С особым успехом проходил мой доклад, где речь шла о создании «Синей птицы» в Московском Художественном театре. Это был, собственно, не доклад, а, как писала пресса, «театр одного актера». Я не только говорила, но играла на рояле, пела, — переводчица едва за мной поспевала. Зрители подчас жестами призывали ее помолчать, особенно когда я изображала рождение мизансцен, найденных К. С. Станиславским, Л. А. Сулержицким, И. М. Москвиным, и тут же перебегала к роялю, чтобы расцветить действие музыкой своего отца. Овацию вызвал эпизод, когда рассказала, как вслед за образом Воды режиссеры создавали образ Огня. Стол, за которым я стояла, был застелен огненно-красной, китайского шелка, скатертью, свисавшей до пола. И, представьте, во время моего рассказа из-под стола возникает наш балетмейстер Борис Ляпаев, срывает скатерть и начинает играть ею, словно языками живого пламени. Его танец-импровизация стал как бы первым всплеском будущего балета «Синяя птица», поставленного театром много позже.
В Сиднее, оказалось, имеется Ассоциация театров для детей и юношества, понимавшая свои задачи несколько расплывчато. Наш коллектив постарался ей помочь не только рассказом, но и показом. Так что меня даже пожизненно избрали председателем сиднейского АССИТЕЖ.
Следующий город Канады — Галифакс. После благостно созерцавших «сестер» в накрахмаленных, ниспадающих на плечи черно-белых головных уборах, после воспитанных ими довольно тихих детей разного возраста — роскошный особняк губернатора Галифакса. Это крепко сбитый улыбчивый мужчина в годах, сохранивший копну вьющихся волос и осанку «первого человека города». Мы выпорхнули из автобуса стаей, я — впереди, губернатор у входной двери протягивает мне руку. Выступление через два часа, пока же коллектив приглашают к столу, а меня — в кабинет, для личных переговоров. Картины, скульптуры, цветущие деревья в кадках, пушистые ковры — все так непохоже на пуританскую строгость Сиднея. Вот и зал, где будем выступать: сорок-пятьдесят мягких глубоких кресел, перед ними — рояль. Он здесь в почете, настроен идеально, ни пылинки вокруг. Ясно, здесь любят музыку. Мой папа ненавидел музыкантов, неряшливо относящихся к музыкальным инструментам, этот зал пришелся бы ему по душе. Но почему, собственно, такой маленький зал?
— Криптон заверил меня, — объясняет губернатор, — что молодые голоса ваших певцов заинтересуют и взрослых. Русскую музыку очень люблю, особенно Чайковского и Римского-Корсакова. Правда, знаю недостаточно. Сегодня для почетных гостей нашего города просим выступить в этой гостиной. Взрослые хотят знать, что услышат наши дети. О вас рассказывают легенды. Мы еще не научились у Москвы так приближать детей к искусству. Покажите нам пример…
Наши актеры несколько привыкли к строгой сдержанности «сестер», губернаторская роскошь ошеломила. Выступать не в театральных, а своих костюмах показалось неловко, да и одеты мы были тогда не для светских файф-о-клоков. Концерт вела я сама по-французски, хотя в городе принят английский. Но ведь «слова кончаются там, где начинается музыка». Голоса у наших певцов сильные, я помогала им не форсировать звук, находить интонации более интимные, чем в театральном здании. Некоторая застенчивость исполнителей усилила внутреннюю наполненность слов и звучаний. В общем, мы имели большой успех в этот вечер. Люди, поднявшиеся из мягких кресел, устроили нам настоящую овацию, а губернатор крепко-крепко, обеими руками жал руку мне и артистам, поднес мне золотую медаль.
На следующий день произнесла вступительное слово в большом театральном зале и тут же в сопровождении представителя Министерства культуры СССР вылетела в США, в главный город штата Нью-Йорк — Олбани. А наш коллектив после Галифакса отправился в Монреаль — провести там выходной день, репетиции, встретиться с артистами театра «Одуванчик», пожалуй, единственного детского театра в Канаде, имеющего свое помещение.
Этих трех дней при наличии «ковра-самолета» (он был маленький, почти сказочный) оказалось достаточно, чтобы слетать в США, «провернуть» большую работу в театре Патриции Снайдер и вовремя прибыть в Монреаль.
Город впечатляет. Красив, масштабен, разнообразен. Роскошные особняки, магазины, от которых кружится голова (особенно у женщин). А неподалеку — кварталы с хатками-мазанками, вроде украинских. И строгий, полный воздуха и как бы устремляющий мысли ввысь, квартал университета Мак-Гилл, поразительно красивый извив берегов реки св. Лаврентия… Людей меньше, чем, кажется, могло бы быть в таком большом городе, чем-то похожем и совсем не похожем на большие города США. Здесь ходят степенно, неторопливо, там — мчатся, задевая друг друга, непрерывно шумят.
Спектакли для детей в Монреале шли, что называется, нормально. Удобная, хоть и маленькая сцена. Дети, больше привыкшие, чем в Галифаксе и Сиднее, ходить в театр, шумно реагируют на смешное. К этому приучил их театр «Одуванчик», вполне оправдывающий свое название. «Разлетающиеся» эпизоды, кульбиты и каскады, грубоватые шутки, пестрота костюмов — установка на смех как главное звено успеха.
Мы стремимся увлечь наших зрителей-слушателей глубокой и яркой идеей спектакля, его содержанием, заинтересовать характерами действующих лиц — и этим приближаем к человековедению, познанию большого искусства. «Одуванчик» клоунаден. Лучший из виденных там спектаклей — «Гулливер у лилипутов» — в конце развенчивает дутое величие Гулливера, которому смешны были лилипуты; но сколько кривляния, ненужных ужимок! Кто бы мог полюбить бедных лилипутов такими, какими они были показаны?!
Мы давали в этом городе лишь по одному спектаклю в день, а хотели принести гораздо больше пользы, как всегда и везде умножить и укрепить дружеские контакты с прежде неведомой страной. Жили в квартале университета. У студентов каникулы, в их общежитии чисто, уютно, питаемся в студенческом буфете недорого и вкусно, говорят с нами на разных языках, в том числе на украинском (украинцев в Канаде много). Обслуживающий персонал поначалу относился к нам вежливо — и только. Но мы устроили в нижнем холле концерт для уборщиц, поваров, судомоек, и какой получился объединивший нас всех праздник!
Я вела концерт на всех доступных мне языках — итальянском, украинском, французском, русском. Когда Валентин Тучинский запел «Черные брови, карие очи», послышались всхлипывания: украинок схватила за сердце тоска по родине. «Калинку» с хором и танцами повторяли трижды, удивительно принимали слушатели арии и дуэты из опер. А в холл проникали все новые люди с улицы: «Где продаются билеты?» И в ответ — шепот: «Даром, в нашу честь поют. Советские. Заходите, стоячие места еще есть». Этот разговор, подслушанный мною, шел по-французски. Тем временем звучала песня «С чего начинается Родина», голоса Г. Пискунова и Ю. Глубокова сливались с полушепотом вновь входящих, и зал потребовал песню повторить. «Недослышали!» — неслось на многих языках.
После концерта артисты утирали некоторым из слушателей слезы. Москвичей сжимали в объятиях, ко мне подошла супружеская пара — русские эмигранты: «Плохо мы знаем страну Ленина, а сегодня ваша музыка за душу взяла».
По дороге от университета к «Одуванчику» заметила странную вывеску: «Больница для жертв автомобильных катастроф». Зашла к главному врачу.
— У нашего московского театра завтра будет часа два свободного времени. Мы с радостью бы у вас выступили.
Доктор удивился.
— Мерси, но на каких условиях?
Я сказала, что мы о деньгах не думаем. Хотим доставить больным радость, может быть, это поможет лечению. Канадский доктор непонимающе развел руками.
— Разве так бывает?
— Мне кажется, это обычно. В нашей стране во всяком случае.
Концерт в больнице врезался в память. Ввезли кроватки с ребятами восьми-десяти-пятнадцати лет. На креслах с колесами приехали хромые, с повязками на головах, на плечах. Особенно страшно выглядела маленькая женщина в кресле с головой голой как колено и париком в руках, который она то надевала, то снимала. Хорошим лекарством для неожиданно развеселившихся ребят оказались инсценированные песни. Помните…
«Мы едем, едем, едем
В далекие края,
Веселые соседи,
Хорошие друзья…».
Легкие пластмассовые кубики создавали впечатление передней части грузовика, на руках у певцов — куклы, изображающие зверей. И только начали строить из кубиков «машину», меня молнией прорезала мысль: «Нельзя ни в коем случае! Это же напомнит автокатастрофы!… Не едем, не едем. Галочка Скрипникова, Вера Шамек, — скорее „Кукушку“ Чайковского, птицу оставьте на руке!» Последние слова я произнесла громким шепотом с испуганными глазами — и спасла положение. Программы наши были разнообразны, но точный отбор того, что следует и что не следует показывать тем или иным зрителям, ох как важен! А я чуть не выпустила руль от своего дела, как некогда виновники автокатастроф. Лекарство могло бы обернуться отравой. Но все прошло хорошо. Врачи, сестры благодарили нас за «добрые советские сердца».
Так мы «осваивали» Монреаль, пошли разговоры в нашу пользу. Однажды на очередной спектакль пришли представители консерватории: директор и профессор пения — немец и итальянец. Настоящие музыканты. И то, что они признали наших певцов, было дорого мне. Консерватория в Монреале — частное, но хорошее дело. Говорить с ее руководителями было легко во всех отношениях. Помню, что профессора пения звали Парис, был он в летах, но держался «виваче», был красив. Их заинтересовало не только умение наших певцов хорошо «нести» вокал, но и их пластическая выразительность. Они предложили мне устроить наш концерт в консерватории для учащихся с продажей билетов. За величину сбора не ручались — в Монреале нас знали все-таки мало. Первое предложение меня порадовало, oт второго — от платных билетов — отказалась. Посоветовала пригласить людей искусства, прессу.
— Бениссимо! — закричал Парис. — Отлично!
— Херфоррагенд! — согласился директор (что означает даже «сверхотлично») и добавил: — Если кто-нибудь все же придет через кассу, разрешите употребить выручку в пользу неимущих учеников.
— Пожалуйста, как вам угодно, но мне кажется, пригласительные билеты лучше кассы.
Программу дали из серии «юношеских». Одноактные оперы «Иоланта» Чайковского, «Алеко» Рахманинова, арии и дуэты из «Пиковой дамы», «Евгения Онегина», сцена из оперы Хренникова «В бурю», хор из его же оперы «Мальчик-великан»: «Мы ушли, но мы вернемся снова». Мебель, стоявшую на сцене, использовали как условные декорации, к ним добавились привезенные из Москвы костюмы и игровые детали: например, алые и белые розы, необходимые в «Иоланте», яркие палатки, говорящие о цыганском быте в «Алеко». Драматизм, музыкальность и бархат тембра у Г. Пискунова — Алеко, теплая женственность в сочетании с серебряными блестками колоратуры у Г. Свербиловой вызвали такую овацию, что, казалось, зал, где собралось всего около трехсот слушателей, разлетится вдребезги. На вопрос, поем ли мы Шуберта, ответили «Мельником» в исполнении мужского трио (В. Богаченко, Ю. Глубокое, В. Ту-чинский). «А итальянские песни?» — Тучинский был счастлив их петь.
Концерт шел без малого четыре часа, послышались предложения повторить его. На сцену выскочила хрупкая старушка и неожиданно резким голосом заявила:
— Я тоже русская и сегодня особенно горжусь этим. Да, я глупая русская, потому что в свое время многого не поняла. Наскребла в Канаде денег, чтобы издать пятьсот экземпляров книги своих стихов, но никому они не нужны. А в России ценят людей искусства, и пусть в Канаде узнают о новых богатствах России. Куплю сейчас пятьдесят билетов для таких, как я, для тех, кто жестоко ошибся в жизни.
Хвалили нас на нескольких языках. Неожиданно на сцене появился Норрис Хоутон, знаменитый американский режиссер. Он дважды приезжал в Москву, написал две интересные книги: «Московские репетиции» и «Повторные гастроли». С тех пор прошло немало времени. Хоутон не знал, жива ли я, и специально прилетел в Канаду, чтобы убедиться, что «моя звезда не погасла». Обнимая артистов и меня, он повторял: «Невероятно! Вы не только не умерли, вы продолжаете расти как режиссер!»
Однако мне предстояло лететь в Оттаву и Торонто. Разлука с «Одуванчиком» прошла без печали. Разноязычные дети явно понимали только отдельные эпизоды нашего спектакля «Опера об опере» (лай человека-собаки Джека, храп королевы и т. п.). Кроме поп-музыки, другой они не знали, приучить их к нашим мелодиям не было времени. Это заставило меня поразмышлять о перестройке репертуара в дальнейшем: очевидно, зарубежным ребятам надо показывать спектакли, более насыщенные понятным для всех действием, тогда и музыка станет «сама по себе» проникать в душу. Кроме того, нельзя ограничиваться вступительными словами, надо быть с детьми весь спектакль, давать краткие пояснения по ходу действия… Эти мысли налетали беспорядочно, и все же в городе, который сперва показался малолюдным и равнодушным, мы чувствовали себя совсем по-другому. Наш генеральный консул и его очаровательная жена не только констатировали, что о нас «заговорили», но после концертов в консерватории представили нас журналистам. Выступила я по-французски с беседой по телевидению. Чудесную статью о нашем театре написал уважаемый в Монреале критик — после длительного разговора со мной. В статье меня насмешила фраза: «Она пришла вялая, явно измученная делами и сомнениями, но когда заговорила о своем театре, то словно невидимая рука окропила ее живой водой — она вскочила с места, пела, подбегала к роялю, и блеск ее глаз стал магнетическим». Ну как бы я уехала с нормальным успехом, что я, ненормальная, что ли?!
Если ты артист и любишь свое дело, непременно начинаешь излучать свой сокровенный свет. Верно? Однако можно было и посмеяться над собой. Некое общество туристов в лице своего уважаемого председателя пригласило меня на шикарный ужин в лучший отель города. На таких ужинах мне невыносимо скучно. Пить не умею, с первой же рюмки клонит в сон, да и не люблю. Говорить о деле днем за стаканом чая куда лучше. Все же решила принять приглашение и, конечно, идти в сопровождении Ю. Н. Бирюкова, молодого, импозантного, знатока английского и французского, с которым у меня были простые добрые отношения. Идти было недалеко, но ясно, «роковой для каждой женщины» вопрос — что надеть — заставил Юру минут двадцать поворчать. Я не обиделась — за дело! Но мозги уже устали. Поковыляла за Юрой безрадостно и вдруг — остановка: «Юрочка, у меня, кажется… паралич. Невыносимо болят ноги».
В противовес мне Юра любит ужины с разговорами, к тому же отель, где нас ждут, в двух шагах. С некоторой, впрочем, едва заметной досадой Юра осматривает меня с головы до ног и весело всплескивает руками: «Да вы посмотрите на свои туфли!» Я злюсь: «Что за дурацкий смех, когда мне больно!» Однако наклоняюсь к своим ногам… Лакированная и замшевая туфли, и обе — на правую ногу. Юра сажает меня на уличную тумбу и бежит в мой номер, чтобы принести нужную туфлю.
…Накануне отъезда явились ко мне наши артисты Генрих Григорьев, Геннадий Пискунов и Валентин Тучинский, — такие тихие, ласковые. Что с ними? Оказывается, преподаватель консерватории баритон Аллан Файн пригласил их в гости, но с условием, что они явятся со мной.
— Вы же сами советовали изучать местные нравы! Хоть раз позвольте в гости сходить вместе с вами! Уговорили.
Невысокий, худощавый, носатый баритон что-то жарит в своей небольшой, под самой крышей расположенной, квартирке. Откупоривает бутылки. Вместе с ним суетятся две молоденькие ученицы. Зачем мы понадобились, понять было нетрудно: собрался на гастроли в Москву, но его… пока не приглашают, вся надежда на меня… Нда…
В комнате с красно-зелеными торшерами сидят в креслах незнакомые мне люди. Места в комнате мало, все вытеснил большой рояль. Жаркая погода и работа доконали меня, а завтра опять в дорогу. Пить-есть не хочу. Заметив это, пригласивший нас Аллан Файн рявкнул арию Грязного из «Царской невесты», потом еще что-то безнадежно-громкое: сила голоса с прямым звуком без обертонов вдавливала в стену. Не сплоховал и наш баритон Генрих Григорьев: «Тр-ри кар-рты!» — да так, что задрожали стекла. Могли ли отстать остальные двое? Залился на верхних нотах Тучинский. «Сатана там правит бал» — угрожающе понеслось из окна в жару южной ночи. Пригласивший нас баритон на глазах увядал, как лилия, глядя жалобно то на меня, то на моих спутников. Как я потом сообразила, нами в тот вечер «угощали».
Мы — люди из Москвы, «экзотика», миллионеры это любят, а двое из присутствовавших были миллионерами… То ли из жалости к баритону, которому не видать Москвы, то ли чтобы иносказательно дать понять своим артистам, что пение в комнате требует иных нюансов, нежели на полигоне, то ли «просто так» я попросила очередного певца отойти от рояля, уселась за него сама и не запела, а проговорила, взяв вступительный аккорд:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44