Они были подметены и политы по случаю высочайшей встречи и радовали глаз удивительной чистотой.
Предисполкома, являя образец просвещенного и гостеприимного мэра, пояснял по ходу дела где и что расположено.
На углу Плехановской и Проспекта Первопроходцев красовался высокий зеленый забор. Им спешно прикрыли наш «Голубой Дунай», загородив вид на пустырь, служивший постоянно временной городской свалкой.
— Стройка? — спросил Хрящев.
В сценарии по этому поводу ничего записано не было, да и не думал никто, что забор обратит на себя высочайшее внимание и привлечет любопытство Гостя.
— Так точно, — ответил Пред. Вряд ли он представлял, что последует за этим. А последовал вопрос:
— Что же строите?
Пред решил не играть с огнем и по-заячьи скинул след в сторону.
— Точно не скажу, товарищ Хрящев. Это военные строят.
Ответил и решил: пронесло. Между тем, Дорогого Никифора Сергеевича заело. Военный объект за новеньким зеленым забором в центре города взволновал воображение Большого Человека,
— Вызвать ко мне начальника гарнизона, — предупредил наш Дорогой Гость своего помощника. — Пусть лично доложит, что и для чего возводят.
— Есть! — ответил помощник и черкнул карандашиком в красной книжице.
Сразу после митинга к обкому подъехали три машины. Из одной вылез полковник с двумя портфелями, из других выскочили солдаты с автоматами. Это командир строительной части, под покровом ночей что-то мастерившей в наших непролазных болотах, приехал по вызову и привез на обозрение начальству все свои проекты.
Бдительные ребята из хрящевской охраны сразу поняли превосходство Вооруженных Сил над силами безопасности Большого Человека. С тоской косясь на армейских автоматчиков, занявших подходы к обкому, они стали объяснять полковнику, что Дорогому Гостю из Москвы не нужны ни секретные проекты, ни другие важные бумаги. Ему нужен сам полковник, как его там? Да, так точно, полковник Дудин. И все.
Автоматчики, приняв под охрану пузатые портфели, уехали. Пузатый полковник остался.
В урочный час его впустили в кабинет Первого, где на главное место за большим столом сел Сам Хрящев.
Перепуг плавал красными пятнами по щекам полковника. Он то и дело проводил ладонью по лицу, пригоршнями сгребал с него капли пота. Чувствовалась, что этому честному служаке не часто приходится представать перед глазами высокого начальства и что самый крупный чин, к которому он на равных обращался, был генерал-майором ветеринарной службы в отставке.
— Что строите в городе? — спросил Хрящев и погладил пальцем родинку на щеке. — Доложите.
— Ничего не строим! — костенея и напрягаясь, гаркнул полковник. Он дернул головой, поднимая повыше двойной подбородок, и застыл с чувством исполненного долга. — Ничего!
Хрящев истолковал такой ответ как нежелание полковника докладывать правду и взбеленился.
— Пол-ков-ник! — Наш Гость поднял руководящий голос до полной фортиссимости. — Докладывать все как на духу! Что строите? Здесь у меня, — он махнул рукой по кругу, указывая на присутствовавших, — все допущены к высшим государственным секретам. Все! И знают их больше всех полковников армии, вместе взятых! Докладывайте, черт вас возьми!
Вконец перепуганный, полковник дрогнул и, багровея, будто его поджаривали на открытом огне, гаркнул строевым плацпарадным голосом:
— Солдатский туалет типа сортир на десять очков строим. На сто двадцать человек личного состава. По уставной норме — очко на двенадцать солдат. И отдельный офицерский на пять очков.
Хрящев обалдело оглядел окружающих.
— И это все? — спросил он строго. — Не обманываете?
— Так точно! Все! — подтвердил полковник. — Остальные наши стройки в лесу.
— А что за зеленым забором на проспекте?
Помощник быстро заглянул в книжечку и подсказал:
— На углу Проспекта Первопроходцев и Плехановской улицы.
— Ничего! — рявкнул полковник во весь голос. Он уже догадался, что тучу проносит мимо, что молния его не убила, что гром теперь уже грохочет вдали и не для него. — Ничего, товарищ Хрящев! Там «Голубой Дунай» забором прикрыли. Для эстетики городского вида по случаю торжеств вашего прибытия.
Тут Хрящев и взорвался по-настоящему. Сперва он стал такого же свекольного цвета, что и полковник, потом вошел в громкий руководящий рык:
— Обвести меня?! Меня?! Да я эти ваши уловки знаю все до одной на десять лет вперед! Сам обводил, кого хочешь! Но меня обдурять не позволю! Снять предисполкома! Снять, к чертовой матери! Чтоб не врал! Очковтиратели! Кого обмануть собрались?
Напустив живительный сквознячок на местные власти, профилактически приподняв всем артериальное давление, наш Дорогой Гость вновь обратил внимание на полковника. Тот же, как человек военный, уже понял, что своим неумелым маневром, выводя из-под удара вверенный ему гарнизон, из-за отсутствия точных разведданных подставил под удар незащищенный фланг гражданского руководства. И потому стоял ни жив ни мертв.
— А что, полковник, — спросил Хрящев, — вы можете взорвать старую каланчу? Чтобы не уродовала облик вашего исторически знаменитого города?
— Так точно, — доложил полковник. — Это в наших технических возможностях.
— Тогда и взорвите. Правда, мне уже обещали это сделать, но я здесь уже кое-кому мало верю…
— Да мы, — начал было Первый, всем видом показывая готовность взорвать хоть весь город, но наш Дорогой Гость сдержал его рвение движением руки.
— Ничего. Полковник сделает сам. Он человек честный. Я вижу.
— Так точно, товарищ Никифор Сергеевич! Взорвем! — пылая от счастья, доложил полковник. — Так ахнем!
На другое утро негромкий взрыв обрушил старую каланчу.
Черной галдящей массой взметнулись над площадью и заорали вороны. Красная пыль поднялась в небо до самой вороньей тучи.
«Сухаревская каланча» перестала существовать.
Не знаю, может быть, и на самом деле историческая ценность ее была не столь велика, но каланча уже стояла триста лет, не мешая никому, и заслуживала уважения за один только возраст. Как-никак из трех веков по самым скромным подсчетам она двести семьдесят лет служила верой и правдой пожарной охране города.
Рассказывали, что каланчу два года своими руками строил печник Иван Сухарев, житель нашего города. Он один сложил ее от фундамента до крыши. Ажурная, словно сплетенная из кружев, каланча не поддалась зловредным воздействиям времени, не треснула от морозов, не посеклась под ветрами, не потеряла цвета от дождей и метелей. Кирпичи ее, будто новые, светились густым сургучным блеском.
И вот это сооружение, без которого НАШ город становился словно бы и НЕ НАШИМ, активно не воспринял Дорогой Никифор Сергеевич, человек Большой и властный, считавший, что по всей стране может ездить со своим уставом и где угодно бухать в колокола, не заглядывая в святцы. Каланча стала первой жертвой его кипучей реформаторской деятельности в наших Палестинах.
— Что за труба торчит? — спросил он Первого раздраженно, когда машина проезжала мимо Сухаревской каланчи.
Заранее заготовленные слова о городской достопримечательности так и остались на языке Первого не произнесенными. Судьба реликвии была решена.
— Взорвите ее!
Позже прозорливые задним умом местные политики уверенно говорили, что, вознеси они своевременно на каланчу портрет Уважаемого Гостя размерами поболее, сооружение враз было бы признано необходимым для общественного прогресса в древнем городе. А так голому и беспортретному уникуму был вынесен приговор без права обжалования.
— Взорвите ее, чтобы не портила облик города, — брезгливо проворчал наш Дорогой Гость и махнул рукой.
— Есть! — послушно ответил Первый. — Уберем!
Я не сомневаюсь, что он выполнил бы указание и без военной помощи, хотя позже, когда его сковырнули с высокой должности, и он прошел революционный путь наоборот — побыв всем, стал никем, Бывший говорил, что всеми фибрами души был готов воспротивиться нелепому приказу и спасти городу нетленную частицу его древней истории, но всему помешал дурак-полковник.
Забегая вперед, скажу, что еще долго на виду у всего города лежала груда кирпичей, раздробленных умелым полковником. Не знаю, как и что он строил, но взрывать умел, это точно. И, проходя мимо, мы вспоминали тихим русским словом нашего Дорогого, хотя никто другой в стране уже не поминал его ни добром ни лихом.
Был Никиша, наколбасил и не стало его. Вроде даже и не было никогда…
Думали бы по ночам об этом наши вожди, действующие и будущие… Увы, думать — это усилие. Зачем Вождям тратить энергию?
ДЕСЯТЬ ТАКТОВ ПАУЗЫ
Одно из простейших, но наиболее важных дел в жизни людей взрослых и сановных — наложение запретов.
Ах, как мы умеем делать это дело! Кое-кто и в историю попадал только потому, что придумал неведомый до него запрет — на курение табака, на ношение бороды.
Вспомните, как вяло мы говорим «да» или «можно» и как легко, как энергично рубим: «нет!», «нельзя!».
Прежде чем сказать «да», все мы долго думаем, тянем, прикидываем.
Зато «нет» слетает с языка быстро, без всякой задержки.
«Нельзя», «нет» — чаще всего слышит от папы и мамы ребенок с момента, едва омочит пеленки первой росой души.
«Нельзя!» — предупреждают нас строгие учителя.
«Не сметь!» — взывают ко всеобщей сознательности инспектора по технике безопасности.
«Выхода нет» — убеждают надписи в метро.
«Отставить!» — командуют заботливые командиры, едва мы пытаемся переступить невидимую черту воинских ограничений.
«Вход только по пропускам» — долгое время извещало оторопелого обывателя объявление у ворот Новодевичьего кладбища в Москве. А может и сейчас оно там?
Конечно, можно сказать, что подобное восприятие запретов слишком уж субъективно. Не стану спорить. Привыкнув жить в рамках крупных временных и мелких, но постоянных ограничений, мы перестаем думать о том, что их можно отринуть и отменить, зато охотно беремся придумывать и создавать новые.
Ежемесячно в нашей редакционной почте обнаруживались предложения об усилении запретов и ужесточении мер наказания. При этом основными изобретателями новых мер пресечения, новых «нет» и «нельзя» выступали, как правило, вспоенные огуречным рассолом персональные пенсионеры и обойденные боевой славой отставные полковники.
И все же самыми находчивыми в системе постановок рогаток, рогулек и острого частокола оказывались ревнители свободы слова и социалистической демократии.
«Не стой под стрелой!»
«На пол не плевать!»
«Голову в окно вагона не высовывать!»
«К дверям не прислоняться».
Конечно, запреты тоже играют немалую роль в облагораживании жизни. Вы, к примеру, бывая в Москве, когда-нибудь видели, чтобы в подземном вестибюле метро кто-то носился на мотоцикле? Уверен — нет. А не задумывались, почему? Опять нет? Тогда хоть раз для интереса прочитайте правила поведения пассажиров столичной подземки. Там среди разного рода запрещений, есть и запрет на езду на мотоциклах по станциям и переходам. Не хило, верно? И хотя наложить вето на появление байкеров в туннелях власти не догадались, правосознание столичных мотоциклистов самостоятельно распространило этот запрет на все сооружения метро. А ведь не запиши ограничения в правила, лихие гонщики сбивали бы зазевавшихся пассажиров в подземных дворцах. Разве не так?
Но все это детский лепет по сравнению с тем, что власти запрещали нашей советской, социалистической, самой свободной в мире прессе.
В каждой редакции хранителем и блюстителем порядка в царстве запретов был некоронованный, но всесильный ЦЕНЗОР, вооруженный толстенным перечнем всех «нельзя», который в газетном просторечии именовался «Святцами».
Вынужденные постоянно сперва проходить сквозь широкие врата СВОБОДЫ печати, а затем лавировать между узкими параграфами ЗАПРЕТОВ, старые советские и партийные редакторы были покрыты выговорами, как гладиаторы боевыми шрамами и увешаны иными взысканиями, будто полководцы орденами. Каждый из них знал: хочешь получить пинка под зад — преступи запрет, сколь бы тот ни был дурацким.
Наш Главный за годы своей безупречной службы заслужил столько упреков, что их трудно просчитать даже на ЭВМ.
Первый выговор ему был торжественно и всенародно объявлен, когда в статье старого учителя проскочила фраза о том, что в нашей области проживает около десяти тысяч неграмотных. Разразился скандал. Оказывается, существовал властный запрет на пересчет неграмотных по областям. «Раз сказал товарищ Сталин, что в нашей стране неграмотность ликвидирована, — поучали Главного Там Где Надо, — значит, этот тезис прессе следует подтверждать, а не ослаблять путем публикации неосмысленных политических фактов».
«И вообще, — предупредили нас тогда в обкоме, — почаще цитируйте вождей. Так будет меньше шансов допустить ошибку».
Мы стали больше цитировать. Это, в конце концов, опять Главному вышло боком. Он схлопотал строгий выговор с занесением в учетную карточку за то, что вписал собственноручно в одну из статей исторические слова верного соратника Сталина товарища Лаврентии Павловича Берии, сказанные на похоронах Вождя и Учителя. В нашей провинции статья с этой цитатой увидела свет именно в тот день, когда в благословенной столице для Берии уже подобрали глубокий подвал, в который свет проникал очень слабо. К вечеру Главного вызвали в обком и разъяснили, что нужно САМИМ думать, а не безудержно цитировать кого попало, поскольку еще со вчерашнего дня НЕКИЙ Берия уже освобожден от всех должностей, в том числе от обязанностей верного соратника Сталина, и что он вообще нам, коммунистам-ленинцам, не товарищ, а секретный агент английской разведки, продававший ей тайны добычи бакинской нефти. А может быть, что-то и похуже.
В третий раз… Впрочем, не стану углубляться в исследование личного дела Главного, чтобы не уйти от главного в теме повествования.
Властью, осуществлявшей в нашей редакции контроль за свободой печати в свете волевых запретов, был Алексей Михайлович Мурзавецкий. Представитель так называемого Главлита или точнее ЦЕНЗОР, хотя сам себя он именовал загадочно и учено ПОЛИТРЕДАКТОРОМ.
В коллективе цензора звали Мурзой, откровенно показывая, что все видят в нем идеологического ОРДЫНЦА.
В своем деле Мурза был истинным художником. Он налагал запреты на наши публикации с особым чувством, в котором воедино сливались упоение необычной властью, данной ему сверху, и уверенность в умственном превосходстве над теми, кто писал, не ведая, что его писания не увидят света.
Мурзе доставляло удовольствие быть изысканно вежливым и обращаться к журналистам только на «ВЫ». Он говорил: «ВЫ извините, я ВЫ-нужден кое-что ВЫ-черкнуть. Этот абзац мы просто ВЫ-бросим. Это выражение я ВЫ-мараю, а эту крамолу ВЫ ВЫ-киньте сами…»
Многие предпочитали бы услыхать от Мурзы простое «ты». Но он не позволял себе фамильярностей. Только «ВЫ»: ВЫ-режу, ВЫ-ключу, ВЫ за это получите ВЫ-говор.
Все вежливо, веско, тихо. ВЫ-разительно.
Мурза поражал меня своей проницательностью, умением видеть таежные дали Колымы, в которые авторов и редакторов могли увести роковые слова, употребленные не к месту.
— Заголовок передовой статьи не подойдет, — изрекал Мурза, и его тщательно отточенный карандаш выводил жирную черту красного цвета поперек набора.
— Почему?! — спрашивал удивленный зав. отделом культуры Данилов. — «Души прекрасные порывы». Это ж великий Пушкин.
— Верно, — говорил Мурза. — Только Александр Сергеевич во мраке николаевской России писал: «Мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы!» Вдумайтесь в контекст, уважаемый. А вы в наше светлое время, согретое заботой гения, вождя и учителя Иосифа Виссарионовича Сталина неизвестно от чьего имени призываете: «Души прекрасные порывы». Тогда уточните, чьи порывы и кто их должен душить? И для чего? Уж не на цензуру ли намек?
Журналисты не любили Мурзу, но всячески это скрывали. Мурза не терпел журналистов и вовсе не скрывал этого.
— А за что я должен вас любить? — спрашивал он. — Вон же все вы какие — у каждого нос выше лба. Что ни напишете — любую муру, серую безмозглость без подливы — и внизу сразу подпись «С.Бурляев, М.Чайниковская». В крайнем случае псевдоним — «Бэ Поляков». Но во всех случаях гонорар обязательно. А мне даже имени не дано. Подписываюсь номером. Правда, вы называете меня Алексеем Михайловичем. Но ведь и то, потому что боитесь. А за стенами редакции я даже не могу сказать, кем работаю. За что же мне вас любить?
— Найдется на тебя управа, — сказал Бурляев однажды в порыве гнева Мурзе. — Назовут вас в истории поименно. Всех цензоров, которые держат журналистику за горло, душат свободное слово и мнут.
— Ха-ха! — продемонстрировал голос Мурза. — Нет в те6е диалектики, товарищ Бу. Мат ты знаешь, а диамат — не постиг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Предисполкома, являя образец просвещенного и гостеприимного мэра, пояснял по ходу дела где и что расположено.
На углу Плехановской и Проспекта Первопроходцев красовался высокий зеленый забор. Им спешно прикрыли наш «Голубой Дунай», загородив вид на пустырь, служивший постоянно временной городской свалкой.
— Стройка? — спросил Хрящев.
В сценарии по этому поводу ничего записано не было, да и не думал никто, что забор обратит на себя высочайшее внимание и привлечет любопытство Гостя.
— Так точно, — ответил Пред. Вряд ли он представлял, что последует за этим. А последовал вопрос:
— Что же строите?
Пред решил не играть с огнем и по-заячьи скинул след в сторону.
— Точно не скажу, товарищ Хрящев. Это военные строят.
Ответил и решил: пронесло. Между тем, Дорогого Никифора Сергеевича заело. Военный объект за новеньким зеленым забором в центре города взволновал воображение Большого Человека,
— Вызвать ко мне начальника гарнизона, — предупредил наш Дорогой Гость своего помощника. — Пусть лично доложит, что и для чего возводят.
— Есть! — ответил помощник и черкнул карандашиком в красной книжице.
Сразу после митинга к обкому подъехали три машины. Из одной вылез полковник с двумя портфелями, из других выскочили солдаты с автоматами. Это командир строительной части, под покровом ночей что-то мастерившей в наших непролазных болотах, приехал по вызову и привез на обозрение начальству все свои проекты.
Бдительные ребята из хрящевской охраны сразу поняли превосходство Вооруженных Сил над силами безопасности Большого Человека. С тоской косясь на армейских автоматчиков, занявших подходы к обкому, они стали объяснять полковнику, что Дорогому Гостю из Москвы не нужны ни секретные проекты, ни другие важные бумаги. Ему нужен сам полковник, как его там? Да, так точно, полковник Дудин. И все.
Автоматчики, приняв под охрану пузатые портфели, уехали. Пузатый полковник остался.
В урочный час его впустили в кабинет Первого, где на главное место за большим столом сел Сам Хрящев.
Перепуг плавал красными пятнами по щекам полковника. Он то и дело проводил ладонью по лицу, пригоршнями сгребал с него капли пота. Чувствовалась, что этому честному служаке не часто приходится представать перед глазами высокого начальства и что самый крупный чин, к которому он на равных обращался, был генерал-майором ветеринарной службы в отставке.
— Что строите в городе? — спросил Хрящев и погладил пальцем родинку на щеке. — Доложите.
— Ничего не строим! — костенея и напрягаясь, гаркнул полковник. Он дернул головой, поднимая повыше двойной подбородок, и застыл с чувством исполненного долга. — Ничего!
Хрящев истолковал такой ответ как нежелание полковника докладывать правду и взбеленился.
— Пол-ков-ник! — Наш Гость поднял руководящий голос до полной фортиссимости. — Докладывать все как на духу! Что строите? Здесь у меня, — он махнул рукой по кругу, указывая на присутствовавших, — все допущены к высшим государственным секретам. Все! И знают их больше всех полковников армии, вместе взятых! Докладывайте, черт вас возьми!
Вконец перепуганный, полковник дрогнул и, багровея, будто его поджаривали на открытом огне, гаркнул строевым плацпарадным голосом:
— Солдатский туалет типа сортир на десять очков строим. На сто двадцать человек личного состава. По уставной норме — очко на двенадцать солдат. И отдельный офицерский на пять очков.
Хрящев обалдело оглядел окружающих.
— И это все? — спросил он строго. — Не обманываете?
— Так точно! Все! — подтвердил полковник. — Остальные наши стройки в лесу.
— А что за зеленым забором на проспекте?
Помощник быстро заглянул в книжечку и подсказал:
— На углу Проспекта Первопроходцев и Плехановской улицы.
— Ничего! — рявкнул полковник во весь голос. Он уже догадался, что тучу проносит мимо, что молния его не убила, что гром теперь уже грохочет вдали и не для него. — Ничего, товарищ Хрящев! Там «Голубой Дунай» забором прикрыли. Для эстетики городского вида по случаю торжеств вашего прибытия.
Тут Хрящев и взорвался по-настоящему. Сперва он стал такого же свекольного цвета, что и полковник, потом вошел в громкий руководящий рык:
— Обвести меня?! Меня?! Да я эти ваши уловки знаю все до одной на десять лет вперед! Сам обводил, кого хочешь! Но меня обдурять не позволю! Снять предисполкома! Снять, к чертовой матери! Чтоб не врал! Очковтиратели! Кого обмануть собрались?
Напустив живительный сквознячок на местные власти, профилактически приподняв всем артериальное давление, наш Дорогой Гость вновь обратил внимание на полковника. Тот же, как человек военный, уже понял, что своим неумелым маневром, выводя из-под удара вверенный ему гарнизон, из-за отсутствия точных разведданных подставил под удар незащищенный фланг гражданского руководства. И потому стоял ни жив ни мертв.
— А что, полковник, — спросил Хрящев, — вы можете взорвать старую каланчу? Чтобы не уродовала облик вашего исторически знаменитого города?
— Так точно, — доложил полковник. — Это в наших технических возможностях.
— Тогда и взорвите. Правда, мне уже обещали это сделать, но я здесь уже кое-кому мало верю…
— Да мы, — начал было Первый, всем видом показывая готовность взорвать хоть весь город, но наш Дорогой Гость сдержал его рвение движением руки.
— Ничего. Полковник сделает сам. Он человек честный. Я вижу.
— Так точно, товарищ Никифор Сергеевич! Взорвем! — пылая от счастья, доложил полковник. — Так ахнем!
На другое утро негромкий взрыв обрушил старую каланчу.
Черной галдящей массой взметнулись над площадью и заорали вороны. Красная пыль поднялась в небо до самой вороньей тучи.
«Сухаревская каланча» перестала существовать.
Не знаю, может быть, и на самом деле историческая ценность ее была не столь велика, но каланча уже стояла триста лет, не мешая никому, и заслуживала уважения за один только возраст. Как-никак из трех веков по самым скромным подсчетам она двести семьдесят лет служила верой и правдой пожарной охране города.
Рассказывали, что каланчу два года своими руками строил печник Иван Сухарев, житель нашего города. Он один сложил ее от фундамента до крыши. Ажурная, словно сплетенная из кружев, каланча не поддалась зловредным воздействиям времени, не треснула от морозов, не посеклась под ветрами, не потеряла цвета от дождей и метелей. Кирпичи ее, будто новые, светились густым сургучным блеском.
И вот это сооружение, без которого НАШ город становился словно бы и НЕ НАШИМ, активно не воспринял Дорогой Никифор Сергеевич, человек Большой и властный, считавший, что по всей стране может ездить со своим уставом и где угодно бухать в колокола, не заглядывая в святцы. Каланча стала первой жертвой его кипучей реформаторской деятельности в наших Палестинах.
— Что за труба торчит? — спросил он Первого раздраженно, когда машина проезжала мимо Сухаревской каланчи.
Заранее заготовленные слова о городской достопримечательности так и остались на языке Первого не произнесенными. Судьба реликвии была решена.
— Взорвите ее!
Позже прозорливые задним умом местные политики уверенно говорили, что, вознеси они своевременно на каланчу портрет Уважаемого Гостя размерами поболее, сооружение враз было бы признано необходимым для общественного прогресса в древнем городе. А так голому и беспортретному уникуму был вынесен приговор без права обжалования.
— Взорвите ее, чтобы не портила облик города, — брезгливо проворчал наш Дорогой Гость и махнул рукой.
— Есть! — послушно ответил Первый. — Уберем!
Я не сомневаюсь, что он выполнил бы указание и без военной помощи, хотя позже, когда его сковырнули с высокой должности, и он прошел революционный путь наоборот — побыв всем, стал никем, Бывший говорил, что всеми фибрами души был готов воспротивиться нелепому приказу и спасти городу нетленную частицу его древней истории, но всему помешал дурак-полковник.
Забегая вперед, скажу, что еще долго на виду у всего города лежала груда кирпичей, раздробленных умелым полковником. Не знаю, как и что он строил, но взрывать умел, это точно. И, проходя мимо, мы вспоминали тихим русским словом нашего Дорогого, хотя никто другой в стране уже не поминал его ни добром ни лихом.
Был Никиша, наколбасил и не стало его. Вроде даже и не было никогда…
Думали бы по ночам об этом наши вожди, действующие и будущие… Увы, думать — это усилие. Зачем Вождям тратить энергию?
ДЕСЯТЬ ТАКТОВ ПАУЗЫ
Одно из простейших, но наиболее важных дел в жизни людей взрослых и сановных — наложение запретов.
Ах, как мы умеем делать это дело! Кое-кто и в историю попадал только потому, что придумал неведомый до него запрет — на курение табака, на ношение бороды.
Вспомните, как вяло мы говорим «да» или «можно» и как легко, как энергично рубим: «нет!», «нельзя!».
Прежде чем сказать «да», все мы долго думаем, тянем, прикидываем.
Зато «нет» слетает с языка быстро, без всякой задержки.
«Нельзя», «нет» — чаще всего слышит от папы и мамы ребенок с момента, едва омочит пеленки первой росой души.
«Нельзя!» — предупреждают нас строгие учителя.
«Не сметь!» — взывают ко всеобщей сознательности инспектора по технике безопасности.
«Выхода нет» — убеждают надписи в метро.
«Отставить!» — командуют заботливые командиры, едва мы пытаемся переступить невидимую черту воинских ограничений.
«Вход только по пропускам» — долгое время извещало оторопелого обывателя объявление у ворот Новодевичьего кладбища в Москве. А может и сейчас оно там?
Конечно, можно сказать, что подобное восприятие запретов слишком уж субъективно. Не стану спорить. Привыкнув жить в рамках крупных временных и мелких, но постоянных ограничений, мы перестаем думать о том, что их можно отринуть и отменить, зато охотно беремся придумывать и создавать новые.
Ежемесячно в нашей редакционной почте обнаруживались предложения об усилении запретов и ужесточении мер наказания. При этом основными изобретателями новых мер пресечения, новых «нет» и «нельзя» выступали, как правило, вспоенные огуречным рассолом персональные пенсионеры и обойденные боевой славой отставные полковники.
И все же самыми находчивыми в системе постановок рогаток, рогулек и острого частокола оказывались ревнители свободы слова и социалистической демократии.
«Не стой под стрелой!»
«На пол не плевать!»
«Голову в окно вагона не высовывать!»
«К дверям не прислоняться».
Конечно, запреты тоже играют немалую роль в облагораживании жизни. Вы, к примеру, бывая в Москве, когда-нибудь видели, чтобы в подземном вестибюле метро кто-то носился на мотоцикле? Уверен — нет. А не задумывались, почему? Опять нет? Тогда хоть раз для интереса прочитайте правила поведения пассажиров столичной подземки. Там среди разного рода запрещений, есть и запрет на езду на мотоциклах по станциям и переходам. Не хило, верно? И хотя наложить вето на появление байкеров в туннелях власти не догадались, правосознание столичных мотоциклистов самостоятельно распространило этот запрет на все сооружения метро. А ведь не запиши ограничения в правила, лихие гонщики сбивали бы зазевавшихся пассажиров в подземных дворцах. Разве не так?
Но все это детский лепет по сравнению с тем, что власти запрещали нашей советской, социалистической, самой свободной в мире прессе.
В каждой редакции хранителем и блюстителем порядка в царстве запретов был некоронованный, но всесильный ЦЕНЗОР, вооруженный толстенным перечнем всех «нельзя», который в газетном просторечии именовался «Святцами».
Вынужденные постоянно сперва проходить сквозь широкие врата СВОБОДЫ печати, а затем лавировать между узкими параграфами ЗАПРЕТОВ, старые советские и партийные редакторы были покрыты выговорами, как гладиаторы боевыми шрамами и увешаны иными взысканиями, будто полководцы орденами. Каждый из них знал: хочешь получить пинка под зад — преступи запрет, сколь бы тот ни был дурацким.
Наш Главный за годы своей безупречной службы заслужил столько упреков, что их трудно просчитать даже на ЭВМ.
Первый выговор ему был торжественно и всенародно объявлен, когда в статье старого учителя проскочила фраза о том, что в нашей области проживает около десяти тысяч неграмотных. Разразился скандал. Оказывается, существовал властный запрет на пересчет неграмотных по областям. «Раз сказал товарищ Сталин, что в нашей стране неграмотность ликвидирована, — поучали Главного Там Где Надо, — значит, этот тезис прессе следует подтверждать, а не ослаблять путем публикации неосмысленных политических фактов».
«И вообще, — предупредили нас тогда в обкоме, — почаще цитируйте вождей. Так будет меньше шансов допустить ошибку».
Мы стали больше цитировать. Это, в конце концов, опять Главному вышло боком. Он схлопотал строгий выговор с занесением в учетную карточку за то, что вписал собственноручно в одну из статей исторические слова верного соратника Сталина товарища Лаврентии Павловича Берии, сказанные на похоронах Вождя и Учителя. В нашей провинции статья с этой цитатой увидела свет именно в тот день, когда в благословенной столице для Берии уже подобрали глубокий подвал, в который свет проникал очень слабо. К вечеру Главного вызвали в обком и разъяснили, что нужно САМИМ думать, а не безудержно цитировать кого попало, поскольку еще со вчерашнего дня НЕКИЙ Берия уже освобожден от всех должностей, в том числе от обязанностей верного соратника Сталина, и что он вообще нам, коммунистам-ленинцам, не товарищ, а секретный агент английской разведки, продававший ей тайны добычи бакинской нефти. А может быть, что-то и похуже.
В третий раз… Впрочем, не стану углубляться в исследование личного дела Главного, чтобы не уйти от главного в теме повествования.
Властью, осуществлявшей в нашей редакции контроль за свободой печати в свете волевых запретов, был Алексей Михайлович Мурзавецкий. Представитель так называемого Главлита или точнее ЦЕНЗОР, хотя сам себя он именовал загадочно и учено ПОЛИТРЕДАКТОРОМ.
В коллективе цензора звали Мурзой, откровенно показывая, что все видят в нем идеологического ОРДЫНЦА.
В своем деле Мурза был истинным художником. Он налагал запреты на наши публикации с особым чувством, в котором воедино сливались упоение необычной властью, данной ему сверху, и уверенность в умственном превосходстве над теми, кто писал, не ведая, что его писания не увидят света.
Мурзе доставляло удовольствие быть изысканно вежливым и обращаться к журналистам только на «ВЫ». Он говорил: «ВЫ извините, я ВЫ-нужден кое-что ВЫ-черкнуть. Этот абзац мы просто ВЫ-бросим. Это выражение я ВЫ-мараю, а эту крамолу ВЫ ВЫ-киньте сами…»
Многие предпочитали бы услыхать от Мурзы простое «ты». Но он не позволял себе фамильярностей. Только «ВЫ»: ВЫ-режу, ВЫ-ключу, ВЫ за это получите ВЫ-говор.
Все вежливо, веско, тихо. ВЫ-разительно.
Мурза поражал меня своей проницательностью, умением видеть таежные дали Колымы, в которые авторов и редакторов могли увести роковые слова, употребленные не к месту.
— Заголовок передовой статьи не подойдет, — изрекал Мурза, и его тщательно отточенный карандаш выводил жирную черту красного цвета поперек набора.
— Почему?! — спрашивал удивленный зав. отделом культуры Данилов. — «Души прекрасные порывы». Это ж великий Пушкин.
— Верно, — говорил Мурза. — Только Александр Сергеевич во мраке николаевской России писал: «Мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы!» Вдумайтесь в контекст, уважаемый. А вы в наше светлое время, согретое заботой гения, вождя и учителя Иосифа Виссарионовича Сталина неизвестно от чьего имени призываете: «Души прекрасные порывы». Тогда уточните, чьи порывы и кто их должен душить? И для чего? Уж не на цензуру ли намек?
Журналисты не любили Мурзу, но всячески это скрывали. Мурза не терпел журналистов и вовсе не скрывал этого.
— А за что я должен вас любить? — спрашивал он. — Вон же все вы какие — у каждого нос выше лба. Что ни напишете — любую муру, серую безмозглость без подливы — и внизу сразу подпись «С.Бурляев, М.Чайниковская». В крайнем случае псевдоним — «Бэ Поляков». Но во всех случаях гонорар обязательно. А мне даже имени не дано. Подписываюсь номером. Правда, вы называете меня Алексеем Михайловичем. Но ведь и то, потому что боитесь. А за стенами редакции я даже не могу сказать, кем работаю. За что же мне вас любить?
— Найдется на тебя управа, — сказал Бурляев однажды в порыве гнева Мурзе. — Назовут вас в истории поименно. Всех цензоров, которые держат журналистику за горло, душат свободное слово и мнут.
— Ха-ха! — продемонстрировал голос Мурза. — Нет в те6е диалектики, товарищ Бу. Мат ты знаешь, а диамат — не постиг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30