В кармане у меня нашлось несколько кусков сахара, они помогли заложить прочную основу для моей дружбы с козлом. Он набросился на сахар с таким восторгом, будто в жизни ни разу не ел досыта, хотя его покрытое своеобразной рыжевато-желтой шерстью тело, величиной с круп шетландского пони, отнюдь не производило впечатление истощенного. И вот пока я потчевал Билли сахаром, Питер решил тронуться с места. Проглотил остаток сена и пошел мерить шагами разделявшее нас пространство. Зрелище было жутковатое и даже сверхъестественное, как будто дерево вдруг выдернуло корни из земли и поплыло через поле. Да-да, Питер плыл. Поразительный механизм управлял этими огромными конечностями: самое высокое млекопитающее на свете, направляясь ко мне, двигалось легко и грациозно, как лань, и бесшумно, как облачко. Ни капли неуклюжести, сама плавность, и красота движений Питера заставляла забыть про его непропорциональные конечности и огромный рост. Казалось бы, жираф создан быть неповоротливым, однако угловатости не было и в помине.
Питер остановился метрах в четырех от меня (при этом голова его очутилась прямо надо мной), медленно опустил голову и заглянул мне в лицо. Надо было видеть эти длинные толстые ресницы, эти прекрасные, огромные, влажные темные глаза, которые изучали меня с кротким вниманием. Жираф чрезвычайно учтиво и осторожно обнюхал меня, заключил, очевидно, что я не опасен, повернул кругом и удалился. Его хвост напоминал плавно покачивающийся длинный маятник из шелковистых волос цвета слоновой кости; замысловатый набор пятен медового и кремового цвета составлял красивейшую неповторимую мозаику, С этой минуты я на всю жизнь был очарован Питером и всеми жирафами вообще.
Работая в этой секции, я с восхищением наблюдал взаимоотношения Питера и Билли. Удивительная привязанность Питера к далеко не привлекательному на вид козлу бросалась в глаза; не менее очевидно было, что козел относится к Питеру совершенно спокойно. У Билли было одно – извините за бесхитростный каламбур – всепоглощающее хобби: он непрестанно искал что-нибудь хоть в какой-то мере съедобное. Питер поглядит сверху на одетую в соломенного цвета шерсть коренастую фигурку друга своими ясными глазами, обнюхает ее с великой нежностью и осторожно-осторожно перешагнет через Билли. Если же козлу надо было куда-то пройти, а на пути оказывался Питер, он поступал куда решительнее. Наклонит голову и бодает огромную пятнистую ногу, пока Питер не посторонится с виноватым видом. У Билли были веселые желтые глаза, короткая щегольская бородка и нескладное, почти квадратное тело. Трудно представить себе более резкий контраст: Питер – аристократ, как говорится, до кончика ногтей, благовоспитанный денди. Билли – просто-напросто обыкновенный прожорливый козел. Но никогда не падающий духом козел с чувством юмора и с козлиной бесцеремонностью, которая не признает никаких препятствий. Не было никакого сомнения в том, кто хозяин в доме Питера. Уверен: окажись Билли в одном помещении с носорогом, он в двадцать четыре часа подчинил бы того своей воле.
Узнав меня поближе. Билли иногда на несколько минут отрывался от главного дела своей жизни, то есть от попыток съесть что-нибудь несъедобное, и снисходил до игры со мной. Его представление об игре было своеобразным и требовало немалого напряжения от партнера. Попросту говоря, он наклонял голову и бросался на меня. Мое участие выражалось в том, что я должен был принимать всю силу удара на ладони, делая при этом шаг в сторону. Маневр этот требовал немалой прыти и навыка, и, когда я почему-либо бывал не в форме, мне грозили неприятности: лежишь, судорожно глотая воздух, на спине, а Билли стоит и трясет бородой над твоим лицом, и желтые глаза его полны злорадного смеха. И если замешкаешься в простертом положении – рискуешь остаться без половины галстука, потому что всякого рода физические упражнения развивали у Билли чудовищный аппетит.
Смотреть, как Питер ест, было необычайно интересно. Длиннейший ярко-голубой язык с невероятной бережностью обвивал клок сена. Казалось, язык живет сам по себе, потому что он безошибочно выбирал и отбраковывал корм, меж тем как сам Питер стоял будто в трансе. Еще одно увлекательное зрелище – как он подбирал корм с пола. Питер применял два способа. Первый заключался в том, что он сгибал в коленях передние ноги, пока не дотягивался до корма головой. Но чаще Питер прибегал к другому, более сложному и опасному способу, а именно: все шире и шире, сантиметр за сантиметром, раздвигал в стороны свои огромные передние ноги, потом наклонял длинную шею и подбирал лакомство языком. Жираф соблюдал при этом крайнюю осторожность, ведь поскользнись он – так и рухнул бы с раскоряченными ногами, а это грозило переломом обеих лопаток, ног, да, пожалуй, и позвоночника.
Даже после того как я убедился, что Питер меня признал, убирать в его доме все равно было страшновато. Энергично работая метлой, я не слышал, как мягкие копыта тихо шоркают по паркету. Жираф ухитрялся подойти совсем бесшумно, и только тогда поймешь, что он рядом, когда услышишь у себя за плечами глубокий задумчивый вздох. Оглянешься – над тобой на четыре метра возвышается пятнистая махина; сюрприз, который отнюдь не успокаивающе действовал на мои нервы. Большие влажные глаза исполнены любопытства, нижняя челюсть ритмично двигается, обрабатывая жвачку, раздувшиеся ноздри обдают тебя жарким дыханием с запахом сена. Но вот могучая шея относит голову метров на пять в сторону, и жираф, сутулясь, удаляется, чтобы порыться в кормушке своим голубым языком. За все время, что я работал в доме Питера, он ни разу не проявлял злобы, но я-то знал, что меткий удар его огромного копыта способен при нужде убить льва, а потому обращался с ним осторожно. Главное – не испугать его. Конечно, это правило относится к любому животному, находящемуся у вас на попечении, но жирафы особенно нервны, они способны от испуга сорваться в панический, неудержимый галоп, грозящий им переломом ноги, а то и разрывом сердца от изнеможения. Правда, это крайний случай, обычно же испуганный жираф автоматически брыкает задними ногами или ударяет противника головой – буквально косит его, как траву.
В зоопарке, разумеется, жираф выделяется среди других животных благодаря своему огромному росту и великолепной окраске, напоминающей яркий гобелен, но в естественном состоянии его пестрая окраска служит превосходной маскировкой. Гордон Камминг сообщает:

"...что касается жирафа, который водится в старых лесах с множеством обветренных стволов и поваленных деревьев, то много раз только подзорная труба позволяла мне с уверенностью различить стадо этих животных; даже опытный глаз местных проводников ошибался – то примут гнилой ствол за камелеопарда, то настоящего камелеопарда спутают с почтенным ветераном лесов".

Примечательная молчаливость Питера оттенялась привычкой Билли, вечно занятого поисками пищи, негромко блеять себе под нос. А еще, как мне кажется, молчаливость Питера была так заметна потому, что он не только помалкивал, но и вообще не шумел. Его широкие подковы мягко гладили паркет; взмахнет хвостом, рассекая воздух со свистом, – от неожиданности даже вздрогнешь. Но чаще всего он стоял недвижимо и глядел сквозь тебя, погруженный в какие-то свои увлекательные воспоминания. Вот осторожно, даже как-то рассеянно изо рта высунулся голубой язык, изящно обвился вокруг клока сена, возвратился с ним в рот, и Питер принимается машинально жевать все с тем же отсутствующим выражением в глазах. Высокий, стройный, длинная чуткая морда, мягкий взгляд, широкая, плавная поступь... Если бы меня попросили охарактеризовать его одним словом, я сказал бы – интеллигент.
Вульгарным, да и то с большой натяжкой, Питера можно было назвать, лишь когда он жевал жвачку. Стоит, задумчиво наблюдая, как я подметаю пол в его доме, и ритмично работает нижней челюстью. Но вот прожевал, челюсть останавливается, Питер делает глоток, и глаза его стекленеют. Поглядеть на него можно подумать, что он весь ушел в мир прекрасной поэзии. Стоит, будто чего-то ждет. И вот наконец дождался – совсем не того, что вы воображали, глядя на его вдохновенную морду. До смешного: в желудке у поэта раздавалось странное урчание, потом хлопок, в основании длинной шеи вздувался ком и поднимался вверх с величавостью грузового лифта. Ком жвачки размером с кокосовый орех заканчивал свой путь во рту жирафа. Задумчивость гения сменялась выражением самого ординарного удовлетворения, и нижняя челюсть Питера возобновляла свое монотонное движение.
Я так и не мог установить, управляет ли Питер подачей жвачки из желудка в рот. Представьте себе смущение дикого жирафа, если, скажем, его объяснение в любви внезапно прерывается великолепной громкой отрыжкой!
Именно работая с Билли и Питером, когда представилась возможность их сравнивать, я обратил внимание на своеобразие походки жирафа. В первый же день, глядя, как Билли в поисках съестного трусит по паркету, сопровождаемый Питером, я уловил какую-то странную несогласованность их движений. Присмотрелся и понял, в чем дело. Билли шел, как ходят все млекопитающие, одновременно перенося вперед правую переднюю и заднюю левую ногу, а Питер одновременно переносил обе правые ноги. Получался своеобразный, очень широкий и развалистый маховый шаг. Недаром жираф так причудливо раскачивается на бегу. Когда обе правые ноги одновременно оторваны от земли, весь вес приходится на левые ноги, поэтому шея и голова для противовеса наклоняются вправо. И наоборот: левые ноги отрываются от земли – шея и голова наклоняются влево. Так и бегут жирафы враскачку по степи, размахивая шеей, словно огромным пятнистым маятником.
Боюсь, тот факт, что Питер проживал совместно с Билли, сбивал с толку благородную английскую публику. После первого взгляда на них посетители спешили сделать неверный вывод.
– О-о, посмотри! Детеныш... детеныш жирафа! О-о, правда, он очарователен! – кричали зрители, на что Билли чаще всего отзывался проникновенным блеянием, подчеркивая, что не имеет ничего общего с жирафами.
Однако зрители стояли на своем.
– Интересно, почему у него нет пятен, как у матери? – вопрошали они друг друга.
– Может, потом появятся, со временем.
– Интересно, почему у него шея такая короткая?
– Да ведь он совсем малыш, не видишь, что ли. Отрастет еще.
Питер осуждающе глядел на них издалека, отнюдь не помышляя, вопреки их ожиданиям, проявлять материнский инстинкт. А Билли был слишком занят вымогательством, чтобы прислушиваться, за кого люди его принимают.
Билли был великий попрошайка. На моих глазах, расправившись с тремя увесистыми репами, он через пять минут спешил к ограде встречать посетителя, причем шатался и закатывал глаза так убедительно, словно постоянно жил впроголодь.
– У него жутко голодный вид, – произносит жертва его обмана, весьма выразительно глядя на вас.
– Да, он вечно голодный, – отвечаете вы, весело смеясь. – Он все готов сожрать. На-ка, Билли, угощайся.
И вы протягиваете козлу еловую шишку.
В другое время он вцепился бы в нее зубами, как в самое любимое лакомство. В другое время... Теперь же, бросив на шишку беглый взгляд, он отворачивается.
– И это все, чем вы его кормите? – осведомляется посетитель.
– Боже мой, конечно, нет, – возражаете вы. – У него великолепный рацион, такой же, как у жирафа.
В эту минуту Билли, порывшись в своем корыте, возвращается с тряпкой во рту, которую он ритмично жует с видом последнего мученика. И вы убеждаетесь, что состязаться с козлом бесполезно.
Если Питер был благородным аристократом, то о его ближайших соседях по секции, африканских буйволах, я бы этого не сказал. На вид они являли собой прямую противоположность Питеру. Черные, как нечистая сила, они производили довольно-таки жуткое впечатление, когда угрюмой, темной чередой пересекали зелень своего загона. Вереницу из пяти коров возглавлял могучий старый бык, великолепный и грозный зверь. Толстенные бугристые рога свисали над маленькими воспаленными глазками, и рваные уши с зловещим вниманием обращались в вашу сторону, когда вы проходили мимо загона. Из-за привычки кататься по земле в неубранном сарае его бока покрывала корка засохшего навоза, и сетка трещин придавала этой корке сходство с какой-то бурой мозаикой. Стадо распространяло вокруг себя характерный густой, сладковатый запах домашнего скота – настолько сильный, что он ощущался издалека даже на открытом воздухе.
За что я мог бы похвалить буйволов, так это за их поведение в стаде, ибо они соблюдали почти военную дисциплину. Другие стада в нашем парке вели себя как беспорядочный сброд, животные толкались и сбивались в некое подобие клина, в котором каждый стремился занять наиболее удобную позицию. Буйволы вели себя совсем иначе; когда они шли через загон на водопой, это был образец упорядоченного движения. Идут к воде колонной по одному, впереди – старый бык, за ним – остальные по старшинству. Ни суеты, ни грубой толкотни, ничего похожего на манеры бизонов, которые можно было выразить формулой "уйди-с-дороги-не-то-как-бодну". Подойдя к пруду, развертываются шеренгой и пьют, пьют со вкусом, не спеша, потом входят по колено в воду и размышляют, напоминая причудливое резное изделие из черного янтаря.
У старого быка, как я вскоре убедился, душа была такая же черная, как и шкура; на него периодически накатывало, и тогда он стремился во что бы то ни стало кого-нибудь убить, все равно кого. Обычно он вел себя довольно смирно: чешешь ему голову и уши – стоит себе с прищуренными глазами. Широкая морда, обтянутая лакированной кожей, всегда влажно поблескивала, и у него была скверная привычка брызгать пеной изо рта и ноздрей. Зазеваешься, почесывая ему голову, – вдруг раздается глубокий, удовлетворенный вздох, и твоя куртка спереди становится белой от лопающихся пузырьков слюны. Но временами, как я уже говорил, в него вселялся дьявол, и тогда лучше было держаться подальше от ограды, потому что буйвол был быстр и опасен.
Вдоль ограды буйволового загона тянулась одна из главных дорожек; по ней я каждый вечер катил на велосипеде домой. Когда бык пребывал в благодушном настроении, я мог спокойно покрывать эту сотню метров, и он даже ухом не поводил. Если же бык был не в духе, он отделялся от стада и с грохотом мчался тяжелым галопом вдоль ограды, мотая огромными рогами и издавая низкий рев, который нисколько не ласкал мой слух. Издали этот тяжеловесный галоп не казался таким уж быстрым, но какую бы скорость я ни развивал на велосипеде, буйвол шутя поспевал за мной: рога колотят по ограде, из открытой пасти вырывается грозный рев, толстые ноги-обрубки с силой ударяют по земле, и копыта растопыриваются, оставляя черные шрамы на яркой зелени травы. Старый бык числился безымянным, и я окрестил его Чингизом, не сомневаясь, что при желании он мог бы причинить столько же опустошений, сколько любая татарская орда.
В те дни, когда мизантропия овладевала им с особенной силой, он исполнял крайне своеобразный ритуал. Наклонит свою массивную башку и с немалым напряжением закидывает ногу в изгиб рога, после чего принимается кивать с риском опрокинуться. Или исполняет странный вальс, кружится и кружится на трех ногах, делая вид, будто копыто застряло, и его никак не выдернуть. Обычно такие представления длились около получаса. Я так и не понял их смысла; во всяком случае, ни одна из коров не пыталась ему подражать. Больше того, похоже было, что их смущает такое ребячество вожака и они норовят на это время уйти от него подальше. Остается предположить, что бык устраивал это представление по той же причине, какая побуждает льва ходить взад-вперед по клетке или белого медведя и слона покачиваться из стороны в сторону: просто чтобы дать себе разрядку и чем-то заполнить время в ожидании очередной трапезы. Казалось, Чингиз каждый раз с глубоким интересом ждал, чем все кончится. Удастся ему выдернуть копыто из рога или нет? "Конец этого захватывающего фильма смотрите через неделю."
В гареме старого вожака была корова с одним рогом; вскоре после того, как я перешел в эту секцию, она родила теленка, который очень походил на обычных телят, если не считать несоразмерно больших ушей. Шкура – симпатичного шоколадно-коричневого цвета, большие круглые коленные суставы и дивный непослушный хвост. Однако на второй день, хотя теленок уже трусил по загону за матерью, нам показалось, что он все-таки слабоват. Мы с Бертом внимательно наблюдали за ним.
– Как ты думаешь, Берт, что с ним такое? – спросил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19