– Достаточно. Могу вам сказать, что он весьма заметная фигура в политической эмиграции.
– Господа, – Бахтин откинулся в кресле, – чем же вам, специалистам в политическом сыске, может помочь человек, работающий по уголовной преступности?
– Нам стало известно, что в Варшаве социалисты совершили экс…
– На русском языке это экспроприация? – перебил Бахтин Мельникова.
– Так точно. Они ворвались в квартиру графини Замайской, связали прислугу, тяжело ранили лакея и унесли драгоценности. Нам стало известно, что драгоценности они прячут в библиотеке русских социалистов на улице Брона. Там завтра в три они собираются.
– Я, как полномочный представитель МВД Российской империи, считал необходимым, чтобы именно вы арестовали преступников. Тем более что эксакция уголовная.
«Неужели они считают меня за идиота, – подумал Бахтин, – ведь именно я вместе с начальником Московской сыскной полиции Кошко арестовал латышей из рижской банды. У них нашли и ценности, правда, не все!.. При чем здесь социалисты?»
– Как я вижу, вы раздумываете. Вы, видимо, забыли, какую неоценимую услугу оказал нам господин Путилин, ставший потом начальником Петербургской сыскной полиции.
– Господин Красильников, мне неизвестны мотивы, по которым господин Путилин ввязался в историю с фальшивыми письмами Чернышевского…
– Так уж и фальшивыми, – перебил его Красильников, – просто в сенатской комиссии много либералов.
– Я опираюсь на факты. А если вы считаете господ членов сенатской комиссии сочувствующими социализму, то мне сказать нечего.
– Господин Бахтин, не о Путилине нынче речь. Вы поможете нам?
– Мне надо подумать, господа, я дам ответ завтра. Честь имею. Бахтин встал, надел шляпу и вышел. – Вы ему верите? – спросил Мельников.
– А куда он денется, – засмеялся Красильников, – небось сейчас идет и думает, как новый орденок вне срока получит.
Нет, не о новом орденке думал Бахтин. Совсем не о нем. Он снова шел сквозь Париж, но на этот раз прогулка не радовала его. Слишком неприятным был разговор в посольстве. Ну куда только не залезет вездесущая охранная полиция! Им-то он должен помогать. Какой же он дурак, не вспомнил шифровки, которую он лично отправлял заведующему заграничной агентурой с просьбой установить, где находится мошенник, граф Коралли. Два года минуло, а ответа все нет. Они через французов установили его квартиру, и чиновник для поручений Ястребцов ездил арестовывать графа.
Нет, господа. Свои дела обделывайте сами. Он уже направился было к гостинице, как что-то остановило его. Заварзин. Конечно, Митя Заварзин придет завтра в эту библиотеку и его арестуют, как уголовника.
«Ну и что? – сказал кто-то внутри него, – пусть. Он же даже руки тебе не подал. Говорить с тобой не захотел. Как же так?»
– А так, – ответил Бахтин тому невидимому, злому, ехидному, – мы же однокашники, друзья детства и юности. Мы должны помогать друг другу. А Митя поймет, потом, но поймет.
«Господа, помните, что вы не просто будущие юнкера или студенты. Вы члены одного военного ордена. Корпус сплотил и воспитал вас. Вы стали крепки физически и духовно подготовлены к сложностям жизни. Теперь вы как братья. Помните это, господа, и не забудьте главное, при первой возможности, по первому зову или без оного вы должны прийти на помощь друг другу».
Так напутствовал их при выпуске начальник корпуса генерал Богданов.
Пришли ли ему, Бахтину, на помощь друзья в тяжелый для него день?
Пришли. Они собрали свои жалкие юнкерские деньги, оторвав их от так необходимых молодым людям расходов, а потом, в зале суда, два ряда заняли весьма решительно настроенные молодые подпоручики. Они бурно хлопали адвокату, со значением поглядывали на присяжных.
После приговора они на руках вынесли Бахтина из зала суда.
Нет. Не простили бы друзья юности ему подобного предательства.
Итак, адрес Заварзина: улица Данфер-Ромеро, 7. Интересно, наружное наблюдение пасет его постоянно или они шли за ним только в те дни, когда агентура дает сведения о каких-то встречах объекта.
Наверное, скорее последнее. Зачем постоянно «водить» человека, находящегося в активной агентурной разработке.
Бахтин зашел в кафе, выпил кружку пива, съел горячие сосиски и заодно выяснил, как попасть на улицу Данфер-Ромеро.
Через час он уже узнал у консьержки, что русский господин дома, и, осмотрев здание, убедился, что второго выхода нет.
Идя сюда, Бахтин несколько раз перепроверился. Хвоста не было. Теперь нужно посмотреть, поведут ли Заварзина от дома.
Напротив подъезда находилась маленькая кондитерская. Бахтин сел у окна, спросил черный кофе, коньяк и пирожные. Милая дама немедленно выполнила заказ, да и в общем-то это было не мудрено, Бахтин был единственным посетителем.
Мраморный столик весь изрисован женскими головками, стройными ножками, какими-то домами и башенками, затейливыми фонарными столбами. Видимо, здесь по вечерам собирались веселые монмартрские художники со своими прелестными подружками.
Бахтин несколько раз встречал эти веселые компании. Он завидовал им. Той простоте, с которой они держались, свободе одежды и вообще свободе. Как ему хотелось сбросить пиджак, сорвать тугой воротник рубашки, выкинуть галстук и бродить вместе с этой отчаянной публикой по кабачкам и мастерским. Петь, любить, драться.
А главное, все это было вполне реальным и сбыточным. Пиши прошение об отставке, продай тот малый скарб, который нажил за годы службы, – и в Париж!
Все просто, как грабли. И вместе с тем сложно, как телефон Эриксона.
Бахтин курил, разглядывал рисунки, ждал. Ждал, когда из дверей дома выйдет Митя Заварзин.
И он вышел. Слава Богу! Долго ждать не заставил. А вот теперь нужно проверить, нет ли за ним хвоста. Нет. Бог милует. Все чисто.
Заварзин шел по улице спокойно, не оглядываясь. И Бахтин внутренне похвалил людей Красильникова. Работу они свою знали.
А Заварзин шел по улицам, постукивая тростью. Легко шел. Так обычно ходят люди, когда у них настроение хорошее.
Они прошли бульваром Сен-Мишель, оставив слева Люксембургский дворец, миновали Дворец правосудия. На улице Сен-Дени Бахтин чуть не потерял Заварзина, и заметил его, когда он свернул в узкую улочку, ведущую к рынку.
Улица Венеции была пустой, узкой, как щель, казалось, встань посередине, подними руки и коснешься стен домов.
Уже стемнело, и улицу освещали три газовых фонаря, прикрепленных к стенкам домов коваными кронштейнами.
Заварзин быстро шел вдоль правой стороны улицы и вдруг исчез, словно вошел в стену.
Бахтин приблизился и увидел узкую дверь, на которой была выжжена бутылка и рюмка. Он толкнул ее. Три ступеньки вели вниз. В освещенную маленькую залу. Обитая цинком стойка, пол, посыпанный опилками, семь столиков. У дверей сидели двое в картузах и куртках, в углу за столом – Заварзин и еще один, незнакомый.
Бахтин подошел к их столу, придвинул ногой стул и сел.
– В чем дело, – спросил Заварзин, – ты что, Бахтин?
– Не бойся, я тебе руки протягивать не буду, – Бахтин тростью сбил на затылок котелок, – тебе, Митя, не придется здороваться с полицейским.
– Полицейским? – прищурился товарищ Заварзина, – вы полицейский?
– Так точно. Чиновник для поручений Санкт-Петербургской сыскной полиции, надворный советник Бахтин. А вы кто? – Отвечать обязательно?
– Нет, – резко сказал Заварзин, – нам с ним и разговаривать-то не обязательно. Что тебе нужно, Бахтин?
– Я мало знаком с вашим учением, Митя, тем не менее я пришел к тебе как друг, чтобы еще раз, – Бахтин произнес эти слова со значением, – помочь тебе. – Ты? Мне?
– Представь себе. Я не буду ничего говорить вам, скажу только одно. Не ходите в вашу библиотеку завтра. Там кто-то подложил ценности с крупного варшавского налета, за эти цацки вас и хочет повязать Красильников.
– Что? Что? Повязать? – засмеялся товарищ Заварзина. – Это по-каковскому?
– По-блатному это, милый господин, по фене то бишь.
– Откуда ты знаешь? – побледнев, спросил Заварзин.
– Знаю, и не только это. Так что помните, не ходите туда. Кстати, если один из вас агент охранки, то продавать меня не советую. Меня здесь не было, и есть в Париже люди, которые подтвердят это.
– Как вы смеете, – неизвестный вскочил. Был он высок, плечист, ловок.
– Смею, – Бахтин встал, – смею потому, что жизнь такая. Счастливо оставаться. Он повернулся и вышел.
Уже на улице он подумал, что вел себя как мальчишка. Нельзя было говорить при свидетеле. Нельзя. Но что сделано, то сделано, жалеть поздно.
И он пошел по улице Сен-Дени. Уверенно. Постукивая тростью. На углу Реомюр и Сен-Мартен он уже совсем успокоился и, дойдя до гостиницы, твердо решил завтра уехать.
У здания департамента полиции белый авто кабриолет передним колесом ударился в выбоину, подскочил, оглушительно выстрелил и окутал набережную синеватым дымом. Околоточный надзиратель, проверявший патент у лоточника-разносчика, повернулся и стремительно лапнул кобуру.
А авто выстрелило еще раз, потом сыграло первые два такта модной шансонетки и покатило дальше, распугивая лошадей и заставляя креститься случайно попавших на Фонтанку монашенок.
Красные узкие колеса несли по набережной отделанную золотом механическую карету. Она летела, победно играя клаксоном, обгоняя матерящихся кучеров, отражаясь в зеркальных окнах подъездов.
У номера 62 авто остановилось. Присяжный поверенный Усов, чертыхаясь, выбрался из узеньких дверей механической каретки. Нет, к черту. Конечно, двадцатый век, прогресс, но он за консервативную широкую пролетку с мягкими рессорами.
– Поганая, братец, у тебя колымага, – сказал Усов затянутому в кожу шоферу и, тяжело опираясь на трость, пошел к подъезду.
Солнце переливалось в узоре зеркальных стекол, золотило львиные головы ручек. Да и дверь не простая, а из дорогого черного дерева, вывезенного Бог знает откуда, не то из Африки, не то из Индии.
Широко, широко начинал столичную жизнь Григорий Львович Рубин. Вот и швейцар дверь распахнул, ливрея, как мундир генеральский, шапка золотом расшита. А рожа-то, рожа. Что и говорить, мужик здоровый. Нет. не просто швейцара держал Рубин. Это был страж, защитник, телохранитель. А откуда взял его Григорий Львович, сразу ясно становилось, стоило увидеть синее пятно татуировки на руке.
В прихожей пахло сырой штукатуркой, кожей и скипидаром. На стенах висели батальные полотна Гро, стояла новенькая кожаная мебель, но ковры еще не постелили, и они лежали, свернутые в здоровые трубы.
Швейцар принял котелок и трость. Усов достал массивный золотой портсигар, закурил. Что и говорить, прихожая просто кричала о богатстве, ярком, бьющем в глаза. Но Усов знал, что картины Гро рисовал хозяину спившийся живописец Аброханцев, что старинная бронза фигур и светильников была сработана в Евпатории, в мастерской некоего Градусова, и что вся эта старина такая же подделка, как и сам хозяин.
По ступенькам сбежал Анатолий Арнольдович, секретарь Рубина, человек без возраста и национальных признаков. Жгучий красавец, с тонкой ниточкой пробора в набриолиненных волосах. Его можно было бы вполне принять за грека, если бы не светлые зеленовато-серые глаза.
О нем Усов почти ничего не знал, правда, поговаривали, что Анатолий Арнольдович Зоммер неплохо знал места Сахалинские, да и в Нерчинском остроге был своим человеком.
– Петр Федорович, – Зоммер по-военному наклонил голову, – честь имею.
– Здравствуй, голубчик, – Усов кивнул, но руки не протянул, – где сам-то?
– Григорий Львович ждет вас в малахитовой гостиной. – В какой? – изумился Усов. – В малахитовой. – Хозяин у тебя прямо императрица Екатерина. – Григорий Львович человек с размахом. в внимательно поглядел на ничего кроме любезности не выражающее лицо Зоммера. Да, сумел Рубин подобрать себе людей. Швейцар Семен, каторжное отродье, грабитель и убийца, необыкновенной силы, ему человека зарезать, что плюнуть. Зоммер этот. Да и шофер Кацинский не лучше.
Увяз, Петр Федорович, увяз. И промахнулся-то разок. Черт попутал. Нужна ему была подделка купонов. Правда, имелось за Усовым еще кое-что, о чем он старался не вспоминать. Об этом думал Усов, поднимаясь по мраморной, покрытой ковром лестнице, проходя анфилады комнат. Мелькали картины, мраморные фигуры, бронзовые лампы, ковры, красное дерево, птичий глаз.
Все в доме этом было нарочито ярким и броским. Стены обиты штофом, дорогой паркет, мраморный мальчик, достающий занозу, словно кричали: «Скорее удивляйся, какие мы богатые!»
Малахитовая гостиная была похожа на декорацию к спектаклю из боярской жизни. По углам комнаты сидели нелепые каменные птицы, такие же чудища, только с огромными хвостами, украшали пол, выложенный зеленой каменной плиткой. Нелепые, под старину, кресла, нелепый стол.
Рубин поднялся навстречу Усову из-за какого-то сооружения, напоминающего гробницу. Был он не по утреннему времени в смокинге, грудь рубашки замялась, лицо припухло. Чувствовалось – хозяин еще не ложился. Он стоял перед Усовым, раскачиваясь с каблука на носок, словно демонстрируя лакированные штиблеты. И Петр Федорович в который раз подивился странному ощущению. Рубин словно ускользал от него. Была в нем некая неприметность, стертость какая-то. Выйди он из комнаты, память сломаешь, пока лицо его вспомнишь. А в общем-то весьма милый человек, росту выше среднего, худощавый, лицо белое, чуть веснушками присыпано. Самую малость. Глаза карие, маленькие, правда, нос прямой, рот крупный, губы яркие, словно налитые.
– Рад, рад. – Рубин взял Усова под руку, потащил к каменному страшилищу.
– Ну как? – Григорий Львович даже в сторону отступил, давая гостю возможность увидеть сооружение из малахита. – Что – как? – усмехнулся Усов. – Стол нравится?
– Это стол, никак? Я-то думал, камень надгробный.
– Что ты, что ты. – Рубин трижды плюнул через левое плечо, выхватил из жилетного карманчика высохшую птичью лапку, зажал ее в кулаке.
– Значит, стол, говоришь. – Усов опустился на странное сооружение из камня и малахита. – А это, видать, кресло. – А что?
– А то, что не уважаешь ты гостя. Жестко, да зад коченеет от камня. Прикажи мне нормальное кресло принести.
И пока молчаливые лакеи несли кресла и какую-то выпивку и закуску, Усов обошел гостиную.
– Так, – Петр Федорович усмехнулся, – решил поразить столицу?
– А что? – Рубин налил коньяк в большие рюмки. – Тебе бутерброд с икрой или…
Усов подошел, зачерпнул ложкой икру из серебряного жбана, положил на маленькую тарталетку. – Давай.
Они выпили молча, не чокаясь. Усов выпил одним глотком. Он любил и умел выпить, видимо, это было наследственным. В его купеческом, старомосковском роду мужчины умирали, дожив до глубокой старости, до последних дней крепко выпивая и закусывая.
Рубин пил мелкими глотками, кадык на шее дергался, на лице было написано отвращение, так пьют необходимое, но чудовищно невкусное лекарство.
Из всех напитков Григорий Львович предпочитал сладкие наливки, ликер и «Донское» шампанское. В общем, все сладкое. Но коль скоро ты уже в Петербурге и дом у тебя высшего шику, нужно пить то, что любят аристократы.
Усов налил себе еще полбокала. Но не стал пить, любуясь, как солнце отражается в цветных гранях. Он знал толк в посуде. Этот рубиновый хрусталь был подлинным и старым, сработанным русскими умельцами для столовой петровского фаворита князя Меншикова. Усов сделал глоток и поставил бокал. – Хрусталь-то хорош. Подлинный. – А остальное, ты думаешь…
– А что мне думать-то. Я-то знаю, кто для тебя французские картины рисует и ткет фламандские гобелены. – Неужто так заметно? – обеспокоился Рубин.
– Не переживай. Мне заметно, а те, кого ты будешь приглашать, они Левитана от Клевера не отличат. – А кого же, по-твоему, я буду приглашать?
– Ты коньяк-то брось, брось маяться с коньячком. Налей своей запеканки. Когда никого нет, пей свой местечковый напиток.
– А и то правда. Никак не привыкну к этим изысканным винам да коньякам.
Рубин почему-то подошел к окну и из-за шторы достал графин.
– Ты что это, брат, словно от жены прячешь, – захохотал Усов.
– Да нет. Просто он так всегда под руками и не видит никто. Так кого же я приглашать буду?
Усов порылся в сигарном ящике, достал сигару, обрезал кончик щипчиками, закурил и, выпустив ароматный клуб дыма, ответил:
– Кого? Пригласить-то, Григорий Львович, ты можешь любого, а вот кто пойдет к тебе…
– Черт с ними. Сначала пусть полусвет, писатели, актеры, потом прознают о моих вечерах и аристократы потянутся. – А зачем они тебе?
– Нужны, нужны. Ты думаешь, я зря с Большого Канатного переулка в Одессе перебрался в столицу? – Думаю, что нет.
То-то. Приготовь документы, я покупаю две кинофабрики в Москве и три в Питере. И кинематографы на Невском. Пиши. Невский, 67, «Сатурн»; Невский, 80, «Паризьен» и «Пикадилли» в начале проспекта.
– Вот тебе и раз!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42