам таких, как он, было невмоготу тяжело, солдаты союзных армий пьяно горланили песни в кабаках Туниса и Алжира и операция «Эскимос», о которой так обнадёживающе писал английский премьер-министр, откладывалась, как и открытие второго фронта в Европе, из-за «недостатка десантных плавучих средств». Разморённый жарким тунисским солнцем, генерал Эйзенхауэр, или генерал Айк, как его звали в правительственных кругах, вместе со своим начальником штаба генералом Битл-лом разбирал результаты экспериментальных воздушных налётов на острова Пантеллерия и Лампедуза. Острова, между прочим, давно уже были нейтрализованы, отрезаны от всех источников подкрепления, а гарнизоны их, состоявшие из инвалидных итальянских команд, были готовы по первому требованию поднять белый флаг. Но генерал Айк не желал рисковать вверенными ему войсками. Вся английская и американская стратегическая авиация, находившаяся в его распоряжении, два месяца подряд бомбила Пантеллерию и Лампедузу; потом к островам была послана армада кораблей, и спустя несколько часов командующий Седьмой американской армией генерал Паттон и командующий Восьмой английской армией генерал Монтгомери радировали генералу Айку: «Высадка прошла без единого выстрела!» Как раз в те дни, когда под Курском горела земля от взрывов, генерал Айк в сопровождении свиты генералов и полковников с удивлением осматривал занятые острова (потери противника от воздушных налётов были поразительно невелики: в глубоких подземных ангарах стояли неповреждённые самолёты, из береговых батарей лишь две были выведены из строя), а солдаты союзных армий, утомлённые высадкой, изнывавшие от жары и безделья, требовали двойную порцию мороженого… И эту картину так же отчётливо представит себе Володин, будто когда-то сам видел её; странно задумавшийся человек на свекловичном поле, он мысленно охватит весь мир, все события, которые совершались тогда, в дни битвы, на разных континентах земного шара, события, которые должны были облегчить участь русских солдат, но которые оказались настолько незначительными, что никак не повлияли на Восточный фронт, и немцы не ослабили, а, напротив, продолжали перебрасывать из Италии и Франции в Россию все новые и новые дивизии. И номера этих дивизий, их вооружение — архивные документы расскажут все — будет знать Володин, и оттого одержанная победа покажется ему ещё величественнее; как открытие, как нечто новое, ещё никому не ведомое, тут же, среди рядков густо-зеленой ботвы, он торопливо запишет в блокнот: «Курская битва — золотая страница русской истории!» Запишет и с недоверием покосится на белый бумажный листок — неужели нужны были тысячи смертей, тысячи развороченных снарядами и раздавленных гусеницами солдатских тел, чтобы вот так, неожиданно, родилась эта возвышенная фраза: золотая страница?… «Нужны! Надо было отстоять Родину, свободу!»Атака была отбита, солдаты убирали трупы и поправляли стрелковые ячейки, а по траншее ходил младший сержант Фролов с двумя трофейными парабеллумами за поясом и охриплым басом подавал команды. Он был так возбуждён и успешно закончившимся боем, и больше тем, что ему доверили командовать ротой, и с таким усердием выполнял свои новые обязанности, стараясь подражать Пашенцеву, стараясь быть спокойным и сдержанным, но, тут же забывая о сдержанности и горячась, снова по-своему, по-сержантски, накрывал богом и чёртом какого-нибудь замешкавшегося бойца, — Фролов недовольно поморщился, когда услышал, что из санитарной роты вернулся в траншею лейтенант Володин.Сказал об этом Щербаков, тот самый с бородавками на пальцах солдат, бежавший по стерне без сапог в контратаку; он все ещё был босой и теперь, стоя перед младшим сержантом, виновато переминался с ноги на ногу.— Какой ещё лейтенант?— Наш, Володин.— Почему до сих пор не обут? Где сапоги?— Они в… в окопе…— Завалило? Сними с убитого. Ты же солдат, Щербаков!Когда младший сержант пришёл на командный пункт, Володин уже был там и все знал: и о себе, как и кто вытащил его из-под горевшего танка, и о положении роты — из четырех взводов едва ли можно было сейчас собрать полтора, но и эти, оставшиеся в живых, были утомлены и голодны, а вода в ведре, которая ещё имелась в блиндаже, выдавалась только по глотку раненым; он уже знал, как восемнадцать бойцов его взвода вместе с капитаном Пашенцевым ходили в контратаку, и досадовал), что все это случилось без него; даже такая подробность, будто в Соломки приехал генерал и теперь сам будет командовать боем, — даже эта подробность, откуда-то просочившаяся в траншею, была немедленно рассказана Володину, и он, хотя и сразу понял, о каком генерале идёт речь, не стал опровергать солдатскую выдумку, а только улыбнулся, и кивком головы, и улыбкой соглашаясь с мнением рассказчика; Фролову он протянул руку, потом обнял младшего сержанта за плечи и долго ещё не мог ничего сказать, кроме двух слов:— Жив, черт! Жив, черт!Немцы почти не стреляли, лишь изредка, шурша и шепелявя, проносилась над траншеей мина и шлёпалась где-то позади, между развилкой и берёзовым колком; и наши батареи отвечали вяло — или от усталости, или берегли снаряды; но, вернее всего, тихо было потому, что и по ту, и по эту сторону переднего края, отложив автоматы и винтовки, солдаты горбились над котелками с кашей; и бойцы из роты Володина, ещё по распоряжению младшего сержанта Фролова, взяв термосы, ушли к походной кухне и бродили сейчас по оврагу, среди воронок, разглядывая изуродованные трупы повара и ездового, трупы коней со вспоротыми животами и самое походную кухню, разбитый котёл от которой валялся в одной стороне, а колёса в другой. Бойцы с термосами смотрели на эту обычную картину войны, сожалея о том, что «пропала каша», а в это время младший сержант Фролов, освободившись наконец из объятий лейтенанта, предупредительно говорил ему, что притихли немцы неспроста, что надо ждать новой атаки, а людей в роте мало, и патронов мало, и связи с командным пунктом батальона нет.— А на линию вышли?— Давно.— Тогда почему?…— Провод изорвало в клочья, концов не найдёшь!— Есть запасная катушка.— Тоже богу душу отдала…Володин наклонил голову и потёр ладонью лоб; с минуту молча смотрел себе под ноги, обдумывая решение, потом все так же негромко, но уже иным, жёстким тоном произнёс:— Возьмите людей, Фролов, и ступайте за патронами.Фролов ушёл, вслед за ним покинул командный пункт и Володин. По ходу сообщения, по которому утром бежал к пулемётным гнёздам, выполняя приказание капитана Пашенцева, — по тому же ходу сообщения, теперь почти совсем завалившемуся, он шёл к траншее; как и младший сержант Фролов, он был возбуждён и, несмотря на усталость и головную боль, ни на минуту не затихавшую, несмотря на то что все ещё ныло и подёргивалось контуженое плечо, чувствовал необычный прилив сил — и оттого, что был сейчас среди своих, в роте, а бой ещё не кончился, немцы ещё пойдут в атаку, и ему, Володину, будет где развернуться, отплатить за свои предыдущие неудачи; и ещё оттого, что он теперь уже не командир взвода, а командир роты и идёт осматривать позиции, что так же, как о Пашенцеве, теперь о нем будут говорить солдаты: «Наш ротный!» Он не думал о том, справится или не справится с этой новой должностью, какие трудности ожидают его, потому что не знал и не мог представить себе эти трудности, — он брался за дело с лёгким сердцем, со всей юношеской решимостью и даже немного гордился собой в эту минуту. Может быть, подполковник Табола прав — для того и создана молодость, чтобы совершать ошибки? Володин вглядывался в знакомые солдатские лица. Он прошёл мимо бронебойщиков Волкова и Щеголева, которые сосредоточенно считали засечки на глинистой стенке траншеи, считали, сколько было удачных и неудачных попаданий; остановился и поговорил с Белошеевым, который будто нарочно сгрёб к ногам горку матово-жёлтых автоматных гильз; прислушался к пулемётчику Сафонову, который, покачивая головой, то и дело с ухмылкой произносил: «Хоть один, да влип! Хоть один, да втюрился!» — кивая на немецкий танк, попавший в танколовушку; а за Сафоновым, дальше по траншее, в окружении солдат сидел Чебурашкин, он только что лазил осматривать тот самый попавший в ловушку фашистский танк и теперь, вернувшись, показывал добытые «трофеи» — открытии с изображением голых женщин, и Володин ещё издали услышал шумные голоса:— И стоило лазить за этой пакостью?— А ты не кори мальца, эт-то тоже агитация.— Ну и фриц, вот стервец, губа не дура…— Кабы б не развешал вокруг ся бабьих сисек, тады б нам труба.Володин подошёл ближе:— Что это?— Шлюхи фашистские…Белое женское тело, чёрные распущенные волосы… Открыток было много. Кто-то посоветовал немедленно уничтожить их, чтобы и духу не было; кто-то шутливо предложил Чебурашкину оставить этих «упитанных постельных русалок» на память, на что боец обидчиво ответил: «Сам оставь!» — покраснел до ушей, но открытку все же не выпустил из рук; кто-то зло заметил: «Каждому по одной — на всю роту!» — и ехидно засмеялся; а Володин, хотя ему тоже хотелось просмотреть все эти поблёскивающие глянцем открытки, хотя он и с улыбкой разглядывал первую, — он приказал собрать «немецких шлюх» и вышвырнуть их за бруствер. Это был его первый приказ по роте, и Володин произнёс его сухо, сдержанно, как обычно произносил капитан Пашенцев, и потом, уже не оборачиваясь, пошёл вперёд по траншее. Ещё больше, чем младший сержант Фролов, он хотел быть похожим на капитана, и не только внешне, разговором и осанкой, но и обладать той чуткостью, тем непосредственным ощущением боевой обстановки, способностью угадывать и в нужный момент подавать нужную команду, той самой способностью, которая всегда вызывала восхищение и которая как раз и отличала Пашенцева от других командиров. Володин то и дело останавливался, наваливался грудью на бруствер и прикладывал к глазам бинокль; он смотрел так часто не потому, что это было нужно, что немцы могли незаметно подкрасться к траншее и затем неожиданно атаковать, — вся местность от бруствера до гречишного поля, и само гречишное поле, и дальше, до лесной опушки, все было залито ярким солнцем, и, кроме жёлтых воронок, чёрных обгорелых остовов танков и тягачей, кроме маленьких, сизых, как пятна, трупов автоматчиков, ничего не было видно, никакого движения, — он смотрел так часто потому, что хотел именно ощутить обстановку. Позднее Володин с улыбкой будет вспоминать об этом. Он научится и ощущать, и находить нужные команды, все это придёт, и он будет так же легко и умело командовать ротой, как читать боевую карту, и все же первый день Курской битвы, день боевого крещения, ярче всех сохранится в молодой памяти Володина. Когда он, спустя много лет после войны, снова заедет в Соломки, придёт на свекловичное поле и, остановившись среди грядок зеленой ботвы, мысленно прочертит линию от берёзового колка до стадиона, где проходила траншея, среди прочих воспоминаний отчётливо представит себе и эту картину, как шёл по траншее, неопытный, смешной, с одним только желанием совершить подвиг, как отдал первую команду по роте: «Вышвырнуть „шлюх“ за бруствер!» Но солдаты тогда не выполнили приказание, открытки растеклись по траншее, и в красноармейских книжках, в документах, которые приносили Володину и которые он сам забирал у убитых в тот день, попадались и эти омерзительные снимки…Володин шёл по траншее, то и дело останавливаясь и направляя бинокль в сторону белгородских высот; больше, чем кто-либо, он был насторожён и готов к бою, и все же когда кто-то из солдат зычным голосом крикнул: «Воздух!» — Володин откачнулся к стене, будто вражеский самолёт уже шёл в пике и уже прижимающим, шепелявым тоном запела над головой бомба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25