Он вызвал бы своих экс-дзержинцев, и те, в лучшем случае, отделали бы наглеца до полусмерти, влили бы ему в глотку пол-литра водки — не пожалели бы для такого случая! — после чего отвезли на шоссе и бросили в кювет. В худшем — а мог быть и такой — незваный гость растворился бы так, как это планировал Запузырин.
Но Август Октябревич уже знал, с кем имеет дело. Он хорошо запомнил, что сказал Котов: «Вы продали душу дьяволу, так и знайте…» Это было именно то объяснение, которое не решался выдвинуть неверующий Запузырин, вспоминая ужасную ночь, размазанного по стене Мурата и сплющенную машину. Дьявол!
Август Октябревич прошаркал шлепанцами в свою комнату и закрыл дверь звукоизолирующей шторой. Он не хотел слышать ничего. Забравшись в постель, заснуть, однако, не мог.
Запузырина терзал сверлящий, вибрирующий в душе и теле страх. Неистовый и непонятный. Это был не какой-нибудь мелкий страшок, а Страх с большой буквы. Запузырин знал: один берет — ему можно дать, и все будет путем; другой не берет, но у него есть за кормой что-нибудь пахучее и грязное; третий совсем чистенький, но он смертен и боится попасть в автокатастрофу, выпасть из окна собственного дома, отравиться грибками; четвертый мог быть совсем бесстрашным, но очень любит жену, детей или тещу. Он знал, как обезопасить себя от этих земных, живых, едящих, пьющих и так далее людей. Атеизм до сего времени, несмотря на регулярные посещения церкви и шестизначные пожертвования, отстегивавшиеся на «храмы Божьи», у Запузырина еще не улетучился. В существование Бога он не верил и очень не хотел убедиться в обратном. Правда, Август Октябревич подстраховывался. Вся его благотворительность до некоторой степени служила не только делу сокрытия доходов от налоговой инспекции, но была и страховым полисом на случай, если атеистическое чутье все-таки обманывает.
Конечно, даже после гибели Мурата и К° Запузырин уверял себя, что Котов — это просто феномен, экстрасенс, суперкаратист, йог, а все, что Август Октябревич видел своими глазами, есть вполне материалистически объяснимые вещи. Но чем упорнее Запузырин об этом думал, чем настойчивее внедрял в свое сознание эту рациональную идею, тем сильнее становился Страх в его подсознании.
… Продал душу! Это означало, что все эти благотворительные дела, все сотни тысяч теперь ничего не значат, ничем не помогут. Конечно, пятьдесят два — еще не старость, порох в пороховницах у Запузырина еще был. Лет двадцать пять — тридцать на этом свете у него оставалось, а может, и больше. Но если раньше Августу Октябревичу смерть представлялась страшной прежде всего потому, что могла сопровождаться болью, муками, медленным угасанием и в конце концов полной утратой всех доступных и привычных радостей жизни, то теперь страшила иным. Тем, что она вовсе не смерть, не конец всему, не тьма и тишина, а нечто иное, неведомое и страшное. Сковородки, кипящие котлы, еще что-то, геенна, кажется… Последняя представлялась Запузырину то каким-то чудовищем вроде собаки с огнедышащей головой (видимо, от созвучия слову «гиена»), то чудовищным лавовым озером, кипящим и клокочущим, как яблочное повидло в тазу. И там, в этом озере, Запузырин видел себя погруженным по шею рядом с иными грешниками, орущими благим и самым обычным матом, от вечной боли и досады, что не могут даже сгореть дотла и прекратить свои муки. И полная, абсолютная беззащитность! Ничего нельзя противопоставить: ни молодцов с автоматами, ни кучи денег, ни цистерны коньяка, ни легионы шлюх, ничего! Можно убежать в другую страну, перебраться за океан, можно даже попробовать улететь в космос, но от неизбежного часа не уйдешь и там. О, как бы хотел Запузырин обрести новую веру в историческую правоту марксизма-ленинизма! Как было бы хорошо и просто, если бы там, впереди, за Гранью, не оказалось ничего! Ни рая, ни ада, ни чистилища. А еще лучше, если бы оказалось правдой переселение душ. Например, в будущей жизни можно было перевоплотиться в какую-нибудь птичку, зверька, желательно долгоживущего, несъедобного и не очень вредного. Или в какого-нибудь другого человека — в какую-нибудь бабу, красивую и глупую жену миллионера, вроде, допустим, Марианны из фильма «Богатые тоже плачут»…
Но образ кипящей лавы, огненной собаки, сковородки и котла был неистребим. Запузырина завертело, затрясло. На уютной египетской кровати, где было столько перетискано секретарш, шлюх, товарищей по партии и прочих безотказных баб, его проняла ледяная дрожь. Словно гроза и ливень ворвались сюда через стекло.
Запузырин знал еще одно средство победить или хотя бы приглушить страх: взять в руки оружие. Он слез с кровати, достал из ящика стола парабеллум, оттянув затвор, дослал патрон. В кого только посылать пулю? Одного движения пальца достаточно, чтобы убить человека. Сделать холодным и неподвижным тело, погасить все мысли, мечты, надежды, которые связаны с жизнью и этим светом. Впрочем, этим же движением пальца можно избавиться от всех болезней и обид, душевных скорбей и забот земных. Но если там, за Гранью, все-таки что-то есть?! И Запузырин вдруг вспомнил, отчетливо вспомнил, как Котов сказал, отдавая пакет с программами: «… Если вас не убьют раньше, чем вы ими воспользуетесь…» Боже, да ведь он и впрямь еще не успел! Значит, еще не поздно! Еще не поздно…
Последнее, что ощутил Запузырин, был холод. Леденящий холод ствола, приставленного к виску, и холод обжег палец, надавивший на спусковой крючок. Потом все словно взорвалось и вспыхнуло, а затем исчезло…
Тьма чуть разрядилась, в нос ударила отвратительная вонь, слух уловил вопли и зубовный скрежет. Запузырин шел по странному бесконечному коридору, где не было освещения, только маленькое, не больше копейки, световое пятнышко. Запузырин был гол и бос, у него жутко болела голова, сердце, суставы, вообще все, что могло болеть. Ноги по щиколотку вязли в гадкой, смрадной жиже, какие-то отвратительные насекомые и скользкие, омерзительные гады ползали вокруг, и он вздрагивал от их мерзких прикосновений. Сзади, там, куда он не смел обернуться, кто-то шушукался, хихикал, плевался ему вслед. Сверху капало что-то холодное и едкое, щипало, обжигало и леденило одновременно. И Запузырин не мог остановиться, не мог повернуться и пойти в другую сторону. Тело не повиновалось ему. Кто-то заставлял его идти и идти, вперед и вперед, прямо, никуда не сворачивая. Он шел туда, где маячило светлое пятнышко — яркое, золотистое, манящее… Иногда Запузырину казалось, что оно увеличивается в размерах, и он пытался идти быстрее, пуститься бегом, вприпрыжку, но и тут ему не подчинялись ноги, неуклонно выдерживавшие раз и навсегда заданный кем-то темп шагов. А недостижимое пятнышко, где грезился выход из этой клоаки, все так же манило, притягивало, звало к себе, давало несбыточную надежду. И так — вечно!
ШАМБАЛДЫГА ЗА РАБОТОЙ
Ни Котов, ни обе Тани не слышали выстрела, который унес Августа Октябревича. Во-первых, звукоизоляция была хорошая, во-вторых, им было не до этого…
— Запузырин пошел в Великий ЛАГ, — доложила «тарелка», — десять тысяч триста семьдесят восемь грехотонн, девяносто четыре процента минуса. Доставлен штатно.
— Нормально сработали, верно? — сказал Шамбалдыга. — Такого лучше всего под самоубийство подводить. Был тут, на этой планетке, понимаешь, один тип, Гитлером звали, так тот, считай на полтора миллиона грехотонн тянул. Если б его кто приложил, так у плюсовиков новый святой появился бы. Ну, архангел по крайней мере. А мы его культурненько под самоубийство — чик! — и все в минусе.
— Так ведь его же кто-то добивал, — припомнил Тютюка.
— Добивал, — согласился Шамбалдыга, — но умер он от яда. Пуля его до смерти не прикончила. Так что тот эсэс, который в него стрелял, ни в святые, ни в архангелы не попал.
— Ловко, пожалуй, — польстил Тютюка.
— Умеем, — скромно произнес Шамбалдыга, — работа у нас такая. Отвык я от предобработки, как никак тридцать временных единиц, понимаешь, на боевом дежурстве, но, как видишь, не разучился. Утро скоро. Надо, чтоб Котов с Таньками еще порезвился…
* * *
… В Таниной комнате было жарко и влажно, даже душно, как в Африке. Отдуваясь, Котов распростерся на кровати, а растрепанные Тани прикорнули с двух сторон к его плечам.
— Теперь вы не будете выяснять, кто оригинал, а кто копия? — не открывая глаз, спросил Котов.
— Нет, — мурлыкнула И, — это уже несущественно.
— И все-таки какая-то разница в вас есть. Внутренняя, где-то в душе. Очень хочу понять какая, но пока не могу сказать точно.
— Интересно, — нахмурилась И. — Значит, нас кто-то продублировал, но дал нам разные души?
— Именно это и непонятно. Если все, как говорится, по Марксу и материя первична, а дух вторичен, то у вас должно быть идентичное сознание. Абсолютно. А вы похожи на две одинаковые оболочки, начиненные разным содержанием. И я постепенно начинаю вас различать по словам и по манере говорить.
— У тебя глаз-алмаз, конечно, — согласилась И. — Ты помнишь нашу первую встречу, когда мы были вдвоем с Иркой и ты прогнал хулиганов?
— Да, помню. А ты что имеешь в виду?
— Я бы хотела знать, на кого по манерам походила та девушка, на меня или на нее? Ведь ты, Танюшка, помнишь то же, что и я, но там была одна, и задолго до того, как кто-то из нас попал на остров с Котовым.
— На кого походила та?.. Пожалуй, больше на тебя, — Котов ущипнул И. — Впрочем… Может, я и не прав. Ты так интеллигентно доказывала мне пользу натуризма, что, пожалуй, это, скорее, была она…
— Вот видишь, значит, разница есть. Мне иногда даже неприятно то, что я говорю, но почему-то хочется сказать. Как будто кто за язык тянет. Полное ощущение двойственности… Заметил, у меня сейчас и язык иной, и, пожалуй, не хуже, чем у нее. Но мне не хочется быть проще!
— Да со мной то же самое, — махнула рукой Е, — только наоборот. Я хочу быть проще, даже побесстыднее, а не всегда получается.
— Давайте все-таки будем проще? — предложил Котов. — Не будем ломать голову над психологией, иначе она перейдет в психопатию.
— Идет! — согласилась Е.
На борту «тарелки» за них порадовались
— Хорошо, хорошо! — похвалил действия Тютюки Шамбалдыга. — А то все теория да теория. Дубыга, японский бог, все по теории шпарил, а технику безопасности не соблюдал. Инструкции, понимаешь, они выше всех теорий! Я им сейчас еще пороху в кровь подсыплю. Надо, чтоб они грехом насквозь пропитались, чтоб и капельки чистого не осталось. Секс — он, брат, вещь важная. Но — не единственная. Сейчас мы их еще напиться заставим.
— Я так же Сутолокину с Пузаковым обрабатывал, — припомнил Тютюка.
— Ну, тут надо потоньше. Главное — чтоб не допоить до того, когда уже пить не хочется. Пусть они в этом сладость увидят, приятность…
Владислав поднял голову, поглядел на Тань. Поблекшие, одутловатые, помятые, с размазанной тушью под глазами. Неужели он нашел в них что-то особенное?
— Помыться тут можно? — спросил он.
— Туда… — неопределенно махнула рукой И. Е вообще промычала нечто нечленораздельное.
Котов слез с кровати, отпер дверь, осторожно выглянул в коридор. Было тихо и пусто, только в холле на первом этаже звонко тикали большие настенные часы. Конечно, не слишком прилично ходить по чужой даче в чем мать родила, но одеваться Владиславу не хотелось. Он очень хотел смыть грязь и, попав наконец в просторную, облицованную итальянским кафелем ванную, с наслаждением встал под душ… Без особой щепетильности воспользовался шампунем и мылом, завернулся в огромное махровое полотенце и просушил волосы феном. Освеженный, он всунул ноги в резиновые шлепанцы и вернулся к Таням.
— С легким паром! поздравила Е. — Теперь мы пойдем.
Они тоже не стали одеваться и, шушукаясь, зашлепали пятками по коридору. Котов надолго остался один. Плавки давно просохли, он надел их, уселся в кресло перед журнальным столиком. За окном уже не гремело, только тихонько барабанил дождь. Хотелось спать, но ложиться чистым в эту греховную, пропитанную потом, смятую и расхристанную постель было неприятно. Стало тоскливо и противно. Но майка и джинсы были еще сырые, кроссовки и носки надевать лень. «А выпить здесь нет? — подумал Котов. — В конце концов, могли бы за мои труды бутылку поставить…»
— Правильно подводишь, — одобрил Шамбалдыга, — сперва отвращение, грязь, тоска — а потом спиртяшка!
— А как мы ему бутылку перебросим? — спросил Тютюка.
— Можно, конечно, как и Сутолокиной. Но здесь нужно его и девок немного огорошить. Врубай программу «Исполнение желаний», безотказная штука.
— Прошла программа! — доложил Тютюка.
— Есть результирующая идея?
— РИ отсутствует.
— Как отсутствует, только что была, понимаешь… Дай короткий на побуждение РИ.
— Есть короткий!
… Котов зажмурил глаза, откинулся в кресле и вдруг отчетливо представил себе, что если он откроет глаза, то увидит на журнальном столике бутылку настоящего коньяка, не липового, а доподлинно французского «Наполеона»…
— РИ перешла предел исполнения! — отметил Тютюка. — Принято!
… Котов открыл глаза и увидел. Да, это был «Наполеон», низкорослая пузатенькая бутылка из темного стекла. «Ерунда, — подумал Владислав, — она здесь и раньше была. Мне почудилось, что ее не было».
Он опять закрыл глаза. Отчетливо припомнился аромат и вкус «Наполеона». Хорошо бы еще тарелочку с тонко нарезанным лимоном и коробку швейцарского шоколада…
Котов открыл глаза. Потом сразу закрыл, потому что не поверил увиденному. Рюмки, тарелка с ломтиками лимона, шоколад… «Сейчас открою, и. ничего не будет!» — решил Котов. Действительно, на столе ничего не было. Остался только легкий, еще не улетучившийся запах лимонов. Котов, несмотря на то что ничего не увидел, сильно сомневался, что коньяк, лимоны и шоколад были галлюцинацией. «Нет, тут что-то не так! А ну…»
На сей раз он нарочно не закрыл глаза, а потому едва пожелал, чтобы все появилось вновь, как его ослепила яркая вспышка. Сразу после этого он увидел прежний натюрморт. Сердце у Котова забилось, ведь он был все-таки немного ученым, а потому не мог равнодушно пройти мимо необъяснимого явления. «Так, только спокойно! Первое: возможно самовнушение. Самое простое объяснение. Надо попробовать на вкус, если это галлюцинация, то конфету я съесть не смогу».
Однако конфета из прекрасного швейцарского шоколада вполне приятно съелась. «Нет, — рассуждал Владислав, — это не может быть галлюцинацией. А если пожелать что-то еще? Например, то, чего никогда не видел? Что-нибудь такое, что знаю только по названию. Трюфели? Омары? Устрицы в белом вине? Страсбургский пирог?»
Котов вспомнил еще целую кучу разных блюд, а потом подумал: «Это все из области гастрономии. Фантазии на тему стола, это все одно и то же направление. Может, у меня какая-нибудь тематическая галлюцинация? Хрена ли я в них понимаю, ведь я же не психиатр! Надо попробовать что-то из другой оперы. Например, что-то несъедобное. Какую-нибудь старинную вещь, встречавшуюся в книгах. Скажем, карманные часы „Павел Буре“, серебряные, с крышкой и с цепочкой? Нет, такие мог видеть в кино. А может, монету? Тоже плохо, бывал на выставках, видел фото. Стоп! Точно помню, что ни разу не видел ни одной керенки. Никогда и нигде. Ну-ка, подать сюда сорок рублей керенками!»
Вновь резанула по глазам яркая вспышка, и Котов увидел на краю стола маленький, примерно пять на шесть сантиметров, прямоугольный листочек бумаги. Котов взял его в руку, рассмотрел, удивился… На одной стороне листка блекло-красным по линяло-зеленым узорам было оттиснуто: «Казначейски знакъ 40 руб.». Имелся ощипанного вида двуглавый орел без корон, скипетра и державы, примерно такой, какого хотели было поначалу предложить в постсоветский герб России. По обе стороны орла было еще два раза оттиснуто: «40 рублей», а ниже шла белым по красному надпись прописью: «Сорокъ рублей». Наконец, в гамом низу листочка было отпечатано: «Обязателенъ къ обращенiю наравнЬ съ кредитными билетами». На обороте узоры были другие, но тоже линяло-зеленые, а поверх них — блекло-красная виньетка, в четырех углах которой стояло: «40», посередине, в верхней половине — «РУБ 40 ЛЕЙ», а в нижней — «ПоддЬлка преслЬдуется закономъ».
Повертев в руках керенку, Котов сунул ее под бутылку. Нет, он никогда не видел керенок, ни на картинках, ни в кино, ни в музеях. Во всяком случае, припомнить такого факта Котов не мог. Он даже не знал, что керенки выпускались такими квиточками по сорок рублей. Думал увидеть четыре десятки.
И вообще, в мозгу у него был совсем другой образ керенки, который как-то подсознательно сложился: нечто вроде смеси советского рубля и украинского купона. А этакой бумажонки, вроде крупной почтовой марки, он себе не представлял.
«Нет, не похоже. Я слишком здраво и логически мыслю, чтобы находиться в состоянии галлюцинации, — убедил себя Котов. — Тут что-то иное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Но Август Октябревич уже знал, с кем имеет дело. Он хорошо запомнил, что сказал Котов: «Вы продали душу дьяволу, так и знайте…» Это было именно то объяснение, которое не решался выдвинуть неверующий Запузырин, вспоминая ужасную ночь, размазанного по стене Мурата и сплющенную машину. Дьявол!
Август Октябревич прошаркал шлепанцами в свою комнату и закрыл дверь звукоизолирующей шторой. Он не хотел слышать ничего. Забравшись в постель, заснуть, однако, не мог.
Запузырина терзал сверлящий, вибрирующий в душе и теле страх. Неистовый и непонятный. Это был не какой-нибудь мелкий страшок, а Страх с большой буквы. Запузырин знал: один берет — ему можно дать, и все будет путем; другой не берет, но у него есть за кормой что-нибудь пахучее и грязное; третий совсем чистенький, но он смертен и боится попасть в автокатастрофу, выпасть из окна собственного дома, отравиться грибками; четвертый мог быть совсем бесстрашным, но очень любит жену, детей или тещу. Он знал, как обезопасить себя от этих земных, живых, едящих, пьющих и так далее людей. Атеизм до сего времени, несмотря на регулярные посещения церкви и шестизначные пожертвования, отстегивавшиеся на «храмы Божьи», у Запузырина еще не улетучился. В существование Бога он не верил и очень не хотел убедиться в обратном. Правда, Август Октябревич подстраховывался. Вся его благотворительность до некоторой степени служила не только делу сокрытия доходов от налоговой инспекции, но была и страховым полисом на случай, если атеистическое чутье все-таки обманывает.
Конечно, даже после гибели Мурата и К° Запузырин уверял себя, что Котов — это просто феномен, экстрасенс, суперкаратист, йог, а все, что Август Октябревич видел своими глазами, есть вполне материалистически объяснимые вещи. Но чем упорнее Запузырин об этом думал, чем настойчивее внедрял в свое сознание эту рациональную идею, тем сильнее становился Страх в его подсознании.
… Продал душу! Это означало, что все эти благотворительные дела, все сотни тысяч теперь ничего не значат, ничем не помогут. Конечно, пятьдесят два — еще не старость, порох в пороховницах у Запузырина еще был. Лет двадцать пять — тридцать на этом свете у него оставалось, а может, и больше. Но если раньше Августу Октябревичу смерть представлялась страшной прежде всего потому, что могла сопровождаться болью, муками, медленным угасанием и в конце концов полной утратой всех доступных и привычных радостей жизни, то теперь страшила иным. Тем, что она вовсе не смерть, не конец всему, не тьма и тишина, а нечто иное, неведомое и страшное. Сковородки, кипящие котлы, еще что-то, геенна, кажется… Последняя представлялась Запузырину то каким-то чудовищем вроде собаки с огнедышащей головой (видимо, от созвучия слову «гиена»), то чудовищным лавовым озером, кипящим и клокочущим, как яблочное повидло в тазу. И там, в этом озере, Запузырин видел себя погруженным по шею рядом с иными грешниками, орущими благим и самым обычным матом, от вечной боли и досады, что не могут даже сгореть дотла и прекратить свои муки. И полная, абсолютная беззащитность! Ничего нельзя противопоставить: ни молодцов с автоматами, ни кучи денег, ни цистерны коньяка, ни легионы шлюх, ничего! Можно убежать в другую страну, перебраться за океан, можно даже попробовать улететь в космос, но от неизбежного часа не уйдешь и там. О, как бы хотел Запузырин обрести новую веру в историческую правоту марксизма-ленинизма! Как было бы хорошо и просто, если бы там, впереди, за Гранью, не оказалось ничего! Ни рая, ни ада, ни чистилища. А еще лучше, если бы оказалось правдой переселение душ. Например, в будущей жизни можно было перевоплотиться в какую-нибудь птичку, зверька, желательно долгоживущего, несъедобного и не очень вредного. Или в какого-нибудь другого человека — в какую-нибудь бабу, красивую и глупую жену миллионера, вроде, допустим, Марианны из фильма «Богатые тоже плачут»…
Но образ кипящей лавы, огненной собаки, сковородки и котла был неистребим. Запузырина завертело, затрясло. На уютной египетской кровати, где было столько перетискано секретарш, шлюх, товарищей по партии и прочих безотказных баб, его проняла ледяная дрожь. Словно гроза и ливень ворвались сюда через стекло.
Запузырин знал еще одно средство победить или хотя бы приглушить страх: взять в руки оружие. Он слез с кровати, достал из ящика стола парабеллум, оттянув затвор, дослал патрон. В кого только посылать пулю? Одного движения пальца достаточно, чтобы убить человека. Сделать холодным и неподвижным тело, погасить все мысли, мечты, надежды, которые связаны с жизнью и этим светом. Впрочем, этим же движением пальца можно избавиться от всех болезней и обид, душевных скорбей и забот земных. Но если там, за Гранью, все-таки что-то есть?! И Запузырин вдруг вспомнил, отчетливо вспомнил, как Котов сказал, отдавая пакет с программами: «… Если вас не убьют раньше, чем вы ими воспользуетесь…» Боже, да ведь он и впрямь еще не успел! Значит, еще не поздно! Еще не поздно…
Последнее, что ощутил Запузырин, был холод. Леденящий холод ствола, приставленного к виску, и холод обжег палец, надавивший на спусковой крючок. Потом все словно взорвалось и вспыхнуло, а затем исчезло…
Тьма чуть разрядилась, в нос ударила отвратительная вонь, слух уловил вопли и зубовный скрежет. Запузырин шел по странному бесконечному коридору, где не было освещения, только маленькое, не больше копейки, световое пятнышко. Запузырин был гол и бос, у него жутко болела голова, сердце, суставы, вообще все, что могло болеть. Ноги по щиколотку вязли в гадкой, смрадной жиже, какие-то отвратительные насекомые и скользкие, омерзительные гады ползали вокруг, и он вздрагивал от их мерзких прикосновений. Сзади, там, куда он не смел обернуться, кто-то шушукался, хихикал, плевался ему вслед. Сверху капало что-то холодное и едкое, щипало, обжигало и леденило одновременно. И Запузырин не мог остановиться, не мог повернуться и пойти в другую сторону. Тело не повиновалось ему. Кто-то заставлял его идти и идти, вперед и вперед, прямо, никуда не сворачивая. Он шел туда, где маячило светлое пятнышко — яркое, золотистое, манящее… Иногда Запузырину казалось, что оно увеличивается в размерах, и он пытался идти быстрее, пуститься бегом, вприпрыжку, но и тут ему не подчинялись ноги, неуклонно выдерживавшие раз и навсегда заданный кем-то темп шагов. А недостижимое пятнышко, где грезился выход из этой клоаки, все так же манило, притягивало, звало к себе, давало несбыточную надежду. И так — вечно!
ШАМБАЛДЫГА ЗА РАБОТОЙ
Ни Котов, ни обе Тани не слышали выстрела, который унес Августа Октябревича. Во-первых, звукоизоляция была хорошая, во-вторых, им было не до этого…
— Запузырин пошел в Великий ЛАГ, — доложила «тарелка», — десять тысяч триста семьдесят восемь грехотонн, девяносто четыре процента минуса. Доставлен штатно.
— Нормально сработали, верно? — сказал Шамбалдыга. — Такого лучше всего под самоубийство подводить. Был тут, на этой планетке, понимаешь, один тип, Гитлером звали, так тот, считай на полтора миллиона грехотонн тянул. Если б его кто приложил, так у плюсовиков новый святой появился бы. Ну, архангел по крайней мере. А мы его культурненько под самоубийство — чик! — и все в минусе.
— Так ведь его же кто-то добивал, — припомнил Тютюка.
— Добивал, — согласился Шамбалдыга, — но умер он от яда. Пуля его до смерти не прикончила. Так что тот эсэс, который в него стрелял, ни в святые, ни в архангелы не попал.
— Ловко, пожалуй, — польстил Тютюка.
— Умеем, — скромно произнес Шамбалдыга, — работа у нас такая. Отвык я от предобработки, как никак тридцать временных единиц, понимаешь, на боевом дежурстве, но, как видишь, не разучился. Утро скоро. Надо, чтоб Котов с Таньками еще порезвился…
* * *
… В Таниной комнате было жарко и влажно, даже душно, как в Африке. Отдуваясь, Котов распростерся на кровати, а растрепанные Тани прикорнули с двух сторон к его плечам.
— Теперь вы не будете выяснять, кто оригинал, а кто копия? — не открывая глаз, спросил Котов.
— Нет, — мурлыкнула И, — это уже несущественно.
— И все-таки какая-то разница в вас есть. Внутренняя, где-то в душе. Очень хочу понять какая, но пока не могу сказать точно.
— Интересно, — нахмурилась И. — Значит, нас кто-то продублировал, но дал нам разные души?
— Именно это и непонятно. Если все, как говорится, по Марксу и материя первична, а дух вторичен, то у вас должно быть идентичное сознание. Абсолютно. А вы похожи на две одинаковые оболочки, начиненные разным содержанием. И я постепенно начинаю вас различать по словам и по манере говорить.
— У тебя глаз-алмаз, конечно, — согласилась И. — Ты помнишь нашу первую встречу, когда мы были вдвоем с Иркой и ты прогнал хулиганов?
— Да, помню. А ты что имеешь в виду?
— Я бы хотела знать, на кого по манерам походила та девушка, на меня или на нее? Ведь ты, Танюшка, помнишь то же, что и я, но там была одна, и задолго до того, как кто-то из нас попал на остров с Котовым.
— На кого походила та?.. Пожалуй, больше на тебя, — Котов ущипнул И. — Впрочем… Может, я и не прав. Ты так интеллигентно доказывала мне пользу натуризма, что, пожалуй, это, скорее, была она…
— Вот видишь, значит, разница есть. Мне иногда даже неприятно то, что я говорю, но почему-то хочется сказать. Как будто кто за язык тянет. Полное ощущение двойственности… Заметил, у меня сейчас и язык иной, и, пожалуй, не хуже, чем у нее. Но мне не хочется быть проще!
— Да со мной то же самое, — махнула рукой Е, — только наоборот. Я хочу быть проще, даже побесстыднее, а не всегда получается.
— Давайте все-таки будем проще? — предложил Котов. — Не будем ломать голову над психологией, иначе она перейдет в психопатию.
— Идет! — согласилась Е.
На борту «тарелки» за них порадовались
— Хорошо, хорошо! — похвалил действия Тютюки Шамбалдыга. — А то все теория да теория. Дубыга, японский бог, все по теории шпарил, а технику безопасности не соблюдал. Инструкции, понимаешь, они выше всех теорий! Я им сейчас еще пороху в кровь подсыплю. Надо, чтоб они грехом насквозь пропитались, чтоб и капельки чистого не осталось. Секс — он, брат, вещь важная. Но — не единственная. Сейчас мы их еще напиться заставим.
— Я так же Сутолокину с Пузаковым обрабатывал, — припомнил Тютюка.
— Ну, тут надо потоньше. Главное — чтоб не допоить до того, когда уже пить не хочется. Пусть они в этом сладость увидят, приятность…
Владислав поднял голову, поглядел на Тань. Поблекшие, одутловатые, помятые, с размазанной тушью под глазами. Неужели он нашел в них что-то особенное?
— Помыться тут можно? — спросил он.
— Туда… — неопределенно махнула рукой И. Е вообще промычала нечто нечленораздельное.
Котов слез с кровати, отпер дверь, осторожно выглянул в коридор. Было тихо и пусто, только в холле на первом этаже звонко тикали большие настенные часы. Конечно, не слишком прилично ходить по чужой даче в чем мать родила, но одеваться Владиславу не хотелось. Он очень хотел смыть грязь и, попав наконец в просторную, облицованную итальянским кафелем ванную, с наслаждением встал под душ… Без особой щепетильности воспользовался шампунем и мылом, завернулся в огромное махровое полотенце и просушил волосы феном. Освеженный, он всунул ноги в резиновые шлепанцы и вернулся к Таням.
— С легким паром! поздравила Е. — Теперь мы пойдем.
Они тоже не стали одеваться и, шушукаясь, зашлепали пятками по коридору. Котов надолго остался один. Плавки давно просохли, он надел их, уселся в кресло перед журнальным столиком. За окном уже не гремело, только тихонько барабанил дождь. Хотелось спать, но ложиться чистым в эту греховную, пропитанную потом, смятую и расхристанную постель было неприятно. Стало тоскливо и противно. Но майка и джинсы были еще сырые, кроссовки и носки надевать лень. «А выпить здесь нет? — подумал Котов. — В конце концов, могли бы за мои труды бутылку поставить…»
— Правильно подводишь, — одобрил Шамбалдыга, — сперва отвращение, грязь, тоска — а потом спиртяшка!
— А как мы ему бутылку перебросим? — спросил Тютюка.
— Можно, конечно, как и Сутолокиной. Но здесь нужно его и девок немного огорошить. Врубай программу «Исполнение желаний», безотказная штука.
— Прошла программа! — доложил Тютюка.
— Есть результирующая идея?
— РИ отсутствует.
— Как отсутствует, только что была, понимаешь… Дай короткий на побуждение РИ.
— Есть короткий!
… Котов зажмурил глаза, откинулся в кресле и вдруг отчетливо представил себе, что если он откроет глаза, то увидит на журнальном столике бутылку настоящего коньяка, не липового, а доподлинно французского «Наполеона»…
— РИ перешла предел исполнения! — отметил Тютюка. — Принято!
… Котов открыл глаза и увидел. Да, это был «Наполеон», низкорослая пузатенькая бутылка из темного стекла. «Ерунда, — подумал Владислав, — она здесь и раньше была. Мне почудилось, что ее не было».
Он опять закрыл глаза. Отчетливо припомнился аромат и вкус «Наполеона». Хорошо бы еще тарелочку с тонко нарезанным лимоном и коробку швейцарского шоколада…
Котов открыл глаза. Потом сразу закрыл, потому что не поверил увиденному. Рюмки, тарелка с ломтиками лимона, шоколад… «Сейчас открою, и. ничего не будет!» — решил Котов. Действительно, на столе ничего не было. Остался только легкий, еще не улетучившийся запах лимонов. Котов, несмотря на то что ничего не увидел, сильно сомневался, что коньяк, лимоны и шоколад были галлюцинацией. «Нет, тут что-то не так! А ну…»
На сей раз он нарочно не закрыл глаза, а потому едва пожелал, чтобы все появилось вновь, как его ослепила яркая вспышка. Сразу после этого он увидел прежний натюрморт. Сердце у Котова забилось, ведь он был все-таки немного ученым, а потому не мог равнодушно пройти мимо необъяснимого явления. «Так, только спокойно! Первое: возможно самовнушение. Самое простое объяснение. Надо попробовать на вкус, если это галлюцинация, то конфету я съесть не смогу».
Однако конфета из прекрасного швейцарского шоколада вполне приятно съелась. «Нет, — рассуждал Владислав, — это не может быть галлюцинацией. А если пожелать что-то еще? Например, то, чего никогда не видел? Что-нибудь такое, что знаю только по названию. Трюфели? Омары? Устрицы в белом вине? Страсбургский пирог?»
Котов вспомнил еще целую кучу разных блюд, а потом подумал: «Это все из области гастрономии. Фантазии на тему стола, это все одно и то же направление. Может, у меня какая-нибудь тематическая галлюцинация? Хрена ли я в них понимаю, ведь я же не психиатр! Надо попробовать что-то из другой оперы. Например, что-то несъедобное. Какую-нибудь старинную вещь, встречавшуюся в книгах. Скажем, карманные часы „Павел Буре“, серебряные, с крышкой и с цепочкой? Нет, такие мог видеть в кино. А может, монету? Тоже плохо, бывал на выставках, видел фото. Стоп! Точно помню, что ни разу не видел ни одной керенки. Никогда и нигде. Ну-ка, подать сюда сорок рублей керенками!»
Вновь резанула по глазам яркая вспышка, и Котов увидел на краю стола маленький, примерно пять на шесть сантиметров, прямоугольный листочек бумаги. Котов взял его в руку, рассмотрел, удивился… На одной стороне листка блекло-красным по линяло-зеленым узорам было оттиснуто: «Казначейски знакъ 40 руб.». Имелся ощипанного вида двуглавый орел без корон, скипетра и державы, примерно такой, какого хотели было поначалу предложить в постсоветский герб России. По обе стороны орла было еще два раза оттиснуто: «40 рублей», а ниже шла белым по красному надпись прописью: «Сорокъ рублей». Наконец, в гамом низу листочка было отпечатано: «Обязателенъ къ обращенiю наравнЬ съ кредитными билетами». На обороте узоры были другие, но тоже линяло-зеленые, а поверх них — блекло-красная виньетка, в четырех углах которой стояло: «40», посередине, в верхней половине — «РУБ 40 ЛЕЙ», а в нижней — «ПоддЬлка преслЬдуется закономъ».
Повертев в руках керенку, Котов сунул ее под бутылку. Нет, он никогда не видел керенок, ни на картинках, ни в кино, ни в музеях. Во всяком случае, припомнить такого факта Котов не мог. Он даже не знал, что керенки выпускались такими квиточками по сорок рублей. Думал увидеть четыре десятки.
И вообще, в мозгу у него был совсем другой образ керенки, который как-то подсознательно сложился: нечто вроде смеси советского рубля и украинского купона. А этакой бумажонки, вроде крупной почтовой марки, он себе не представлял.
«Нет, не похоже. Я слишком здраво и логически мыслю, чтобы находиться в состоянии галлюцинации, — убедил себя Котов. — Тут что-то иное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33