— А потому, что я в круг плясать заходил.
— Ну, хорошо, — говорит замполит, — ты ещё у нас попляшешь!.. Ведите его!
Я говорю:
— За что вы меня в таком виде ведёте, если не знаете, за что именно?
— А за то, — говорит, — что в Берлине ещё комендатура не успела сформироваться, а тебя туда уже приказано направить. И такая честь, значит, именно той роте, где замполитом лейтенант Самотесов! А ведь я тебя предупреждал, Тимохин, насчёт твоих настроений… Молчи уж теперь, потом будешь объясняться!
Повели меня было в таком негодном виде. Кое-кто из наших и даже из немцев смотреть на меня начали. Но тут, на моё счастье, Жорка Некрасов объявился с моим ремнём и пилоткой. Он тоже меня искал вокруг толпы. Подтвердил он замполиту, что я ни в чем, кроме пляски, не замешан и что сюда пришёл в аккуратном своём виде. После этого пошли мы все в роту нормально, безо всякого конвоирования меня со стороны тех двух солдат.
В роте к тому времени все объяснилось. Для вновь созданной комендатуры Берлина собирают по частям самых сознательных и образцовых солдат. И на меня персональный приказ пришёл: откомандировать в распоряжение комендатуры.
— Служу Советскому Союзу, конечно. Только разрешите, — говорю, — в своей части остаться. Я и так с фронта на фронт перекинутый.
— Ничего, — говорят, — не можем сделать. Приказ и для тебя, и для нас одинаковую силу имеет. Так что собирайся.
Пожал мне на прощание капитан Попов руку, объявил благодарность за службу. А замполит Самотесов искренне меня обнял и поцеловал.
— Спасибо, — говорит, — тебе, Тимохин, за то, что не посрамил моего честного имени и всей своей боевой части.
Оказался я таким манером в батальоне при берлинской комендатуре, в подчинении, само собой, того полковника, который меня во время раздачи каши на площади к себе в блокнот зафиксировал. А ведал он пропитанием берлинского гражданского населения, поскольку весь Берлин в то время на довольствие к нам, к армии победителей, был поставлен.
И что бы, вы думали, мне приказали делать? Поручили раздавать, согласно списку, продовольственные карточки тем жителям, которые сами не могут заявиться в комендатуру.
Сперва я, конечно, опять упал духом. В который уже раз. Решил я, что уж это сплошное издевательство судьбы надо мною лично и над моим шестым чувством. Не за этим я из Ленинграда в Берлин шёл, чтобы здесь немцам продовольственные карточки раздавать. Хлеба по ним предусмотрено на день сто пятьдесят — двести граммов. Мяса — двадцать пять. Картофеля — четыреста. Сахару — десять. И ещё кофе настоящего на день по два грамма.
Прочитали мне в комендатуре эти карточки в переводе на наш язык — я и обомлел. Вот бы, думаю, ленинградцам в блокаде такие нормы иметь! Да плюс ещё жиры, про которые я упустил сказать. Не поумирали бы небось с голоду наши героические люди… И сколько же, думаю, ради того, чтобы доставить ленинградцам по кусочку хлеба и сахара, наших товарищей, бойцов и командиров, полегло на Дороге жизни да на её защите?! А теперь я, ленинградский защитник, кровь свою проливавший при прорыве блокады и при снятии её, буду немцам хлеб, да мясо, да картошку, да кофе своими руками подавать?! За что же, думаю, именно на меня такая диалектика свалилась?! Прямо-таки горевал я и чуть не плакал.
Как, однако, ни странно, именно в исполнении этой самой карточной обязанности нашёл я наконец удовлетворение своему шестому чувству — чувству суровой мести.
Поступать я стал так. С утра, бывало, начищу до солнечного блеска свою медаль «За оборону Ленинграда» и иду по указанным квартирам. Захожу, говорю: «Гутен морген». У всех немцев, которые в квартире есть, в глазах насторожённый вопрос возникает: «Зачем этот солдат с автоматом заявился?»
А я, как только войду в комнату, на медаль свою указываю и произношу: «Ленинград». Тут же выдаю каждому немецкому едоку продовольственную карточку.
«Нате, — говорю, — кушайте».
Говорил я, само собой, по-русски. Но чтобы хоть раз единый, чтобы хоть один человек не понял моих слов — такого не припомню. Равнодушных, короче говоря, ни разу не встретилось. Приходилось и испуг в глазах видеть, и слезы. Бывало, правда, что и провокации происходили: руку мне два раза пытались немки поцеловать. Один пожилой немец в пенсне при слове «Ленинград» стал от продовольственной карточки отталкиваться. Так и не взял бы, если бы я его не приструнил.
«Бефель, — говорю. (Это по-ихнему „приказ“.) — Бефель коменданта!»
Взял безропотно. И в ведомости расписался.
А бабуся одна пожилая, но при этом аккуратно очень одетая, взяла свою карточку, прослезилась и давай меня пальцем в грудь трогать.
«Руссишес херц, руссишес херц», — повторяет. А я говорю ей строго: «Извините, только по-нашему здесь не херц, а сердце…»
Многим немцам тогда я души порастревожил. Известно ведь, что словом можно человеку сильнее душу пронзить, чем даже штыком. Если, конечно, слово такое подобрать. Так вот, более пронзительного слова, чем «Ленинград», для немцев, принимавших от меня продовольственные карточки, придумать никак было невозможно. Конечно, я понимал, что действую очень даже жестоко. Но ничего не поделаешь, месть — она месть и есть.
Шестое чувство моё постепенно во мне приумолкло. Но видать, ещё и до сих пор не совсем полностью. Одна коварная мечта меня с той поры и до сегодняшнего дня никак не оставляет. А суть этой мечты такая.
Очень это хорошо, что стоят во многих немецких городах памятники нашим воинам-освободителям. И танк-освободитель Т-34 тоже во многих городах на пьедесталах установлен. А почему бы, думаю, не поставить на пьедестал, хотя бы в том же Берлине, полевую военную кухню? Ту самую, из которой советский солдат-победитель, истекающий кровью сердца от всех своих потерь, с первого же дня своей победы кормил и пленённое им вражеское воинство, и всех немецких жителей от мала до велика?
Думается, что кухня эта не меньшую заслугу перед историей имеет, чем даже тот уважаемый всеми танк Т-34.
Мысли такие у меня, прямо сознаюсь, имеются. Но само собой, я их в качестве полезной идеи или конкретного предложения никуда не подавал и не выдвигал. Уж больно жестокий памятник может получиться. Тем более я об этом предложении молчу, что теперь полностью согласен с тем, как воспитывал нас когда-то замполит товарищ Самотесов. «Мстить, — повторял он неустанно, — надо фашистам. Истреблять их надо без всякой пощады, где бы и когда они ни проявились. А мстить всему народу, который и сам был этими фашистами обманут и угнетён, — это совершенно неправильно и нехорошо».
Между прочим, бывший замполит роты, а теперь майор в отставке товарищ Самотесов жив. И мы с ним имеем интенсивную переписку: поздравляем друг друга открытками почти в каждый праздник, а в День Победы — обязательно.

ЭКЗАМЕН ПОСЛЕ ЭКЗАМЕНА

Тёплый июньский день. Я стою у раскрытого окна четырнадцатой аудитории исторического факультета и смотрю на большое жёлтое здание напротив. Это клиника Отта. За моей спиной шушуканье, шорохи, поскрипывание стульев… Всего этого я не должен слышать. Студенты готовятся сдавать мне экзамен по истории СССР. Зачем им мешать?! Пусть смотрят куда хотят. «Лишних» знаний все равно никто не обнаружит. По ответу всегда видно, знает студент предмет или бездумно повторяет выхваченные из конспекта — иногда из чужого — фразы.
— Если кто-нибудь готов, прошу, — говорю я, не оборачиваясь.
— Нет ещё!
— Вопросы трудные!
— Ещё пять минут!
— Дайте подумать, Александр Семёнович!..
— Ну, хорошо, хорошо, готовьтесь.
Мне и самому не хочется торопиться.
«Как все похоже», — думаю я. До чего же все похоже! День был такой же тёплый, светлый… Та же аудитория, так же, как тогда, раскрыто окно. И столик экзаменатора, и чёрная доска на стене, и столы — все на тех же местах. Вот так же, как я сейчас, у окна стоял наш экзаменатор и смотрел на слепые окна клиники Отта. И студенты так же, как эти, нынешние, забились за последние столы, взволнованно черкали на листочках бумаги, воровато подсматривали в конспекты, разложенные на коленях, тихонько переговаривались.
Я тогда сидел там, за предпоследним столом, и готовился отвечать… Как все похоже! Время только другое. Но все это было как будто вчера…
Я оборачиваюсь к студентам. Они все колдуют над своими ответами. Всех их я не раз видел на своих лекциях и в коридорах. Парни с длинными волосами. Девицы курят. Вот и сейчас перед каждой на столе лежит пачка сигарет. Я смотрю на них и думаю: «Что знают они, будущие историки, о своих предшественниках, сидевших в этой самой аудитории, о студентах сорок первого года, ставших солдатами и погибших за то, чтобы они могли прийти им на смену в эту аудиторию, учиться, радоваться жизни, солнцу, этому ласковому, безоблачному дню?
Неужели ничего, кроме самых общих сведений, нескольких дат и цифр? Скорее всего, что так. Обидно, но что поделаешь…»
Я возвращаюсь от окна к столу и спрашиваю:
— Есть у кого-нибудь вопрос «Великая Отечественная война»?
Молчание. Никто из них не вытянул билет с этим вопросом.
— Сегодня, — говорю я, — двадцать второе июня. Не может ли кто-нибудь из вас рассказать без подготовки о начале войны, о битве за Ленинград?
— Ой! — выкрикивает одна из девиц. — Как же без подготовки?!
— А я уже подготовился по своему вопросу, — ворчит её сосед.
— Позвольте мне, — говорит забившийся в самый угол паренёк в очках.
Он встаёт, идёт к столу, протягивает мне зачётную книжку, садится. А я не сажусь. Отвечать будет он, но больше его взволнован я: что же я сейчас услышу?!
Он начинает говорить. Несколько общих фраз о вероломном нападении… Говорит студент хорошо, кратко. А вот и конкретное.
— Лучшие части фашистского вермахта были брошены на Ленинград.
— Почему лучшие?
— Потому что в тот момент Ленинград был главной стратегической целью фашистского командования.
Я киваю головой, а юноша, набирая уверенность, продолжает говорить:
— За два года второй мировой войны вермахт ещё не знал поражений. Ни горные хребты, такие как Альпы и Карпаты, ни водные преграды, такие как Маас, Рона, Дунай, Днепр, Днестр, Буг, Висла, Неман, служившие мощными рубежами сопротивления фашистам, не стали для них непреодолимыми препятствиями…
— Хорошо, — говорю я. — Только, пожалуйста, ближе к теме, к битве за Ленинград.
— В августе — сентябре сорок первого года фашистские полчища приблизились к Ленинграду. Перед ними лежала плоская как стол равнина. Ни горных хребтов, ни даже сколько-нибудь значительных высот, ни больших рек… Перед ними почти нет регулярных частей Красной Армии. На их пути дивизии наскоро обученных и снаряжённых добровольцев и бригады сошедших на берег моряков…
Я слушал не перебивая. Мне досадно, что сидящие там, за столами, не слушают ответ своего товарища, а заняты посторонним делом… «Почему посторонним? — одёргиваю я себя мысленно. — Они заняты своим делом, готовят ответы на вопросы… Нет, воистину я становлюсь стар и ворчлив».
— Путь на Ленинград открыт. В этом нет сомнения ни у фашистских заправил, ни у генералов, ни у рядовых солдат. Но вдруг происходит невероятное. Бронированная громада отборных частей вермахта задержана ополченцами и моряками восточнее Кингисеппа, на реке Воронке. Маленькая речка — метров двадцать шириной. Пустяковой казалась фашистам эта задержка. Ну день, два, неделя… Ну месяц, как на Днепре, под Смоленском. История знает теперь, что тогда на этой маленькой речке фашистская армия была впервые за всю вторую мировую войну остановлена навсегда. Позднее их остановят под Москвой, под Сталинградом, в горах Кавказа… Но это будет потом. Впервые их остановили здесь — на берегу Воронки, под Урицком и Пулковом, у стен Ижорского завода, на Неве — рабочие, моряки и студенты.
Я взволнован и восхищён ответом. Тут я замечаю, что девицы перестали черкать на своих бумажках и усиленно шушукаются. Нашли время! Я делаю им замечание:
— Нельзя ли потише?
— Извините.
— Извините, Александр Семёнович!
— Исчерпывающее объяснение случившемуся, — продолжает студент, — заключено в слове ЛЕНИНГРАД! В этом имени слилось многое. Нестареющая с годами душа революции. Громадный промышленный и научный потенциал. Высокий дух интернационализма, предельная ненависть к фашистам. Здесь на пути врага встали не горы особой высоты, а люди высокого духа.
Я потрясён ответом юноши. Какой подарок! Я уже не вижу ни его длинных волос, ни его застиранных джинсов. Просто здорово! Интересно: откуда он все это вычитал?!
— Отлично, — говорю я. — Отлично. Скажите, пожалуйста, по каким материалам вы готовились?
— Как по каким? — удивлённо вскидывает глаза паренёк. — По конспектам ваших лекций, Александр Семёнович. Только у вас в лекциях все это длинно очень. Не в современных ритмах… Я — покороче, по делу…
Паренёк осёкся и замолчал, с тревогой глядя на меня. Я не успеваю сказать ничего в ответ. Все три девицы вскакивают с мест и направляются ко мне. Вслед за ними поднимается и второй студент.
В руках студентки, которая идёт первой, большой букет цветов.
— Вот, — говорит она, протягивая мне цветы.
Потом все заговорили сразу:
— Это вам, Александр Семёнович!
— Это от всей группы… Мы хотели после экзаменов…
— Но вот посоветовались и решили сейчас.
— Сегодня ведь двадцать второе июня. Ну и раз сейчас зашёл такой разговор…
Я не знаю, что сказать, и бормочу:
— Спасибо… Спасибо… Как же это так — до окончания экзамена… Да и вообще, зачем же?..
Четверо садятся на свои места. Тот, что отвечал, протягивает зачётку. Я ставлю ему «отлично».
— Кто следующий? — спрашиваю я.
К столу подходит девушка, только что преподносившая мне цветы. «Какая красивая», — думаю я. Вспоминаются слова классика: «Трагедия старости не в том, что чувствуешь себя старым, а в том, что чувствуешь себя молодым». Хорошо сказано, хотя слишком уж сильно. До такой «трагедии» пусть доживают все. Пусть никогда не повторится то, что произошло с моими сверстниками, ушедшими из жизни такими молодыми…
Красивая студентка что-то говорит, насторожённо поглядывая на меня из-под век, выкрашенных в ярко-синий цвет. Она сейчас, наверное, как и мы тогда, в сорок первом, думает, что ничего страшнее этого экзамена ей в жизни не предстоит. Дай ей бог, конечно… А вот нас тогда поджидал такой экзамен, такой страшный экзамен… Теперь хорошо известно, как мы его выдержали. Двести десять ребят только с нашего курса пошли в ополчение. В живых нас осталось меньше двадцати.
Разведчица-радистка Женя Дымогарова попала в руки к фашистам под Сиверской. Истерзанная полицаями, стояла она перед следователем абвера. Ни посулы, ни угрозы новых пыток не сломили её. Она умерла, не проронив ни слова, не выдав никого из своих товарищей…
Пулемётчик Миша Сипенко погиб под Лугой. Рядовой Миша Адамович — под Кингисеппом, политбоец доцент Родин — под Пулковом, миномётчик доцент Муратов — на Невской Дубровке. А наш истфаковец, студент Вячеслав Васильковский, одним из самых первых на советско-германском фронте закрыл своим телом амбразуру вражеского дота. Он стал посмертно Героем Советского Союза… Нет, что ни говорите, хорошие у нас были ребята! И озорные, и весёлые. И само собой, очень разные. Но когда настал час испытания… Впрочем, об этом вы, мои уважаемые читатели, уже прочитали и в этой книжке, да и во многих других тоже.


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27