Чувствуешь огромную необходимость вернуться, чтобы оберегать и ограждать, и ломаешь ногти о песок, который не дает тебе выполнить твой долг. Горы, кажется, сдвинул бы? Но нуждался я в вас; забота оберегать, ограждать меня лежала на вас, и это вас я призывал на помощь с эгоизмом козленка...»
Антуан объединяет в одном чувстве мать и жену:
«Это немного ради Консуэло, что я вернулся, но это благодаря вам, мама, возвращаешься. Догадывались ли вы о том, какой вы ангел-хранитель, такая слабая и такая сильная, и мудрая, и преисполненная благости, и благословляющая, что к вам одиноко в ночи возносишь свои мольбы...»
Двумя годами позже, рассказывая в «Земле людей» о своем трагическом приключении и о том, как он, плутая с Прево два дня в пустыне, прошел более 60 километров без капли воды во рту и свалился у разбитого самолета, Сент-Экзюпери говорит: «Предо мной возникают глаза жены. Я вижу только эти глаза. Они вопрошают...»
Да, Антуан чувствовал себя ответственным за жену, и он был полон снисхождения к этой «маленькой экзотической птичке». Мы уже приводили этому другой пример в главе «Военный летчик».
Воспитание и в значительной мере глубокое уважение и любовь к собственной матери еще укрепляли в нем серьезное отношение к роли мужа, как опекуна своей жены.
Для отношения Сент-Экзюпери к браку вообще характерно его письмо к Ринетте, написанное в апреле 1931 года, должно быть, всего через несколько дней после свадьбы.
Вечер. Поздно, полночь. Сент-Экс в Агее у своей сестры Диди. Все уже легли спать. Даже его молодая жена. Он один в тишине со своими мыслями. В окно он видит море, которое луна усеяла серебряными блестками. «Они мерцают на тихой глади, подобно листкам фольги на опустевшей ярмарочной площади, где еще не погасли огни. Большая пустынная площадь, которую днем оживлял полет бескрылых чаек».
Антуан чувствует необходимость поделиться с кем-нибудь своими чувствами. Он берет лист бумаги, перо и садится к огню, горящему в камине.
«Вот и...»
Все остальное в этом письме для нас сейчас не имеет значения, а для Сент-Экзюпери это всего-навсего немного разворошенного пепла, из которого иногда вылетает несколько искр.
Вот и свершилось непоправимое! Для него уже нет пути назад...
В отношениях с подругой доминирующее чувство — это чувство обоюдной свободы и интеллектуальной близости. К ней он предъявляет требования, какие предъявляют только к ближайшему другу. Конечно, он не был бы мужчиной, если бы не стремился к обладанию столь привлекательной женщиной, в особенности на первой стадии их сближения. Но, как и в отношениях с Консуэло, эта сторона играла в их многолетней связи лишь второстепенную роль. Характерно, что Консуэло, вполне осведомленная об этой близости, ревновала Антуана к другу так же яростно, как и ревновала его к самолету и перу, но вовсе не ревновала к женщине или, если у нее и было такое чувство, так умело скрывала его, что никто никогда ничего не замечал.
И что удивительного, что при взаимопонимании, существовавшем между Антуаном и Н.. он сделал ее своей духовной наследницей? Удивительно скорее другое — то, что, не будучи профессиональным литератором, она не только справилась со своей задачей, но и написала под псевдонимом Пьер Шеврие блестящую книгу о своем друге, из которой все исследователи Сент-Экзюпери черпали и черпают бесценную документацию о писателе-летчике. Книга эта написана с большим тактом, и если в ней и проскальзывает иногда желание идеализировать Сент-Экзюпери, то все же самый привередливый критик не сможет усмотреть в ней и намека на что-нибудь другое, превосходящее обычную для каждого искреннего автора влюбленность в своего героя.
Однако уже то, что Сент-Экзюпери избрал Н. своей духовной наследницей, вызвало ряд осложнений, чуть не закончившихся драмой.
Дело в том, что литературное наследство писателя, заключавшееся в рукописях, бережно хранившихся в небольшом голубом чемоданчике, который Сент-Экзюпери всегда возил с собой, при отсутствии завещания принадлежало по закону кровным родственникам, в данном случае матери Антуана. Но на него претендовали как Н., так и Консуэло. Единственным указанием на последнюю волю самого Сент-Экзюпери был найденный в его бумагах полетный лист с набросанными на оборотной стороне несколькими строчками. Строчки эти явно свидетельствовали о том, что Антуан хотел назначить своей духовной наследницей Н. Однако хотя эти строчки и были написаны рукой Сент-Экзюпери и можно было легко установить время их написания (за несколько дней до смерти), под ними не стояло ни даты, ни подписи. С точки зрения закона такое завещание не могло носить бесспорного характера. Чуть было не разразился процесс. Консуэло была взбешена и метала громы и молнии. К счастью, мать с ее обычной деликатностью отстранилась от этого спора и, по-видимому, сумела оказать соответствующее давление и на Консуэло. По решению друзей и боевых товарищей Сент-Экзюпери рукописи были переданы Н.
Медленно, тщательно Н. разбирает документы, часть из которых уже опубликована. Дело это не легкое. Ведь сам Антуан иногда не мог разобрать некоторые свои записи.
Со временем, когда будут разобраны все оставшиеся после Сент-Экзюпери документы, когда будут собраны и опубликованы все его письма, для будущего биографа не составит труда полностью восстановить духовную жизнь Сент-Экзюпери, и тогда, возможно, то, что сейчас нам еще не совсем ясно, полностью разъяснится.
«Цитадель»
Несмотря на некоторое моральное успокоение, которое вносит в жизнь Сент-Экзюпери присутствие в Алжире подруги, ему трудно перебороть себя, трудно стряхнуть с себя угнетенное состояние.
Он хотел бы писать. В комнате под боком рукопись «Цитадели». Он то добавляет в нее несколько строк, то правит ранее написанное. «Но работать трудно, — пишет он в одном письме. — От этой ужасной Северной Африки у меня загнивает сердце. Я больше не выдерживаю. Это могила. Как просто было вылетать на задание на „Лайтнингах“!»
Тоска, тоска, которая неотступно следует за ним с момента отъезда из Франции, звучит во всем, к чему он только ни притрагивается:
«Вот почему, мой друг, должно быть, я так нуждаюсь в твоей дружбе. Я жажду иметь товарища, который, возвышаясь над умственными несогласиями, уважает во мне странника, .держащего путь к тому же огню. Мне иногда необходимо наперед насладиться обещанным жаром и, отрешившись от себя, немного отдохнуть при этой встрече — нашей встрече.
Я так устал от всяких .полемик, от непримиримости от фанатизма! К тебе я могу зайти, не наряжаясь в какую-либо форму, без необходимости затвердить какой-либо коран или отказаться от чего бы то ни было из моего внутреннего мира. С тобой я не должен оправдываться, произносить защитительных речей, мне тебе нечего доказывать; с тобой я снова нахожу покой, как в Турнюсе. Пренебрегая моими неловкими словами, пренебрегая рассуждениями, в которых, быть может, я обманываюсь, ты просто видишь во мне человека. Ты уважаешь во мне человека, обладающего своими верованиями, обычаями. Если я и отличен от тебя, я не только не лишаю тебя чего бы то ни было, я дополняю тебя. Ты выспрашиваешь меня, как выспрашивают путешественника.
Я, как и всякий человек, испытываю нужду в том, чтобы меня ближе узнали, — ив тебе я очищаюсь — и гряду к тебе. Я испытываю необходимость идти туда, где я очищаюсь. Не мои высказывания, не мои рассуждения дали тебе понять, кто я. Приятие меня таким, какой я есть, сделало тебя, если в том была нужда, снисходительным как к моим рассуждениям, так и к моим высказываниям. Я признателен тебе за то, что ты приемлешь меня таким, какой я есть. К чему мне друг, который судит меня? Приглашая к столу хромого друга, я прошу его сесть, а не плясать.
Друг мой, ты необходим мне, как вершина, на которой легко дышится! Мне необходимо когда-нибудь еще облокотиться рядом с тобой на стол в маленьком ветхом трактире на берегу Соны, пригласить речников, почувствовать себя в их компании умиротворенным улыбкой, подобной лучезарному дню, и распивать перно.
Если я буду еще сражаться, то это отчасти ради тебя. Ты нужен мне, чтобы я мог крепко верить, что придет время такой улыбки. Мне необходимо помочь тебе жить. Я представляю себе тебя таким слабым, столь подверженным опасностям! В твои пятьдесят лет, весь продрогший, укрытый лишь своим поношенным пальто, ты часами напролет стоишь на тротуаре возле какой-нибудь продуктовой лавчонки, чтобы просуществовать лишний день. Я чувствую, как тебе, французу, — и потому, что ты француз, и потому, что ты еврей, — вдвойне угрожает смертельная опасность. Я чувствую всю ту цену, которую представляет собой человеческая близость, не терпящая больше разногласий. Все мы плоть от плоти Франции, подобно плодам одного и того же дерева, и я буду служить твоей правде, как ты служил бы моей Для нас, французов, находящихся за пределами страны, проблема этой войны заключается в том, чтобы высвободить запас семян, замороженных под снегом немецкой оккупации. Проблема в том, чтобы поддержать вас там, Мы должны сделать вас свободными на земле, где вам принадлежит неотъемлемое право развивать свои корни. Вас сорок миллионов заложников. Именно в подвалах, именно под гнетом и рождаются всегда новые истины — сорок миллионов заложников размышляют над своей новой правдой. Мы заранее подчиняемся этой правде.
Потому что вы будете нас учить. Не нам зажечь пламя в сердцах тех, кто питает его, словно воском, самим своим существом. Возможно, вы вовсе не будете читать наших книг. Не будете прислушиваться к нашим речам. Наши идеи — возможно, вы изрыгнете их. Мы не создаем Францию — мы лишь служим ей. Что бы мы ни совершили, мы не вправе ожидать никакой благодарности. Свободная борьба и удушение в ночи несоизмеримые вещи. Вы — святые».
Эти страницы, которыми заканчивается «Послание заложнику», написаны еще в Америке. Но что изменилось? В Алжире, на этой так называемой французской земле, Сент-Экзюпери попал в еще худшую обстановку.
Как ему кажется, ни его собственный пример, ни то, что он хотел сказать людям, не было понято — его не захотели понять! Он проповедовал любовь, а ему отвечали ненавистью. Он показал пример самоотверженности, а его обливали грязью...
Как далек он теперь в мыслях от своих товарищей из «Земли людей» и «Военного летчика» — этих товарищей, чья «субстанция» приводила его в восторг! Ведь он считал, что они создают будущее! А теперь из-за кучки злонамеренных людей, которая заставляла его несправедливо страдать, он начинал видеть всех людей в черном свете... предсказывать «самые мрачные времена мира».
Да, Сент-Экзюпери слишком много давал и в ответ получал лишь пинки судьбы, как когда-то от патагонского шторма. С высоты того одиночества, на которое он взобрался, Антуан разочарованно глядел на. мир: человек еще так далек от того, чем он хотел бы его видеть! Человек еще так далек от того, чем он когда-нибудь станет!..
Неужели он забыл в своем отчаянии об истинах провозглашенных им самим?
«Медленно развиваясь наподобие дерева жизнь передавалась из поколения в поколение, и не только жизнь, но и сознание. Какая удивительная эволюция! Из расплавленной лавы, из звездного вещества из чудом возникшей живой клетки появились мы люди и мало-помалу достигли в своем развитии того что можем сочинять кантаты и взвешивать далекие светила... — еще так недавно писал Сент-Экзюпери в „Земле люден“. — Процесс сотворения человека далеко не закончился... Надо перекинуть мостик через ночь...» — писал он там же.
Знает ли он, что за двадцать лет его собственное сознание перепрыгнуло через медленную эволюцию для которой другим людям, возможно, потребуются века?
И все же иногда, стряхнув обиду и возмущение, Сент-Экзюпери думает, что страдание необходимо для его развития. Одной только доброй воли для этого недостаточно. Подобно тому как этого недостаточно и «тем, кто, заметив, как сильного человека изводит принуждение, и видя в нем величие, требовал для него свободы. И, конечно, противодействие врага, которое тебя создает, в то же время и ограничивает тебя. Но уничтожь врага — и ты не можешь родиться...»
Это слова из «Цитадели». Хотелось бы знать, когда Сент-Экзюпери написал эти строки. Думается, в Алжире. Но, по существу, это не имеет большого значения. В период, когда писатель особенно активно .работал над этим произведением, было много моментов, когда он мог бы это написать.
«Цитадель» — рукопись, с которой Сент-Экзюпери никогда не расстается, книга, перед которой, как однажды сказал писатель, «все мои предыдущие произведения — лишь проба пера», — начата им в 1936 году. За время пребывания в США краткие записи и наговоренный писателем в диктофон текст разрослись уже до 915 машинописных страниц. К этому надо добавить большую рукописную тетрадь и несколько тетрадей поменьше, в которые он не перестает заносить записи все более мелким почерком до мая 1944 года. Некоторые из этих записей до сих пор не разобраны, и даже неизвестно, куда их отнести, так как в рукописях на этот счет не имеется никаких указаний, С другой стороны, многочисленные записи носят пометку: «Заметки на потом». По собственному признанию Сент-Экзюпери, он собирался работать над рукописью еще лет десять, а потом несколько лет посвятить ее отделке.
Таким образом, изданные материалы представляют собой не законченное произведение, а лишь «заготовки» для книги. Это «руда», из которой, отделив «пустую породу», писатель извлек бы, как всегда, все самое существенное. То, что нам известно уже о его способе работать, о тщательности, с которой он отсеивал все лишнее, о его постоянном стремлении к лаконизму, ясности и выразительности, устраняет в этом смысле всякие сомнения. Но для биографа важно не это. Важно то, что и в этой незаконченной книге, как и во всем ранее написанном, мы находим Антуана де Сент-Экзюпери.
В этой книге как бы сходятся в одном узле все основные нити предыдущих произведений, и в тоже время она принципиально от них отлична. Разговор с самим собой, начатый в первых произведениях писателя, уже в заключительных страницах «Военного летчика» переходящий в разговор с людьми, здесь окончательно становится попыткой подвести итог своим размышлениям вслух не только для себя, но и Для других. Это уже не вопросник, а попытка синтеза, который по замыслу автора должен стать поучением.
Мысль, неотступно преследующая Сент-Экзюпери все последние годы его жизни, заключена в вопросе: «Что можно, что нужно сказать людям?» — а основная проблема формулируется им так: «Есть лишь одна проблема, одна-единственная в мире — вернуть людям духовное содержание, духовные заботы». Он постоянно повторяет эту фразу, которая является, по его мнению, ключом к решению поставленной перед собой задачи.
И вот Сент-Экзюпери воссоздает мир в соответствии со своими .философскими концепциями в цитадели, чьим правителем и законодателем он является. Он отвергает существующий мир. Он — властитель из «Цитадели» и строит свой мир. Его единственный собеседник, а иногда и оппонент — немного таинственный и всемогущий старец, его отец. Этот старец представляется нам неким итогом цивилизации и мудрости, накопившихся с прошедших времен. Сам властитель — его духовный сын и преемник.
Но, отвергая мир в его настоящем, Сент-Экзюпери пытливо склоняется над этим настоящим, и прошедшим, «ибо единственное подлинное изобретение — это расшифровка настоящего в его несуразности и противоречиях... Прошлое не переделать, но настоящее лежит в беспорядке, как материалы у ног строителя, и вам надлежит выковать будущее».
Для «Цитадели» в большей части характерен стиль, уже знакомый нам по последним страницам «Военного летчика». То ли обстановка — милая ему пустыня, — служащая фоном для книги, то ли общая настроенность последних лет жизни, то ли писатель прибегает к такому анахронизму формы, дабы подчеркнуть связь с прошлым (вспомним в «Военном летчике»: «Моя цивилизация — наследница бога»), но Сент-Экзюпери потянуло на что-то напоминающее по стилю коран. В отличие от «Карнэ» (философских записок) философские вопросы в «Цитадели» решаются поэтическими средствами. В этом единственное, что по замыслу роднит эту книгу с замыслом, Ницше, воплощенным в «Так говорил Заратустра». По некоторым свидетельствам можно предположить, что Сент-Экзюпери начал ее вообще как поэму в прозе. И в том виде, в каком «заготовки» для книги дошли до нас, в них все время ощущается борьба философа с поэтом. Иногда преобладает один, иногда другой. Подчас, как показывает нижеприведенная выдержка, в нем просыпается прежний Антуан с его саркастическим юмором, и он разражается почти памфлетом:
«И явились ко мне жандармы во всем блеске своего скудоумия. Они пытались меня обморочить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Антуан объединяет в одном чувстве мать и жену:
«Это немного ради Консуэло, что я вернулся, но это благодаря вам, мама, возвращаешься. Догадывались ли вы о том, какой вы ангел-хранитель, такая слабая и такая сильная, и мудрая, и преисполненная благости, и благословляющая, что к вам одиноко в ночи возносишь свои мольбы...»
Двумя годами позже, рассказывая в «Земле людей» о своем трагическом приключении и о том, как он, плутая с Прево два дня в пустыне, прошел более 60 километров без капли воды во рту и свалился у разбитого самолета, Сент-Экзюпери говорит: «Предо мной возникают глаза жены. Я вижу только эти глаза. Они вопрошают...»
Да, Антуан чувствовал себя ответственным за жену, и он был полон снисхождения к этой «маленькой экзотической птичке». Мы уже приводили этому другой пример в главе «Военный летчик».
Воспитание и в значительной мере глубокое уважение и любовь к собственной матери еще укрепляли в нем серьезное отношение к роли мужа, как опекуна своей жены.
Для отношения Сент-Экзюпери к браку вообще характерно его письмо к Ринетте, написанное в апреле 1931 года, должно быть, всего через несколько дней после свадьбы.
Вечер. Поздно, полночь. Сент-Экс в Агее у своей сестры Диди. Все уже легли спать. Даже его молодая жена. Он один в тишине со своими мыслями. В окно он видит море, которое луна усеяла серебряными блестками. «Они мерцают на тихой глади, подобно листкам фольги на опустевшей ярмарочной площади, где еще не погасли огни. Большая пустынная площадь, которую днем оживлял полет бескрылых чаек».
Антуан чувствует необходимость поделиться с кем-нибудь своими чувствами. Он берет лист бумаги, перо и садится к огню, горящему в камине.
«Вот и...»
Все остальное в этом письме для нас сейчас не имеет значения, а для Сент-Экзюпери это всего-навсего немного разворошенного пепла, из которого иногда вылетает несколько искр.
Вот и свершилось непоправимое! Для него уже нет пути назад...
В отношениях с подругой доминирующее чувство — это чувство обоюдной свободы и интеллектуальной близости. К ней он предъявляет требования, какие предъявляют только к ближайшему другу. Конечно, он не был бы мужчиной, если бы не стремился к обладанию столь привлекательной женщиной, в особенности на первой стадии их сближения. Но, как и в отношениях с Консуэло, эта сторона играла в их многолетней связи лишь второстепенную роль. Характерно, что Консуэло, вполне осведомленная об этой близости, ревновала Антуана к другу так же яростно, как и ревновала его к самолету и перу, но вовсе не ревновала к женщине или, если у нее и было такое чувство, так умело скрывала его, что никто никогда ничего не замечал.
И что удивительного, что при взаимопонимании, существовавшем между Антуаном и Н.. он сделал ее своей духовной наследницей? Удивительно скорее другое — то, что, не будучи профессиональным литератором, она не только справилась со своей задачей, но и написала под псевдонимом Пьер Шеврие блестящую книгу о своем друге, из которой все исследователи Сент-Экзюпери черпали и черпают бесценную документацию о писателе-летчике. Книга эта написана с большим тактом, и если в ней и проскальзывает иногда желание идеализировать Сент-Экзюпери, то все же самый привередливый критик не сможет усмотреть в ней и намека на что-нибудь другое, превосходящее обычную для каждого искреннего автора влюбленность в своего героя.
Однако уже то, что Сент-Экзюпери избрал Н. своей духовной наследницей, вызвало ряд осложнений, чуть не закончившихся драмой.
Дело в том, что литературное наследство писателя, заключавшееся в рукописях, бережно хранившихся в небольшом голубом чемоданчике, который Сент-Экзюпери всегда возил с собой, при отсутствии завещания принадлежало по закону кровным родственникам, в данном случае матери Антуана. Но на него претендовали как Н., так и Консуэло. Единственным указанием на последнюю волю самого Сент-Экзюпери был найденный в его бумагах полетный лист с набросанными на оборотной стороне несколькими строчками. Строчки эти явно свидетельствовали о том, что Антуан хотел назначить своей духовной наследницей Н. Однако хотя эти строчки и были написаны рукой Сент-Экзюпери и можно было легко установить время их написания (за несколько дней до смерти), под ними не стояло ни даты, ни подписи. С точки зрения закона такое завещание не могло носить бесспорного характера. Чуть было не разразился процесс. Консуэло была взбешена и метала громы и молнии. К счастью, мать с ее обычной деликатностью отстранилась от этого спора и, по-видимому, сумела оказать соответствующее давление и на Консуэло. По решению друзей и боевых товарищей Сент-Экзюпери рукописи были переданы Н.
Медленно, тщательно Н. разбирает документы, часть из которых уже опубликована. Дело это не легкое. Ведь сам Антуан иногда не мог разобрать некоторые свои записи.
Со временем, когда будут разобраны все оставшиеся после Сент-Экзюпери документы, когда будут собраны и опубликованы все его письма, для будущего биографа не составит труда полностью восстановить духовную жизнь Сент-Экзюпери, и тогда, возможно, то, что сейчас нам еще не совсем ясно, полностью разъяснится.
«Цитадель»
Несмотря на некоторое моральное успокоение, которое вносит в жизнь Сент-Экзюпери присутствие в Алжире подруги, ему трудно перебороть себя, трудно стряхнуть с себя угнетенное состояние.
Он хотел бы писать. В комнате под боком рукопись «Цитадели». Он то добавляет в нее несколько строк, то правит ранее написанное. «Но работать трудно, — пишет он в одном письме. — От этой ужасной Северной Африки у меня загнивает сердце. Я больше не выдерживаю. Это могила. Как просто было вылетать на задание на „Лайтнингах“!»
Тоска, тоска, которая неотступно следует за ним с момента отъезда из Франции, звучит во всем, к чему он только ни притрагивается:
«Вот почему, мой друг, должно быть, я так нуждаюсь в твоей дружбе. Я жажду иметь товарища, который, возвышаясь над умственными несогласиями, уважает во мне странника, .держащего путь к тому же огню. Мне иногда необходимо наперед насладиться обещанным жаром и, отрешившись от себя, немного отдохнуть при этой встрече — нашей встрече.
Я так устал от всяких .полемик, от непримиримости от фанатизма! К тебе я могу зайти, не наряжаясь в какую-либо форму, без необходимости затвердить какой-либо коран или отказаться от чего бы то ни было из моего внутреннего мира. С тобой я не должен оправдываться, произносить защитительных речей, мне тебе нечего доказывать; с тобой я снова нахожу покой, как в Турнюсе. Пренебрегая моими неловкими словами, пренебрегая рассуждениями, в которых, быть может, я обманываюсь, ты просто видишь во мне человека. Ты уважаешь во мне человека, обладающего своими верованиями, обычаями. Если я и отличен от тебя, я не только не лишаю тебя чего бы то ни было, я дополняю тебя. Ты выспрашиваешь меня, как выспрашивают путешественника.
Я, как и всякий человек, испытываю нужду в том, чтобы меня ближе узнали, — ив тебе я очищаюсь — и гряду к тебе. Я испытываю необходимость идти туда, где я очищаюсь. Не мои высказывания, не мои рассуждения дали тебе понять, кто я. Приятие меня таким, какой я есть, сделало тебя, если в том была нужда, снисходительным как к моим рассуждениям, так и к моим высказываниям. Я признателен тебе за то, что ты приемлешь меня таким, какой я есть. К чему мне друг, который судит меня? Приглашая к столу хромого друга, я прошу его сесть, а не плясать.
Друг мой, ты необходим мне, как вершина, на которой легко дышится! Мне необходимо когда-нибудь еще облокотиться рядом с тобой на стол в маленьком ветхом трактире на берегу Соны, пригласить речников, почувствовать себя в их компании умиротворенным улыбкой, подобной лучезарному дню, и распивать перно.
Если я буду еще сражаться, то это отчасти ради тебя. Ты нужен мне, чтобы я мог крепко верить, что придет время такой улыбки. Мне необходимо помочь тебе жить. Я представляю себе тебя таким слабым, столь подверженным опасностям! В твои пятьдесят лет, весь продрогший, укрытый лишь своим поношенным пальто, ты часами напролет стоишь на тротуаре возле какой-нибудь продуктовой лавчонки, чтобы просуществовать лишний день. Я чувствую, как тебе, французу, — и потому, что ты француз, и потому, что ты еврей, — вдвойне угрожает смертельная опасность. Я чувствую всю ту цену, которую представляет собой человеческая близость, не терпящая больше разногласий. Все мы плоть от плоти Франции, подобно плодам одного и того же дерева, и я буду служить твоей правде, как ты служил бы моей Для нас, французов, находящихся за пределами страны, проблема этой войны заключается в том, чтобы высвободить запас семян, замороженных под снегом немецкой оккупации. Проблема в том, чтобы поддержать вас там, Мы должны сделать вас свободными на земле, где вам принадлежит неотъемлемое право развивать свои корни. Вас сорок миллионов заложников. Именно в подвалах, именно под гнетом и рождаются всегда новые истины — сорок миллионов заложников размышляют над своей новой правдой. Мы заранее подчиняемся этой правде.
Потому что вы будете нас учить. Не нам зажечь пламя в сердцах тех, кто питает его, словно воском, самим своим существом. Возможно, вы вовсе не будете читать наших книг. Не будете прислушиваться к нашим речам. Наши идеи — возможно, вы изрыгнете их. Мы не создаем Францию — мы лишь служим ей. Что бы мы ни совершили, мы не вправе ожидать никакой благодарности. Свободная борьба и удушение в ночи несоизмеримые вещи. Вы — святые».
Эти страницы, которыми заканчивается «Послание заложнику», написаны еще в Америке. Но что изменилось? В Алжире, на этой так называемой французской земле, Сент-Экзюпери попал в еще худшую обстановку.
Как ему кажется, ни его собственный пример, ни то, что он хотел сказать людям, не было понято — его не захотели понять! Он проповедовал любовь, а ему отвечали ненавистью. Он показал пример самоотверженности, а его обливали грязью...
Как далек он теперь в мыслях от своих товарищей из «Земли людей» и «Военного летчика» — этих товарищей, чья «субстанция» приводила его в восторг! Ведь он считал, что они создают будущее! А теперь из-за кучки злонамеренных людей, которая заставляла его несправедливо страдать, он начинал видеть всех людей в черном свете... предсказывать «самые мрачные времена мира».
Да, Сент-Экзюпери слишком много давал и в ответ получал лишь пинки судьбы, как когда-то от патагонского шторма. С высоты того одиночества, на которое он взобрался, Антуан разочарованно глядел на. мир: человек еще так далек от того, чем он хотел бы его видеть! Человек еще так далек от того, чем он когда-нибудь станет!..
Неужели он забыл в своем отчаянии об истинах провозглашенных им самим?
«Медленно развиваясь наподобие дерева жизнь передавалась из поколения в поколение, и не только жизнь, но и сознание. Какая удивительная эволюция! Из расплавленной лавы, из звездного вещества из чудом возникшей живой клетки появились мы люди и мало-помалу достигли в своем развитии того что можем сочинять кантаты и взвешивать далекие светила... — еще так недавно писал Сент-Экзюпери в „Земле люден“. — Процесс сотворения человека далеко не закончился... Надо перекинуть мостик через ночь...» — писал он там же.
Знает ли он, что за двадцать лет его собственное сознание перепрыгнуло через медленную эволюцию для которой другим людям, возможно, потребуются века?
И все же иногда, стряхнув обиду и возмущение, Сент-Экзюпери думает, что страдание необходимо для его развития. Одной только доброй воли для этого недостаточно. Подобно тому как этого недостаточно и «тем, кто, заметив, как сильного человека изводит принуждение, и видя в нем величие, требовал для него свободы. И, конечно, противодействие врага, которое тебя создает, в то же время и ограничивает тебя. Но уничтожь врага — и ты не можешь родиться...»
Это слова из «Цитадели». Хотелось бы знать, когда Сент-Экзюпери написал эти строки. Думается, в Алжире. Но, по существу, это не имеет большого значения. В период, когда писатель особенно активно .работал над этим произведением, было много моментов, когда он мог бы это написать.
«Цитадель» — рукопись, с которой Сент-Экзюпери никогда не расстается, книга, перед которой, как однажды сказал писатель, «все мои предыдущие произведения — лишь проба пера», — начата им в 1936 году. За время пребывания в США краткие записи и наговоренный писателем в диктофон текст разрослись уже до 915 машинописных страниц. К этому надо добавить большую рукописную тетрадь и несколько тетрадей поменьше, в которые он не перестает заносить записи все более мелким почерком до мая 1944 года. Некоторые из этих записей до сих пор не разобраны, и даже неизвестно, куда их отнести, так как в рукописях на этот счет не имеется никаких указаний, С другой стороны, многочисленные записи носят пометку: «Заметки на потом». По собственному признанию Сент-Экзюпери, он собирался работать над рукописью еще лет десять, а потом несколько лет посвятить ее отделке.
Таким образом, изданные материалы представляют собой не законченное произведение, а лишь «заготовки» для книги. Это «руда», из которой, отделив «пустую породу», писатель извлек бы, как всегда, все самое существенное. То, что нам известно уже о его способе работать, о тщательности, с которой он отсеивал все лишнее, о его постоянном стремлении к лаконизму, ясности и выразительности, устраняет в этом смысле всякие сомнения. Но для биографа важно не это. Важно то, что и в этой незаконченной книге, как и во всем ранее написанном, мы находим Антуана де Сент-Экзюпери.
В этой книге как бы сходятся в одном узле все основные нити предыдущих произведений, и в тоже время она принципиально от них отлична. Разговор с самим собой, начатый в первых произведениях писателя, уже в заключительных страницах «Военного летчика» переходящий в разговор с людьми, здесь окончательно становится попыткой подвести итог своим размышлениям вслух не только для себя, но и Для других. Это уже не вопросник, а попытка синтеза, который по замыслу автора должен стать поучением.
Мысль, неотступно преследующая Сент-Экзюпери все последние годы его жизни, заключена в вопросе: «Что можно, что нужно сказать людям?» — а основная проблема формулируется им так: «Есть лишь одна проблема, одна-единственная в мире — вернуть людям духовное содержание, духовные заботы». Он постоянно повторяет эту фразу, которая является, по его мнению, ключом к решению поставленной перед собой задачи.
И вот Сент-Экзюпери воссоздает мир в соответствии со своими .философскими концепциями в цитадели, чьим правителем и законодателем он является. Он отвергает существующий мир. Он — властитель из «Цитадели» и строит свой мир. Его единственный собеседник, а иногда и оппонент — немного таинственный и всемогущий старец, его отец. Этот старец представляется нам неким итогом цивилизации и мудрости, накопившихся с прошедших времен. Сам властитель — его духовный сын и преемник.
Но, отвергая мир в его настоящем, Сент-Экзюпери пытливо склоняется над этим настоящим, и прошедшим, «ибо единственное подлинное изобретение — это расшифровка настоящего в его несуразности и противоречиях... Прошлое не переделать, но настоящее лежит в беспорядке, как материалы у ног строителя, и вам надлежит выковать будущее».
Для «Цитадели» в большей части характерен стиль, уже знакомый нам по последним страницам «Военного летчика». То ли обстановка — милая ему пустыня, — служащая фоном для книги, то ли общая настроенность последних лет жизни, то ли писатель прибегает к такому анахронизму формы, дабы подчеркнуть связь с прошлым (вспомним в «Военном летчике»: «Моя цивилизация — наследница бога»), но Сент-Экзюпери потянуло на что-то напоминающее по стилю коран. В отличие от «Карнэ» (философских записок) философские вопросы в «Цитадели» решаются поэтическими средствами. В этом единственное, что по замыслу роднит эту книгу с замыслом, Ницше, воплощенным в «Так говорил Заратустра». По некоторым свидетельствам можно предположить, что Сент-Экзюпери начал ее вообще как поэму в прозе. И в том виде, в каком «заготовки» для книги дошли до нас, в них все время ощущается борьба философа с поэтом. Иногда преобладает один, иногда другой. Подчас, как показывает нижеприведенная выдержка, в нем просыпается прежний Антуан с его саркастическим юмором, и он разражается почти памфлетом:
«И явились ко мне жандармы во всем блеске своего скудоумия. Они пытались меня обморочить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50