— И все-таки сначала вам надо добиться осуждения.
— У нас есть видеозапись того, как вы сидите верхом на миниатюрной старой даме. И знаете, что видно на этой пленке? Две крохотные ручки и две крохотные ножки, а поверх этого — вы. И видно, как эти ножки дрыгаются, мистер Друмола. А потом видно, как ножки больше уже не дрыгаются.
— А, эта зараза! Сука. За ней был долг.
— За ней был долг в три тысячи долларов, хотя заняла она всего двести, мистер Друмола. Суд не очень благосклонно посмотрит на ваши мотивы. У присяжных аллергия на ростовщичество.
— А как вы раздобыли запись?
— Какие-то ребятки засняли все это на любительскую видеокамеру с телеобъективом. Качество отличное. Может быть, друзья вас убьют, но что касается нас, то тут нет этого “может быть”. И никакой защитник вас не спасет, когда присяжные увидят эту запись.
И вот таким образом Дженнаро Друмола начал рассказывать следователю о том, кто и что делал в Калифорнии и где находились трупы. Показания Друмолы заняли триста страниц. И они были настолько полными, что если бы он только появился в суде и подтвердил истинность всего того, что он рассказал следователю, то рухнула бы вся подпольная система от Орегона до Тихуаны.
А потом однажды Барабан посмотрел на лежащие на столе толстые пачки бумаги с его собственными показаниями и спросил:
— Что это?
— Это твой билет на выход из газовой камеры, Барабан, — пояснил стороживший его часовой, упорно не желавший называть заключенного мистером Друмолой.
— Да? Из какой газовой камеры?
— Из газовой камеры повышенной мощности, которую построят специально для тебя, если ты забудешь дать показания.
— Эй, нет! Я дам показания. Что вы хотите от меня услышать? О чем я должен дать показания?
— Лично я ничего от тебя не хочу. Я тут просто работаю, — ответил часовой. — Но вот следователь хочет, чтобы ты много о чем рассказал.
— Конечно, — с готовностью отозвался Барабан. — А о чем?
Когда следователь услышал о том, что в поведении мистера Друмолы произошел такой резкий поворот, он лично явился к нему на дом и пообещал Дженнаро Барабану, что лично проследит за тем, чтобы того усадили в газовую камеру — пусть даже это будет последним, ч то он успеет сделать на этой земле.
— О чем вы? — не понял Друмола.
— Вы умрете, Друмола.
— За что?
— Во-первых, за убийство.
— Кого я убил?
— Маленькую старушку, и это убийство записано на видеопленку.
— Какую видеопленку?
Следователь пробкой вылетел из хижины. Делу пришел конец. Как-то, каким-то образом кто-то достал предателя, и теперь у следствия были толстенные тома свидетельских показаний, но не было свидетеля, который мог дать показания в суде.
Следователь не знал, что за этим делом пристально следят другие люди и что когда он написал рапорт о внезапно произошедшей перемене в поведении свидетеля, этот рапорт автоматически попал в мощную компьютерную систему, о которой следователь не имел ни малейшего понятия. Он не знал, что есть особая организация, специализирующаяся, среди прочего, именно в этой области: как сделать так, чтобы система правосудия в США оставалась действительно системой правосудия.
Римо прибыл на место и без труда прошел сквозь строй часовых, когда тела их сообщили ему, что сознание находится где-то далеко. Это не самый сложный фокус — определить момент, когда внимание человека рассеивается. Тело просто кричит об этом. Человек на мгновение напрягается, потом снова расслабляется. И сознание на мгновение отключается.
Римо ощущал рассеяние чужого внимания как физический объект. Многие люди, особенно дети, умеют чувствовать присутствие другого человека, не видя его, но жизнь отучает их делать это. Искусство Синанджу вернуло Римо это умение и довело до совершенства.
Римо шел по лесу и чувствовал, что земля тут потревожена и в ней спрятаны какие-то странные штуковины. Он не знал, что это датчики, он просто знал, что это чуждые ему предметы и их надо обходить стороной. Ему об этом говорила земля. Потом в чаще густого леса он разглядел хижину. Перед дверью сидел часовой, положив карабин на колени. Рядом с ним стоял телефон.
Римо обошел хижину и вышел к ней сзади. Потом он нашел окно, которое можно было легко и бесшумно открыть — он просто приподнял верхнее бревно, и оконная рама плавно соскользнула со своего места. В хижине на кровати спал крупный мужчина, живот которого колыхался при каждом вздохе. Друмола.
Римо проник в хижину через открытое окно, пересек комнату и присел на краешек кровати.
— Доброе утро, Барабан, — разбудил он спящего. — Я слышал, у тебя возникли проблемы с памятью.
— Что? — сквозь сон пробормотал Друмола.
— Я здесь для того, чтобы помочь тебе вспомнить, — ласково сказал ему Римо.
— Хорошо, — обрадовался Друмола. — Знаете, я просто ничего больше не помню. Как будто из моей жизни вырвали целую страницу. Р-раз — и нету!
— Я ее вклею на место, — пообещал ему Римо. Он взял Друмолу за кулаки, похожие на свиные окорока, и сжал пальцы так, что Друмоле показалось, будто у него из рук вытягивают нервы. Чтобы часовой ничего не услышал, Римо пальцами другой руки сжал Друмоле губы.
Огромное тело забилось в конвульсиях. Лицо покраснело. Черные глаза вылезли на лоб и крик, который не мог сорваться с губ, отразился в глазах.
— Ну что, милый, это тебе о чем-нибудь напомнило? — спросил Римо.
Друмолу опять всего передернуло.
— Может быть, тебе об этом неизвестно, дорогой, но у нас на этот счет существует целая наука. Сначала боль. Теперь перейдем к страху. Я бы вывесил тебя за окошко, — ласково увещевал заключенного Римо, — но первый этаж — тут пугаться нечего. Есть и альтернатива — удушение. Как тебе это понравится. Барабанчик?
Римо отпустил покрасневшие пальцы Друмолы и подсунул свою собственную руку ему под потную спину. Ловким движением — как санитарка в больнице меняет простыню — он перевернул Друмолу, но, в отличие от санитарки, он сделал это моментально — подбросил грузного мужчину вверх, тот несколько раз перевернулся в воздухе вокруг своей оси и приземлился на кровать лицом вниз. Хижина сотряслась.
— Ты в порядке, Барабан? — окликнул Друмолу часовой.
— Угу, — отозвался Римо.
— Ну, тогда не пытайся летать или что там, о’кей?
Больше со стороны часового ничего не последовало. Римо сжал грудную клетку Друмолы так, что ребра прижались к подбородку — еще чуть-чуть, и они просто отскочили бы от позвоночного столба. Но это не входило в планы Римо — сломанные ребра могут поранить легкие. Но все же Римо сжал своего клиента достаточно сильно, чтобы тот почувствовал, что на него навалилась огромная гора.
— Еще чуть-чуть, Барабан, и тебя нет, — сказал Римо и отпустил Друмолу.
Дженнаро Друмола задрожал и разрыдался.
— Тс-с, — успокоил его Римо. — Ну как, вспомнил?
— Все что угодно, — ответил Друмола.
— А что ты помнишь?
— А что вы хотите, чтобы я вспомнил?
— Твои показания.
— Да. Да, — всхлипнул Барабан. — Я это сделал. Я сделал все что угодно. Я признаюсь. Я помню все, что вам угодно.
— Это хорошо. Потому что, если ты забудешь, то я вернусь.
— Клянусь могилой матери, я все помню, — рыдая, произнес Друмола.
Прямая кишка у него не выдержала, и Римо покинул хижину прежде, чем запах дошел до его носа.
Но на следующий день Смит опять сказал Римо:
— Ваши меры не оказали продолжительного действия.
— Смит лично явился в квартиру в Майами-Бич. — Римо, с вами все в порядке?
— Ага. Со мной все прекрасно. Я в великолепной форме.
— А Чиун говорит, что вы еще не совсем поправились, — заметил Смит.
Чиун сидел перед ним в сером кимоно — это было придворное облачение ассасина, долженствующее подчеркнуть, что ассасин находится при императоре для того, чтобы восславить своего владыку, а не самого себя. Впрочем, иногда придворным цветом становился золотой, и тогда Римо спрашивал Чиуна, нет ли тут противоречия. Чиун на это отвечал, что золотое кимоно надевается для того, чтобы подчеркнуть, что слава ассасина еще больше оттеняет славу императора. У Римо же, впрочем, создалось впечатление, что Мастер Синанджу носит то, что ему хочется, а потом придумывает оправдания на каждый конкретный случай.
Смит был облачен в свой обычный серый костюм-тройку и имел обычную хмурую гримасу на лимонно-желтом лице.
— Вы не понимаете. Когда Чиун говорит, что я еще не готов, это означает, что я не могу делать все то, что может делать Мастер Синанджу. Но это не имеет никакого отношения к задачам вашей организации.
— А что вы не можете делать, Римо?
— Я не могу достичь естественной и продолжительной гармонии с силами космоса.
Чиун кивнул. Вот оно! Римо сам сказал. Он открыто признал это. Разумеется, императору не надо признаваться ни в чем, но в данном случае это шло во благо Синанджу. Римо нуждается в отдыхе и в новых тренировках.
Смит услышал ответ Римо и посмотрел на него ничего не выражающим взором. Чиун кивал, а Римо пожимал плечами — и то, и другое должно было означать, что каждый из них считал себя победителем в споре, непонятном Смиту.
— Извините. Я не понимаю, — сказал Смит.
— Я могу спускаться и подниматься по отвесной стене. Я могу проткнуть рукой твердый предмет. Я один справлюсь с дюжиной самых сильных людей на земле.
— Но не с Мастерами Синанджу.
— Ты на земле только один, папочка, — сказал Римо.
— Был еще злой Мастер. Что если ты опять с ним повстречаешься?
— Я позову тебя.
— Это значит, что сам ты не Мастер Синанджу. Наш благородный император Смит платит за услуги Мастера Синанджу, и поэтому ты должен быть способен действовать так, как Мастер Синанджу. В противном случае, ты его обкрадываешь. Я не могу этого позволить.
— Как могу я его обкрадывать, если я работаю на него, на нас, на нашу организацию, а вовсе не сижу без дела?
— Ты не исполняешь свои обязанности в полную силу своих возможностей.
— Он даже не понял, о чем я толкую, когда я упомянул про космос.
— Ну, как бы то ни было, но я должен, к сожалению, сказать, что это отрицательно сказалось на том, как вы исполнили задание, Римо, — заявил Смит.
— Как это могло быть? Достижение гармонии с силами космоса означает, что увеличивается поступление энергии и улучшается баланс. Если у человека достаточно энергии, чтобы взбираться вверх по вертикальной стене, то, как правило, ничего больше и не требуется.
— Похоже, что вам требовалось что-то большее в работе с этим свидетелем, Друмолой.
— Я заставил его вернуться на путь истинный.
— Вчера вечером он не мог вспомнить ничего, — сказал Смит и достал листок бумаги из “дипломата”, лежавшего у него на коленях.
Это была объяснительная записка, составленная генеральным прокурором США и касающаяся дела некоего Дженнаро Друмолы.
Она гласила:
“Сегодня днем настроение свидетеля вдруг резко изменилось. Причины этого, как и во многих случаях, которые наблюдались за последние годы, когда свидетели сначала отказывались от своих показаний, а затем вдруг снова подтверждали их, остались неизвестными. За последние несколько лет таких случаев было немало, и я не считал тогда нужным проводить тщательное расследование. Но в случае с данным свидетелем, похоже, его желание подтвердить ранее данные показания, не продержалось слишком долго. Он с виду был готов к сотрудничеству, но когда от него потребовали уточнить некоторые детали, он не мог вспомнить ничего из данных ранее показаний, хотя и утверждал, что все помнит. Более того, медицинское обследование показало, что он находится в состоянии крайнего возбуждения”.
Римо вернул Смиту записку.
— Не знаю, что с ним произошло. Я знаю, что он был готов мне во всем повиноваться. Я всегда знаю, когда добиваюсь результата.
— Вот видите, маленькие ошибки всегда ведут к большим неудачам. Я рад, что вы решили подождать, пока Римо окажется в состоянии прославить вас вместо того, чтобы опозорить провалом, — изрек Чиун.
— Не было у меня никакого провала! Я всегда знаю, когда мне удается заставить человека повиноваться. И ты, папочка, знаешь, что я знаю.
— Я тоже не хотел бы признать свое поражение в присутствии столь славного императора, — гнул свое Чиун.
Разумеется, эту фразу он произнес по-английски. Римо знал, что это сделано только ради Смита. Римо по-корейски заявил Чиуну, что он полон помета утки.
Чиун, услышав от Римо такое оскорбление, принял его близко к сердцу. Там, в глубине души, он взрастит обиду и когда-нибудь воспользуется ею для того, чтобы сполна отплатить человеку, который стал его сыном.
Смит ждал. В последнее время эта парочка все чаще стала прибегать к корейскому языку, которого он не понимал.
— Я бы хотел еще раз потолковать с этим парнем, — сказал Римо.
— Его перевели в другое место, — сообщил Смит.
— Мне наплевать, где он находится. Я его хочу, — заявил Римо.
Дженнаро Друмола расправлялся с тройной порцией свиных ребрышек в роскошном номере на крыше отеля “Сан-Франциско-1849”, когда худощавый мужчина с толстыми запястьями снова навалился на него — на этот раз через окно.
Барабан не знал, как ему удалось пройти мимо часовых, а тем более — влезть в окно. Наверное, парень умеет ползать по стенам.
Друмола вытер сальные руки о свой могучий живот, прикрытый белой майкой. Там, где майка не могла прикрыть тело, повсеместно пробивалась буйная поросль густых черных волос. Волосы были даже на фалангах пальцев. На этот раз Друмола был готов к встрече. Парню не удалось застать его спящим. Друмола взял стул, голыми руками разломил его пополам и уже готов был вонзить ножку, оканчивающуюся острой щепкой, парню в лицо, как вдруг почувствовал, как какая-то невероятная сила тащит его к окну и дальше — в пропасть. Барабан закричал бы, но губы его были сжаты, как тогда в хижине, когда ему показалось, что на него навалилась гора.
Губы его были сжаты, а сам он раскачивался над Сан-Франциско на высоте тридцатого этажа, а ноги его были зажаты словно бы в тиски. Подвешенный вниз головой, раскачиваясь, как маятник, он молил Бога только об одном — чтобы тиски оказались покрепче.
— Ну так как, дорогуша? Что случилось?
Барабан почувствовал, что губы у него свободны. Он должен был дать ответ. И он дал ответ:
— Ничего не случилось. Я сделал все, как ты сказал. Я сказал, что я все помню.
— А потом забыл?
— Бога ради! Я бы очень хотел вспомнить. Но я не помню.
— Ну так попытайся вспомнить, — сказал парень и отпустил Друмолу. Тот пролетел примерно этаж. Он уже думал, что пролетит и оставшиеся двадцать девять, но какая-то сила подхватила его.
— Ну как, идем на поправку?
— Я ничего не знаю.
Друмола почувствовал, как какая-то теплая жидкость течет у него по ушам. Он знал, что это такое. Жидкость текла у него из штанов, стекала по животу и по груди, и из-под майки вытекала на уши. На этот раз от страха у него сработал мочевой пузырь.
Римо закинул Друмолу обратно в его номер. Парень не лжет. Римо так и подмывало сбросить его вниз, чтобы пролетел весь путь до конца, но тогда все решат, что его прикончила мафия. Римо ткнул лицо Друмолы обратно в тарелку со свиными ребрышками и оставил его там.
Римо потерпел неудачу. Ему впервые не удалось заставить свидетеля вернуться к своим показаниям. Как когда-то его научил Чиун, у каждого человека перед смертью наступает момент, когда страх подчиняет себе все тело. И в этот момент желание жить становится столь сильным, что превозмогает страх смерти. И в этот момент ничто больше не имеет значения — ни алчность, ни любовь, ни ненависть. А имеет значение только одно желание жить.
Друмола находился именно в этом состоянии. Он не мог лгать. И тем не менее, Римо не удалось заставить его подтвердить свои показания.
— Дело не в том, что я не в лучшей своей форме, — заявил он Смиту.
— Я спросил вас только потому, что у наших свидетелей, похоже, началась какая-то эпидемия забывчивости.
— Так натравите меня на них. Мне нужна практика.
— Никогда не слышал, чтобы вы так говорили когда-нибудь раньше.
— Ну, так сейчас говорю. Но это не означает, что я теряю форму, — сказал Римо в трубку телефона.
А не стоит ли мне, подумал он, нанести визит Смиту и обрушить ему на голову стальные ворота Фолкрофта? Он уже давно не был в штаб-квартире своей организации, в санатории Фолкрофт.
— Хорошо, — сказал Смит устало.
— Если вы не хотите, чтобы я этим занялся, то так и скажите. И я не стану этим заниматься.
— Разумеется, вы нужны нам, Римо. Но у меня возникли вопросы относительно Чиуна.
— Чиуна вам не понять, — заявил Римо. Он находился в аэропорту Портленда, штат Орегон. Женщина, разговаривавшая по соседнему телефону, попросила Римо говорить потише. Он ответил, что он не кричит. Она сказала, что кричит. Он сказал, что если она хочет услышать, как он кричит, то он может и крикнуть. Она сказала, что он и так уже кричит.
— Нет, — возразил Римо, набрал воздуха в легкие и заорал: — Вот что такое крик!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
— У нас есть видеозапись того, как вы сидите верхом на миниатюрной старой даме. И знаете, что видно на этой пленке? Две крохотные ручки и две крохотные ножки, а поверх этого — вы. И видно, как эти ножки дрыгаются, мистер Друмола. А потом видно, как ножки больше уже не дрыгаются.
— А, эта зараза! Сука. За ней был долг.
— За ней был долг в три тысячи долларов, хотя заняла она всего двести, мистер Друмола. Суд не очень благосклонно посмотрит на ваши мотивы. У присяжных аллергия на ростовщичество.
— А как вы раздобыли запись?
— Какие-то ребятки засняли все это на любительскую видеокамеру с телеобъективом. Качество отличное. Может быть, друзья вас убьют, но что касается нас, то тут нет этого “может быть”. И никакой защитник вас не спасет, когда присяжные увидят эту запись.
И вот таким образом Дженнаро Друмола начал рассказывать следователю о том, кто и что делал в Калифорнии и где находились трупы. Показания Друмолы заняли триста страниц. И они были настолько полными, что если бы он только появился в суде и подтвердил истинность всего того, что он рассказал следователю, то рухнула бы вся подпольная система от Орегона до Тихуаны.
А потом однажды Барабан посмотрел на лежащие на столе толстые пачки бумаги с его собственными показаниями и спросил:
— Что это?
— Это твой билет на выход из газовой камеры, Барабан, — пояснил стороживший его часовой, упорно не желавший называть заключенного мистером Друмолой.
— Да? Из какой газовой камеры?
— Из газовой камеры повышенной мощности, которую построят специально для тебя, если ты забудешь дать показания.
— Эй, нет! Я дам показания. Что вы хотите от меня услышать? О чем я должен дать показания?
— Лично я ничего от тебя не хочу. Я тут просто работаю, — ответил часовой. — Но вот следователь хочет, чтобы ты много о чем рассказал.
— Конечно, — с готовностью отозвался Барабан. — А о чем?
Когда следователь услышал о том, что в поведении мистера Друмолы произошел такой резкий поворот, он лично явился к нему на дом и пообещал Дженнаро Барабану, что лично проследит за тем, чтобы того усадили в газовую камеру — пусть даже это будет последним, ч то он успеет сделать на этой земле.
— О чем вы? — не понял Друмола.
— Вы умрете, Друмола.
— За что?
— Во-первых, за убийство.
— Кого я убил?
— Маленькую старушку, и это убийство записано на видеопленку.
— Какую видеопленку?
Следователь пробкой вылетел из хижины. Делу пришел конец. Как-то, каким-то образом кто-то достал предателя, и теперь у следствия были толстенные тома свидетельских показаний, но не было свидетеля, который мог дать показания в суде.
Следователь не знал, что за этим делом пристально следят другие люди и что когда он написал рапорт о внезапно произошедшей перемене в поведении свидетеля, этот рапорт автоматически попал в мощную компьютерную систему, о которой следователь не имел ни малейшего понятия. Он не знал, что есть особая организация, специализирующаяся, среди прочего, именно в этой области: как сделать так, чтобы система правосудия в США оставалась действительно системой правосудия.
Римо прибыл на место и без труда прошел сквозь строй часовых, когда тела их сообщили ему, что сознание находится где-то далеко. Это не самый сложный фокус — определить момент, когда внимание человека рассеивается. Тело просто кричит об этом. Человек на мгновение напрягается, потом снова расслабляется. И сознание на мгновение отключается.
Римо ощущал рассеяние чужого внимания как физический объект. Многие люди, особенно дети, умеют чувствовать присутствие другого человека, не видя его, но жизнь отучает их делать это. Искусство Синанджу вернуло Римо это умение и довело до совершенства.
Римо шел по лесу и чувствовал, что земля тут потревожена и в ней спрятаны какие-то странные штуковины. Он не знал, что это датчики, он просто знал, что это чуждые ему предметы и их надо обходить стороной. Ему об этом говорила земля. Потом в чаще густого леса он разглядел хижину. Перед дверью сидел часовой, положив карабин на колени. Рядом с ним стоял телефон.
Римо обошел хижину и вышел к ней сзади. Потом он нашел окно, которое можно было легко и бесшумно открыть — он просто приподнял верхнее бревно, и оконная рама плавно соскользнула со своего места. В хижине на кровати спал крупный мужчина, живот которого колыхался при каждом вздохе. Друмола.
Римо проник в хижину через открытое окно, пересек комнату и присел на краешек кровати.
— Доброе утро, Барабан, — разбудил он спящего. — Я слышал, у тебя возникли проблемы с памятью.
— Что? — сквозь сон пробормотал Друмола.
— Я здесь для того, чтобы помочь тебе вспомнить, — ласково сказал ему Римо.
— Хорошо, — обрадовался Друмола. — Знаете, я просто ничего больше не помню. Как будто из моей жизни вырвали целую страницу. Р-раз — и нету!
— Я ее вклею на место, — пообещал ему Римо. Он взял Друмолу за кулаки, похожие на свиные окорока, и сжал пальцы так, что Друмоле показалось, будто у него из рук вытягивают нервы. Чтобы часовой ничего не услышал, Римо пальцами другой руки сжал Друмоле губы.
Огромное тело забилось в конвульсиях. Лицо покраснело. Черные глаза вылезли на лоб и крик, который не мог сорваться с губ, отразился в глазах.
— Ну что, милый, это тебе о чем-нибудь напомнило? — спросил Римо.
Друмолу опять всего передернуло.
— Может быть, тебе об этом неизвестно, дорогой, но у нас на этот счет существует целая наука. Сначала боль. Теперь перейдем к страху. Я бы вывесил тебя за окошко, — ласково увещевал заключенного Римо, — но первый этаж — тут пугаться нечего. Есть и альтернатива — удушение. Как тебе это понравится. Барабанчик?
Римо отпустил покрасневшие пальцы Друмолы и подсунул свою собственную руку ему под потную спину. Ловким движением — как санитарка в больнице меняет простыню — он перевернул Друмолу, но, в отличие от санитарки, он сделал это моментально — подбросил грузного мужчину вверх, тот несколько раз перевернулся в воздухе вокруг своей оси и приземлился на кровать лицом вниз. Хижина сотряслась.
— Ты в порядке, Барабан? — окликнул Друмолу часовой.
— Угу, — отозвался Римо.
— Ну, тогда не пытайся летать или что там, о’кей?
Больше со стороны часового ничего не последовало. Римо сжал грудную клетку Друмолы так, что ребра прижались к подбородку — еще чуть-чуть, и они просто отскочили бы от позвоночного столба. Но это не входило в планы Римо — сломанные ребра могут поранить легкие. Но все же Римо сжал своего клиента достаточно сильно, чтобы тот почувствовал, что на него навалилась огромная гора.
— Еще чуть-чуть, Барабан, и тебя нет, — сказал Римо и отпустил Друмолу.
Дженнаро Друмола задрожал и разрыдался.
— Тс-с, — успокоил его Римо. — Ну как, вспомнил?
— Все что угодно, — ответил Друмола.
— А что ты помнишь?
— А что вы хотите, чтобы я вспомнил?
— Твои показания.
— Да. Да, — всхлипнул Барабан. — Я это сделал. Я сделал все что угодно. Я признаюсь. Я помню все, что вам угодно.
— Это хорошо. Потому что, если ты забудешь, то я вернусь.
— Клянусь могилой матери, я все помню, — рыдая, произнес Друмола.
Прямая кишка у него не выдержала, и Римо покинул хижину прежде, чем запах дошел до его носа.
Но на следующий день Смит опять сказал Римо:
— Ваши меры не оказали продолжительного действия.
— Смит лично явился в квартиру в Майами-Бич. — Римо, с вами все в порядке?
— Ага. Со мной все прекрасно. Я в великолепной форме.
— А Чиун говорит, что вы еще не совсем поправились, — заметил Смит.
Чиун сидел перед ним в сером кимоно — это было придворное облачение ассасина, долженствующее подчеркнуть, что ассасин находится при императоре для того, чтобы восславить своего владыку, а не самого себя. Впрочем, иногда придворным цветом становился золотой, и тогда Римо спрашивал Чиуна, нет ли тут противоречия. Чиун на это отвечал, что золотое кимоно надевается для того, чтобы подчеркнуть, что слава ассасина еще больше оттеняет славу императора. У Римо же, впрочем, создалось впечатление, что Мастер Синанджу носит то, что ему хочется, а потом придумывает оправдания на каждый конкретный случай.
Смит был облачен в свой обычный серый костюм-тройку и имел обычную хмурую гримасу на лимонно-желтом лице.
— Вы не понимаете. Когда Чиун говорит, что я еще не готов, это означает, что я не могу делать все то, что может делать Мастер Синанджу. Но это не имеет никакого отношения к задачам вашей организации.
— А что вы не можете делать, Римо?
— Я не могу достичь естественной и продолжительной гармонии с силами космоса.
Чиун кивнул. Вот оно! Римо сам сказал. Он открыто признал это. Разумеется, императору не надо признаваться ни в чем, но в данном случае это шло во благо Синанджу. Римо нуждается в отдыхе и в новых тренировках.
Смит услышал ответ Римо и посмотрел на него ничего не выражающим взором. Чиун кивал, а Римо пожимал плечами — и то, и другое должно было означать, что каждый из них считал себя победителем в споре, непонятном Смиту.
— Извините. Я не понимаю, — сказал Смит.
— Я могу спускаться и подниматься по отвесной стене. Я могу проткнуть рукой твердый предмет. Я один справлюсь с дюжиной самых сильных людей на земле.
— Но не с Мастерами Синанджу.
— Ты на земле только один, папочка, — сказал Римо.
— Был еще злой Мастер. Что если ты опять с ним повстречаешься?
— Я позову тебя.
— Это значит, что сам ты не Мастер Синанджу. Наш благородный император Смит платит за услуги Мастера Синанджу, и поэтому ты должен быть способен действовать так, как Мастер Синанджу. В противном случае, ты его обкрадываешь. Я не могу этого позволить.
— Как могу я его обкрадывать, если я работаю на него, на нас, на нашу организацию, а вовсе не сижу без дела?
— Ты не исполняешь свои обязанности в полную силу своих возможностей.
— Он даже не понял, о чем я толкую, когда я упомянул про космос.
— Ну, как бы то ни было, но я должен, к сожалению, сказать, что это отрицательно сказалось на том, как вы исполнили задание, Римо, — заявил Смит.
— Как это могло быть? Достижение гармонии с силами космоса означает, что увеличивается поступление энергии и улучшается баланс. Если у человека достаточно энергии, чтобы взбираться вверх по вертикальной стене, то, как правило, ничего больше и не требуется.
— Похоже, что вам требовалось что-то большее в работе с этим свидетелем, Друмолой.
— Я заставил его вернуться на путь истинный.
— Вчера вечером он не мог вспомнить ничего, — сказал Смит и достал листок бумаги из “дипломата”, лежавшего у него на коленях.
Это была объяснительная записка, составленная генеральным прокурором США и касающаяся дела некоего Дженнаро Друмолы.
Она гласила:
“Сегодня днем настроение свидетеля вдруг резко изменилось. Причины этого, как и во многих случаях, которые наблюдались за последние годы, когда свидетели сначала отказывались от своих показаний, а затем вдруг снова подтверждали их, остались неизвестными. За последние несколько лет таких случаев было немало, и я не считал тогда нужным проводить тщательное расследование. Но в случае с данным свидетелем, похоже, его желание подтвердить ранее данные показания, не продержалось слишком долго. Он с виду был готов к сотрудничеству, но когда от него потребовали уточнить некоторые детали, он не мог вспомнить ничего из данных ранее показаний, хотя и утверждал, что все помнит. Более того, медицинское обследование показало, что он находится в состоянии крайнего возбуждения”.
Римо вернул Смиту записку.
— Не знаю, что с ним произошло. Я знаю, что он был готов мне во всем повиноваться. Я всегда знаю, когда добиваюсь результата.
— Вот видите, маленькие ошибки всегда ведут к большим неудачам. Я рад, что вы решили подождать, пока Римо окажется в состоянии прославить вас вместо того, чтобы опозорить провалом, — изрек Чиун.
— Не было у меня никакого провала! Я всегда знаю, когда мне удается заставить человека повиноваться. И ты, папочка, знаешь, что я знаю.
— Я тоже не хотел бы признать свое поражение в присутствии столь славного императора, — гнул свое Чиун.
Разумеется, эту фразу он произнес по-английски. Римо знал, что это сделано только ради Смита. Римо по-корейски заявил Чиуну, что он полон помета утки.
Чиун, услышав от Римо такое оскорбление, принял его близко к сердцу. Там, в глубине души, он взрастит обиду и когда-нибудь воспользуется ею для того, чтобы сполна отплатить человеку, который стал его сыном.
Смит ждал. В последнее время эта парочка все чаще стала прибегать к корейскому языку, которого он не понимал.
— Я бы хотел еще раз потолковать с этим парнем, — сказал Римо.
— Его перевели в другое место, — сообщил Смит.
— Мне наплевать, где он находится. Я его хочу, — заявил Римо.
Дженнаро Друмола расправлялся с тройной порцией свиных ребрышек в роскошном номере на крыше отеля “Сан-Франциско-1849”, когда худощавый мужчина с толстыми запястьями снова навалился на него — на этот раз через окно.
Барабан не знал, как ему удалось пройти мимо часовых, а тем более — влезть в окно. Наверное, парень умеет ползать по стенам.
Друмола вытер сальные руки о свой могучий живот, прикрытый белой майкой. Там, где майка не могла прикрыть тело, повсеместно пробивалась буйная поросль густых черных волос. Волосы были даже на фалангах пальцев. На этот раз Друмола был готов к встрече. Парню не удалось застать его спящим. Друмола взял стул, голыми руками разломил его пополам и уже готов был вонзить ножку, оканчивающуюся острой щепкой, парню в лицо, как вдруг почувствовал, как какая-то невероятная сила тащит его к окну и дальше — в пропасть. Барабан закричал бы, но губы его были сжаты, как тогда в хижине, когда ему показалось, что на него навалилась гора.
Губы его были сжаты, а сам он раскачивался над Сан-Франциско на высоте тридцатого этажа, а ноги его были зажаты словно бы в тиски. Подвешенный вниз головой, раскачиваясь, как маятник, он молил Бога только об одном — чтобы тиски оказались покрепче.
— Ну так как, дорогуша? Что случилось?
Барабан почувствовал, что губы у него свободны. Он должен был дать ответ. И он дал ответ:
— Ничего не случилось. Я сделал все, как ты сказал. Я сказал, что я все помню.
— А потом забыл?
— Бога ради! Я бы очень хотел вспомнить. Но я не помню.
— Ну так попытайся вспомнить, — сказал парень и отпустил Друмолу. Тот пролетел примерно этаж. Он уже думал, что пролетит и оставшиеся двадцать девять, но какая-то сила подхватила его.
— Ну как, идем на поправку?
— Я ничего не знаю.
Друмола почувствовал, как какая-то теплая жидкость течет у него по ушам. Он знал, что это такое. Жидкость текла у него из штанов, стекала по животу и по груди, и из-под майки вытекала на уши. На этот раз от страха у него сработал мочевой пузырь.
Римо закинул Друмолу обратно в его номер. Парень не лжет. Римо так и подмывало сбросить его вниз, чтобы пролетел весь путь до конца, но тогда все решат, что его прикончила мафия. Римо ткнул лицо Друмолы обратно в тарелку со свиными ребрышками и оставил его там.
Римо потерпел неудачу. Ему впервые не удалось заставить свидетеля вернуться к своим показаниям. Как когда-то его научил Чиун, у каждого человека перед смертью наступает момент, когда страх подчиняет себе все тело. И в этот момент желание жить становится столь сильным, что превозмогает страх смерти. И в этот момент ничто больше не имеет значения — ни алчность, ни любовь, ни ненависть. А имеет значение только одно желание жить.
Друмола находился именно в этом состоянии. Он не мог лгать. И тем не менее, Римо не удалось заставить его подтвердить свои показания.
— Дело не в том, что я не в лучшей своей форме, — заявил он Смиту.
— Я спросил вас только потому, что у наших свидетелей, похоже, началась какая-то эпидемия забывчивости.
— Так натравите меня на них. Мне нужна практика.
— Никогда не слышал, чтобы вы так говорили когда-нибудь раньше.
— Ну, так сейчас говорю. Но это не означает, что я теряю форму, — сказал Римо в трубку телефона.
А не стоит ли мне, подумал он, нанести визит Смиту и обрушить ему на голову стальные ворота Фолкрофта? Он уже давно не был в штаб-квартире своей организации, в санатории Фолкрофт.
— Хорошо, — сказал Смит устало.
— Если вы не хотите, чтобы я этим занялся, то так и скажите. И я не стану этим заниматься.
— Разумеется, вы нужны нам, Римо. Но у меня возникли вопросы относительно Чиуна.
— Чиуна вам не понять, — заявил Римо. Он находился в аэропорту Портленда, штат Орегон. Женщина, разговаривавшая по соседнему телефону, попросила Римо говорить потише. Он ответил, что он не кричит. Она сказала, что кричит. Он сказал, что если она хочет услышать, как он кричит, то он может и крикнуть. Она сказала, что он и так уже кричит.
— Нет, — возразил Римо, набрал воздуха в легкие и заорал: — Вот что такое крик!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30