Отмечена была руководящая роль Кемаля Ататюрка в национально-освободительном движении, его борьба за независимую внешнюю политику, против клерикального мракобесия, за буржуазно-демократические преобразования, за реформы в области культуры. Особо подчеркивалась линия на поддержание и развитие дружественных отношений Турции с Советским Союзом.
Но статья служила не только своеобразным некрологом Ататюрку. Она преследовала и определенную политическую цель. Поэтому, отметив в заключение, что преемником Ататюрка стал его единомышленник и прославленный полководец в годы освободительной войны, я писал: «Это является залогом того, что плодотворная деятельность Кемаля Ататюрка по отстаиванию независимой Турции в сотрудничестве с истинными друзьями мира, в то же время являющимися и искренними друзьями Турции, будет достойным образом продолжена».
Откровенно говоря, эти строки выражали не столько мое убеждение, сколько надежду (не одну лишь мою) на то, что Турция пойдет именно этим курсом. Как видно из сказанного выше, осенью 1938 года прочного основания для уверенности в этом не было. Зато появилась новая причина для сомнений в лице нового министра иностранных дел Шюкрю Сараджоглу. ярого сторонника прозападной ориентации, хотя в начале своего пребывания на этом посту он щедро сыпал заверениями, что дружественная внешняя политика Турции в отношении СССР не изменится.
* * *
Курс большой политики в советско-турецких отношениях определялся в ЦК ВКП(б) и Совнаркоме СССР, но подготовительная работа для крупных дипломатических акций зачастую проводилась у нас в отделе. Повседневно же отдел, включая его турецкий сектор, занимался тем, что можно назвать текущими вопросами дипломатических отношений.
Решали мы их по преимуществу с помощью нотной переписки с посольством Турции и переписки с компетентными советскими органами. Я не собираюсь вдаваться в подробности всей нашей «дипломатической кухни», в которой немалую роль играла чисто канцелярская работа. Мне хотелось бы остановиться только на двух из большого числа текущих вопросов, которые проходили через турецкий сектор: на пограничных инцидентах и «арестных делах». Вопросы эти, к сожалению, основательно омрачали советско-турецкие отношения.
Пограничные инциденты, увы, были довольно частым явлением. Наркомвнудел, в чьем ведении находилась охрана государственных границ, сплошь да рядом извещал НКИД то о том, что турецкие пограничники обстреляли наш наблюдательный пост, то о том, что они углубились на некоторое расстояние на нашу территорию, то о попытке прикрыть огнем нелегальную переправу диверсанта или контрабандиста. Во всех этих случаях необходимые практические меры принимались на месте нашими пограничными властями – иногда путем заявления протеста турецким пограничным властям, а иногда и с помощью оружия. Но, получив от НКВД соответствующее уведомление, НКИД в свою очередь посылал посольству подробную ноту о происшествии и в зависимости от серьезности инцидента протестовал – с различной степенью строгости – против актов, подрывающих добрососедские отношения.
Значительный удельный вес в сношениях с посольством принадлежал «арестным делам». Возникали они в связи с задержанием органами госбезопасности турецких граждан по обвинению их в разведывательной деятельности или в ином нарушении советских законов. Всякий раз, когда турецкому посольству становилось известно об очередном случае ареста, оно просило НКИД сообщить о его причине и об участи арестованного. Тогда отдел сносился с компетентными органами и, получив от них надлежащие сведения, сообщал их в ответной ноте посольству. Как правило, в качестве причины арестов фигурировал шпионаж, а в качестве последствий его – осуждение виновного на тюремное заключение или высылку. Шпионская деятельность турецкой разведки не менее, чем пограничные инциденты, отравляла взаимоотношения двух соседних стран.
Наряду с ведением нотной переписки по этим и иным, весьма разнообразным вопросам мне, как помощнику заведующего отделом, приходилось принимать у себя представителей посольства. Первым турецким дипломатом, с которым я свел знакомство, был первый секретарь Фахри Сервет. Но вскоре вместо него ко мне зачастил советник посольства Зеки Карабуда, хотя дипломат такого ранга мог бы встречаться с заведующим отделом.
По словам советника, он предпочитал иметь дело со мной по той простой причине, что ему было куда удобнее и приятнее объясняться без переводчика – ведь беседовали мы с ним по-турецки. Наши беседы обычно затягивались, но не только из-за важности обсуждаемых дел. Карабуда был очень словоохотлив и всегда готов поговорить на любую тему, даже если она не имела отношения к его дипломатическим обязанностям, в частности о бытовавших в дипкорпусе не очень-то почтенных нравах.
* * *
Полтора месяца спустя после моего назначения помощником заведующего круг моих служебных связей с дипкорпусом неожиданно расширился. В начале января 1939 года М. С. Мицкевич ушел в месячный отпуск, и обязанности заведующего отделом были временно возложены на меня. Теперь в числе моих собеседников помимо Зеки Карабуды оказались советники иранского и афганского посольств. Беседы с иранским советником я вел самостоятельно – то по-французски, то на фарси (в таджикском варианте, который усвоил в бытность в Таджикистане в 1933–1935 годах), а с афганским – через нашего сотрудника-афганиста, хорошо владевшего английским разговорным языком, в котором сам я был недостаточно силен. Но и в первом случае на моих беседах присутствовал референт-иранист, к помощи которого я прибегал, когда – по понятным причинам – оказывался не в курсе какого-либо вопроса.
Мои временные обязанности повлекли за собою расширение служебных контактов и в самом Наркоминделе. В отсутствие Мицкевича я должен был дважды, а то и трижды в неделю являться на доклад к М. М. Литвинову, которому непосредственно подчинялся наш отдел. Я информировал его о ходе дел и ставил перед ним вопросы, требовавшие его санкции или визы на каком-нибудь документе. Сознаюсь чистосердечно, на первых порах эти доклады были для меня изрядным испытанием, потому что, несмотря на мою, казалось бы, тщательную подготовку к каждому докладу, нарком непременно нащупывал в нем какой-нибудь изъян и ворчливо на него указывал. Чаще всего это относилось к иранским и афганским делам. Он не считался с кратковременностью моего знакомства с этими делами, требовал точных ответов и обрывал меня, когда они казались ему расплывчатыми.
Но резкость критических замечаний наркома вовсе не означала, как вскоре выяснилось, что у него сложилось отрицательное мнение обо мне как работнике дипломатического ведомства. Судя по всему, трудный искус в роли врио заведующего Первым Восточным отделом я, в его глазах, выдержал не столь уж плохо. Иначе чем объяснить, что через два месяца с небольшим он подписал приказ о моем повышении в должности?
С 13 апреля я работал уже в качестве заместителя заведующего отделом, что, впрочем, не слишком сильно отразилось на моих обязанностях – они по-прежнему сводились прежде всего к руководству турецким сектором.
* * *
Осенью 1938 года, после того как я был наконец переведен из резерва назначения в штат Первого Восточного отдела, на меня были распространены правила дипломатического протокола, которые до того я изучил только теоретически. Это как бы приоткрыло дверь в сферы, советские и иностранные, известные мне лишь по газетным сообщениям. Сначала эпизодически, а затем и систематически я стал получать приглашения на сессии Верховного Совета СССР и РСФСР, на которых обычно присутствуют члены дипкорпуса, на приемы в НКИД по различным торжественным случаям и на приемы в посольствах. Это увеличило число моих знакомств среди иностранных дипломатов.
Мой дебют в этой «светской» сфере дипломатического бытия состоялся 7 ноября 1938 года. В этот день я был в числе счастливых обладателей пропуска на Красную площадь, который давал право прохода на левую четвертую трибуну возле Мавзолея В. И. Ленина. Здесь среди ответственных сотрудников НКИД и членов дипкорпуса наблюдал за ходом военного парада и праздничной демонстрации трудящихся. Впервые за годы жизни в Москве я был не участником демонстрации, а только ее зрителем.
М. С. Мицкевич и А. Ф. Миллер познакомили меня с турецким послом Апайдыном и советником Карабудой, моим будущим собеседником в наркомате, а также с некоторыми иранскими и афганскими дипломатами. А поздно вечером в тот же день я опять встретился с ними – на сей раз на официальном приеме для дипкорпуса, устроенном наркомом.
Не скрою, меня очень порадовал пригласительный билет, в котором говорилось, что «М. М. Литвинов просит Н. В. Новикова с женой пожаловать на прием, имеющий быть 7 ноября с. г. в 22 часа» в Доме приемов НКИД, что на Спиридоновке, 17. Порадовал и, конечно, возбудил большое любопытство. Ведь для меня это был первый дипломатический прием – и притом какой! Самый торжественный после праздничных приемов в Моссовете для советской общественности, что устраиваются накануне октябрьских праздников.
Но была в этом приглашении одна строчка, повергшая меня в уныние: она предписывала мне явиться на прием… во фраке! Шутка сказать – во фраке! Да я его никогда и не видал, разве что на опереточной сцене или в кино. Что же делать? Пополнить свой гардероб этой ветхозаветной хламидой? Не успею. К счастью, мою проблему легко решил заведующий Протокольным отделом Владимир Николаевич Барков[]. Он разрешил мне и еще нескольким сотрудникам НКИД, очутившимся в таком же «бедственном» положении, прийти в черных костюмах, хотя это считалось отступлением от протокола.
Прием действительно дал много пищи для моей любознательности. Но и только. Для использования его в дипломатических целях я тогда еще был мало подготовлен. Встречая среди многочисленных гостей дипломатов, с которыми утром познакомился на трибуне Красной площади, я чувствовал себя стесненным и в беседах с ними лишь с осторожностью затрагивал щекотливые политические темы. Мне ли, новобранцу дипломатической службы, было сразу бросаться в глубокие воды международных дел?
Другой большой прием, на котором также присутствовал практически весь дипкорпус, состоялся 24 апреля 1939 года – на этот раз в иранском посольстве. Поводом для него явилось, как было сказано в приглашении иранского посла Саеда, «празднование счастливого бракосочетания его шахского высочества наследного принца Ирана». За минувшие полгода я уже приобрел кое-какой опыт и потому в общении с дипломатами чувствовал себя гораздо увереннее, в беседах с ними охотно касался острых политических проблем – а их в то время было не счесть! – и получал, таким образом, более или менее отчетливую картину настроений в дипкорпусе.
Если коротко охарактеризовать эти настроения, то лучше всего для них подойдут такие понятия, как тревога и смятение. Причин для этого было предостаточно – в первую очередь агрессивные акты держав «оси», следовавшие один за другим. В середине марта 1939 года под грубым нажимом Берлина окончательно капитулировала ослабленная «мюнхенским» предательством Чехословакия: ее самостоятельное государственное существование прекратилось. 23 марта фашистская Германия вынудила Румынию подписать соглашение, по которому румынская экономика фактически ставилась на службу германской военной машине. 7 апреля итальянские войска вторглись в Албанию. Налицо были все признаки и дальнейшей экспансии Германии и Италии на Балканах. А это означало, что назревает серьезная угроза для Турции.
* * *
Обеспокоенные этими новыми зловещими событиями, руководящие деятели Турции, в том числе недавно назначенный премьер-министром Рефик Сайдам, решили пересмотреть некоторые аспекты своей внешней политики. Проводившаяся ими до сих пор политика нейтралитета по отношению к захватническим действиям Германии и Италии уступила место поискам более реалистической политики. В апреле 1939 года турецкое правительство вступило в переговоры с Англией с целью заключить с нею пакт о взаимной помощи, одновременно зондируя почву по поводу такого же пакта с Францией. Эти шаги Турции создавали предпосылки для участия ее в системе коллективной безопасности, переговоры о которой – начиная с марта – велись Советским правительством, с одной стороны, и Англией и Францией – с другой. Желая уточнить позицию Турции, Советское правительство направило в конце апреля в Анкару первого заместителя наркома В. П. Потемкина. Его неоднократные встречи с президентом Инёню и министром иностранных дел Шюкрю Сараджоглу позволили установить, как это было сообщено в официальном коммюнике о результатах поездки, «наличие общности взглядов и стремления к укреплению дружбы между обоими государствами в интересах всеобщего мира».
Первый этап англо-турецких переговоров завершился подписанием совместной декларации, оглашенной 12 мая в парламенте премьер-министром Рефиком Сайдамом. В ней, в частности, говорилось, что «в ожидании заключения окончательного соглашения английское и турецкое правительства заявляют, что в случае акта агрессии, могущего привести к войне в районе Средиземного моря, они будут готовы к тому, чтобы эффективно сотрудничать и предоставить взаимно друг другу всестороннюю помощь».
Документ был, несомненно, важный, а сам акт турецкого и английского правительств имел непосредственное касательство к переговорам, которые велись в Москве между СССР, Англией и Францией. В связи с этим 15 мая газета «Известия» выразила советскую точку зрения в передовице под заголовком «Англо-турецкое соглашение о взаимной помощи». Написана она была по поручению руководства НКИД мною. В передовице, в частности, говорилось:
«Эту декларацию… следует рассматривать как один из шагов на пути к созданию эффективного фронта мира перед лицом угрозы дальнейшего расширения агрессии. Под влиянием чрезвычайно обострившейся международной обстановки заинтересованные в мире державы пытаются найти пути и средства, которые дали бы возможность организовать отпор развертывающейся агрессии. Соглашение, которое готовятся заключить Англия и Турция, несомненно, представляет одно из звеньев той цепи, что является единственно действенным средством не допустить распространения агрессии на новые районы Европы…
Советский Союз всегда приветствовал всякие усилия по организации действенной защиты дела мира, откуда бы они ни исходили. Тем с большим удовлетворением Советский Союз рассматривает шаги в этом направлении, предпринятые Турцией, находящейся в дружественных отношениях с СССР».
В подобном поощрительном и дружелюбном тоне выдержана вся передовица.
Этой же актуальной темы – о наметившемся повороте Турции на путь коллективной безопасности – мне приходилось касаться и в других печатных материалах. Для одного из них основой послужил доклад, который я сделал в апреле 1939 года для сотрудников отдела. Доклад этот в переработанном для печати виде был опубликован в июньском номере журнала «Мировое хозяйство и мировая политика» в обстоятельной статье под заголовком «Новое во внешней политике Турции».
Выводы моего апрельского доклада и июньской статьи в журнале совпадали с теми, что содержались в передовице «Известий». В них явственно звучали оптимистические нотки, которые вполне оправдывались новой тенденцией в турецкой внешней политике. Но, вопреки нашим ожиданиям, Турция все же не стала звеном коллективной безопасности.
Выйдя после первомайского праздника на работу, сотрудники Наркоминдела узнали сенсационную новость: Максим Максимович Литвинов освобожден от должности наркома, а на его место назначен Вячеслав Михайлович Молотов, сохранивший за собой пост Председателя Совнаркома СССР.
Замена старейшего советского дипломата, бессменного руководителя Наркоминдела в течение многих лет, и назначение на этот важный пост В. М. Молотова вызвали громкий резонанс не только в Советском Союзе, но и во всем мире. Нет смысла перечислять высказывавшиеся тогда гипотезы о причинах и возможных последствиях этого события, нередко откровенно злопыхательские, рассчитанные на то, чтобы еще больше отравить международную атмосферу. Реалистически мыслящие люди без особого труда постигли значение перемены в руководстве дипломатическим ведомством.
В НКИД объясняли освобождение Литвинова той тревожной ситуацией, которая сложилась в мире к весне 1939 года. Все более наглые захватнические действия Германии, Италии и Японии не оставляли места для сомнений в том, что дело быстро идет ко второй мировой войне. Дипломатия лондонских и парижских «мюнхенцев» делала лихорадочные усилия, чтобы толкнуть агрессоров на восток, против Советского Союза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Но статья служила не только своеобразным некрологом Ататюрку. Она преследовала и определенную политическую цель. Поэтому, отметив в заключение, что преемником Ататюрка стал его единомышленник и прославленный полководец в годы освободительной войны, я писал: «Это является залогом того, что плодотворная деятельность Кемаля Ататюрка по отстаиванию независимой Турции в сотрудничестве с истинными друзьями мира, в то же время являющимися и искренними друзьями Турции, будет достойным образом продолжена».
Откровенно говоря, эти строки выражали не столько мое убеждение, сколько надежду (не одну лишь мою) на то, что Турция пойдет именно этим курсом. Как видно из сказанного выше, осенью 1938 года прочного основания для уверенности в этом не было. Зато появилась новая причина для сомнений в лице нового министра иностранных дел Шюкрю Сараджоглу. ярого сторонника прозападной ориентации, хотя в начале своего пребывания на этом посту он щедро сыпал заверениями, что дружественная внешняя политика Турции в отношении СССР не изменится.
* * *
Курс большой политики в советско-турецких отношениях определялся в ЦК ВКП(б) и Совнаркоме СССР, но подготовительная работа для крупных дипломатических акций зачастую проводилась у нас в отделе. Повседневно же отдел, включая его турецкий сектор, занимался тем, что можно назвать текущими вопросами дипломатических отношений.
Решали мы их по преимуществу с помощью нотной переписки с посольством Турции и переписки с компетентными советскими органами. Я не собираюсь вдаваться в подробности всей нашей «дипломатической кухни», в которой немалую роль играла чисто канцелярская работа. Мне хотелось бы остановиться только на двух из большого числа текущих вопросов, которые проходили через турецкий сектор: на пограничных инцидентах и «арестных делах». Вопросы эти, к сожалению, основательно омрачали советско-турецкие отношения.
Пограничные инциденты, увы, были довольно частым явлением. Наркомвнудел, в чьем ведении находилась охрана государственных границ, сплошь да рядом извещал НКИД то о том, что турецкие пограничники обстреляли наш наблюдательный пост, то о том, что они углубились на некоторое расстояние на нашу территорию, то о попытке прикрыть огнем нелегальную переправу диверсанта или контрабандиста. Во всех этих случаях необходимые практические меры принимались на месте нашими пограничными властями – иногда путем заявления протеста турецким пограничным властям, а иногда и с помощью оружия. Но, получив от НКВД соответствующее уведомление, НКИД в свою очередь посылал посольству подробную ноту о происшествии и в зависимости от серьезности инцидента протестовал – с различной степенью строгости – против актов, подрывающих добрососедские отношения.
Значительный удельный вес в сношениях с посольством принадлежал «арестным делам». Возникали они в связи с задержанием органами госбезопасности турецких граждан по обвинению их в разведывательной деятельности или в ином нарушении советских законов. Всякий раз, когда турецкому посольству становилось известно об очередном случае ареста, оно просило НКИД сообщить о его причине и об участи арестованного. Тогда отдел сносился с компетентными органами и, получив от них надлежащие сведения, сообщал их в ответной ноте посольству. Как правило, в качестве причины арестов фигурировал шпионаж, а в качестве последствий его – осуждение виновного на тюремное заключение или высылку. Шпионская деятельность турецкой разведки не менее, чем пограничные инциденты, отравляла взаимоотношения двух соседних стран.
Наряду с ведением нотной переписки по этим и иным, весьма разнообразным вопросам мне, как помощнику заведующего отделом, приходилось принимать у себя представителей посольства. Первым турецким дипломатом, с которым я свел знакомство, был первый секретарь Фахри Сервет. Но вскоре вместо него ко мне зачастил советник посольства Зеки Карабуда, хотя дипломат такого ранга мог бы встречаться с заведующим отделом.
По словам советника, он предпочитал иметь дело со мной по той простой причине, что ему было куда удобнее и приятнее объясняться без переводчика – ведь беседовали мы с ним по-турецки. Наши беседы обычно затягивались, но не только из-за важности обсуждаемых дел. Карабуда был очень словоохотлив и всегда готов поговорить на любую тему, даже если она не имела отношения к его дипломатическим обязанностям, в частности о бытовавших в дипкорпусе не очень-то почтенных нравах.
* * *
Полтора месяца спустя после моего назначения помощником заведующего круг моих служебных связей с дипкорпусом неожиданно расширился. В начале января 1939 года М. С. Мицкевич ушел в месячный отпуск, и обязанности заведующего отделом были временно возложены на меня. Теперь в числе моих собеседников помимо Зеки Карабуды оказались советники иранского и афганского посольств. Беседы с иранским советником я вел самостоятельно – то по-французски, то на фарси (в таджикском варианте, который усвоил в бытность в Таджикистане в 1933–1935 годах), а с афганским – через нашего сотрудника-афганиста, хорошо владевшего английским разговорным языком, в котором сам я был недостаточно силен. Но и в первом случае на моих беседах присутствовал референт-иранист, к помощи которого я прибегал, когда – по понятным причинам – оказывался не в курсе какого-либо вопроса.
Мои временные обязанности повлекли за собою расширение служебных контактов и в самом Наркоминделе. В отсутствие Мицкевича я должен был дважды, а то и трижды в неделю являться на доклад к М. М. Литвинову, которому непосредственно подчинялся наш отдел. Я информировал его о ходе дел и ставил перед ним вопросы, требовавшие его санкции или визы на каком-нибудь документе. Сознаюсь чистосердечно, на первых порах эти доклады были для меня изрядным испытанием, потому что, несмотря на мою, казалось бы, тщательную подготовку к каждому докладу, нарком непременно нащупывал в нем какой-нибудь изъян и ворчливо на него указывал. Чаще всего это относилось к иранским и афганским делам. Он не считался с кратковременностью моего знакомства с этими делами, требовал точных ответов и обрывал меня, когда они казались ему расплывчатыми.
Но резкость критических замечаний наркома вовсе не означала, как вскоре выяснилось, что у него сложилось отрицательное мнение обо мне как работнике дипломатического ведомства. Судя по всему, трудный искус в роли врио заведующего Первым Восточным отделом я, в его глазах, выдержал не столь уж плохо. Иначе чем объяснить, что через два месяца с небольшим он подписал приказ о моем повышении в должности?
С 13 апреля я работал уже в качестве заместителя заведующего отделом, что, впрочем, не слишком сильно отразилось на моих обязанностях – они по-прежнему сводились прежде всего к руководству турецким сектором.
* * *
Осенью 1938 года, после того как я был наконец переведен из резерва назначения в штат Первого Восточного отдела, на меня были распространены правила дипломатического протокола, которые до того я изучил только теоретически. Это как бы приоткрыло дверь в сферы, советские и иностранные, известные мне лишь по газетным сообщениям. Сначала эпизодически, а затем и систематически я стал получать приглашения на сессии Верховного Совета СССР и РСФСР, на которых обычно присутствуют члены дипкорпуса, на приемы в НКИД по различным торжественным случаям и на приемы в посольствах. Это увеличило число моих знакомств среди иностранных дипломатов.
Мой дебют в этой «светской» сфере дипломатического бытия состоялся 7 ноября 1938 года. В этот день я был в числе счастливых обладателей пропуска на Красную площадь, который давал право прохода на левую четвертую трибуну возле Мавзолея В. И. Ленина. Здесь среди ответственных сотрудников НКИД и членов дипкорпуса наблюдал за ходом военного парада и праздничной демонстрации трудящихся. Впервые за годы жизни в Москве я был не участником демонстрации, а только ее зрителем.
М. С. Мицкевич и А. Ф. Миллер познакомили меня с турецким послом Апайдыном и советником Карабудой, моим будущим собеседником в наркомате, а также с некоторыми иранскими и афганскими дипломатами. А поздно вечером в тот же день я опять встретился с ними – на сей раз на официальном приеме для дипкорпуса, устроенном наркомом.
Не скрою, меня очень порадовал пригласительный билет, в котором говорилось, что «М. М. Литвинов просит Н. В. Новикова с женой пожаловать на прием, имеющий быть 7 ноября с. г. в 22 часа» в Доме приемов НКИД, что на Спиридоновке, 17. Порадовал и, конечно, возбудил большое любопытство. Ведь для меня это был первый дипломатический прием – и притом какой! Самый торжественный после праздничных приемов в Моссовете для советской общественности, что устраиваются накануне октябрьских праздников.
Но была в этом приглашении одна строчка, повергшая меня в уныние: она предписывала мне явиться на прием… во фраке! Шутка сказать – во фраке! Да я его никогда и не видал, разве что на опереточной сцене или в кино. Что же делать? Пополнить свой гардероб этой ветхозаветной хламидой? Не успею. К счастью, мою проблему легко решил заведующий Протокольным отделом Владимир Николаевич Барков[]. Он разрешил мне и еще нескольким сотрудникам НКИД, очутившимся в таком же «бедственном» положении, прийти в черных костюмах, хотя это считалось отступлением от протокола.
Прием действительно дал много пищи для моей любознательности. Но и только. Для использования его в дипломатических целях я тогда еще был мало подготовлен. Встречая среди многочисленных гостей дипломатов, с которыми утром познакомился на трибуне Красной площади, я чувствовал себя стесненным и в беседах с ними лишь с осторожностью затрагивал щекотливые политические темы. Мне ли, новобранцу дипломатической службы, было сразу бросаться в глубокие воды международных дел?
Другой большой прием, на котором также присутствовал практически весь дипкорпус, состоялся 24 апреля 1939 года – на этот раз в иранском посольстве. Поводом для него явилось, как было сказано в приглашении иранского посла Саеда, «празднование счастливого бракосочетания его шахского высочества наследного принца Ирана». За минувшие полгода я уже приобрел кое-какой опыт и потому в общении с дипломатами чувствовал себя гораздо увереннее, в беседах с ними охотно касался острых политических проблем – а их в то время было не счесть! – и получал, таким образом, более или менее отчетливую картину настроений в дипкорпусе.
Если коротко охарактеризовать эти настроения, то лучше всего для них подойдут такие понятия, как тревога и смятение. Причин для этого было предостаточно – в первую очередь агрессивные акты держав «оси», следовавшие один за другим. В середине марта 1939 года под грубым нажимом Берлина окончательно капитулировала ослабленная «мюнхенским» предательством Чехословакия: ее самостоятельное государственное существование прекратилось. 23 марта фашистская Германия вынудила Румынию подписать соглашение, по которому румынская экономика фактически ставилась на службу германской военной машине. 7 апреля итальянские войска вторглись в Албанию. Налицо были все признаки и дальнейшей экспансии Германии и Италии на Балканах. А это означало, что назревает серьезная угроза для Турции.
* * *
Обеспокоенные этими новыми зловещими событиями, руководящие деятели Турции, в том числе недавно назначенный премьер-министром Рефик Сайдам, решили пересмотреть некоторые аспекты своей внешней политики. Проводившаяся ими до сих пор политика нейтралитета по отношению к захватническим действиям Германии и Италии уступила место поискам более реалистической политики. В апреле 1939 года турецкое правительство вступило в переговоры с Англией с целью заключить с нею пакт о взаимной помощи, одновременно зондируя почву по поводу такого же пакта с Францией. Эти шаги Турции создавали предпосылки для участия ее в системе коллективной безопасности, переговоры о которой – начиная с марта – велись Советским правительством, с одной стороны, и Англией и Францией – с другой. Желая уточнить позицию Турции, Советское правительство направило в конце апреля в Анкару первого заместителя наркома В. П. Потемкина. Его неоднократные встречи с президентом Инёню и министром иностранных дел Шюкрю Сараджоглу позволили установить, как это было сообщено в официальном коммюнике о результатах поездки, «наличие общности взглядов и стремления к укреплению дружбы между обоими государствами в интересах всеобщего мира».
Первый этап англо-турецких переговоров завершился подписанием совместной декларации, оглашенной 12 мая в парламенте премьер-министром Рефиком Сайдамом. В ней, в частности, говорилось, что «в ожидании заключения окончательного соглашения английское и турецкое правительства заявляют, что в случае акта агрессии, могущего привести к войне в районе Средиземного моря, они будут готовы к тому, чтобы эффективно сотрудничать и предоставить взаимно друг другу всестороннюю помощь».
Документ был, несомненно, важный, а сам акт турецкого и английского правительств имел непосредственное касательство к переговорам, которые велись в Москве между СССР, Англией и Францией. В связи с этим 15 мая газета «Известия» выразила советскую точку зрения в передовице под заголовком «Англо-турецкое соглашение о взаимной помощи». Написана она была по поручению руководства НКИД мною. В передовице, в частности, говорилось:
«Эту декларацию… следует рассматривать как один из шагов на пути к созданию эффективного фронта мира перед лицом угрозы дальнейшего расширения агрессии. Под влиянием чрезвычайно обострившейся международной обстановки заинтересованные в мире державы пытаются найти пути и средства, которые дали бы возможность организовать отпор развертывающейся агрессии. Соглашение, которое готовятся заключить Англия и Турция, несомненно, представляет одно из звеньев той цепи, что является единственно действенным средством не допустить распространения агрессии на новые районы Европы…
Советский Союз всегда приветствовал всякие усилия по организации действенной защиты дела мира, откуда бы они ни исходили. Тем с большим удовлетворением Советский Союз рассматривает шаги в этом направлении, предпринятые Турцией, находящейся в дружественных отношениях с СССР».
В подобном поощрительном и дружелюбном тоне выдержана вся передовица.
Этой же актуальной темы – о наметившемся повороте Турции на путь коллективной безопасности – мне приходилось касаться и в других печатных материалах. Для одного из них основой послужил доклад, который я сделал в апреле 1939 года для сотрудников отдела. Доклад этот в переработанном для печати виде был опубликован в июньском номере журнала «Мировое хозяйство и мировая политика» в обстоятельной статье под заголовком «Новое во внешней политике Турции».
Выводы моего апрельского доклада и июньской статьи в журнале совпадали с теми, что содержались в передовице «Известий». В них явственно звучали оптимистические нотки, которые вполне оправдывались новой тенденцией в турецкой внешней политике. Но, вопреки нашим ожиданиям, Турция все же не стала звеном коллективной безопасности.
Выйдя после первомайского праздника на работу, сотрудники Наркоминдела узнали сенсационную новость: Максим Максимович Литвинов освобожден от должности наркома, а на его место назначен Вячеслав Михайлович Молотов, сохранивший за собой пост Председателя Совнаркома СССР.
Замена старейшего советского дипломата, бессменного руководителя Наркоминдела в течение многих лет, и назначение на этот важный пост В. М. Молотова вызвали громкий резонанс не только в Советском Союзе, но и во всем мире. Нет смысла перечислять высказывавшиеся тогда гипотезы о причинах и возможных последствиях этого события, нередко откровенно злопыхательские, рассчитанные на то, чтобы еще больше отравить международную атмосферу. Реалистически мыслящие люди без особого труда постигли значение перемены в руководстве дипломатическим ведомством.
В НКИД объясняли освобождение Литвинова той тревожной ситуацией, которая сложилась в мире к весне 1939 года. Все более наглые захватнические действия Германии, Италии и Японии не оставляли места для сомнений в том, что дело быстро идет ко второй мировой войне. Дипломатия лондонских и парижских «мюнхенцев» делала лихорадочные усилия, чтобы толкнуть агрессоров на восток, против Советского Союза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56