Вспомнив, что на железнодорожных путях стоят воинские эшелоны, Багрянцев сел в аэродромную машину и приказал шоферу срочно ехать на станцию. Начальника на месте не было. Михаил Иванович разыскал машиниста.
— Разводите составы немедленно! — сказал он ему. — Ожидается налет фашистских бомбардировщиков.
— Начальство прикажет — разведу, — заупрямился машинист.
— Я вам приказываю.
Машинист все еще артачился. Багрянцев вынул из кобуры пистолет и не покинул маневрового паровоза, пока все составы не были разведены. Последовавший вскоре удар бомбардировщиков по рассредоточенным эшелонам не принес большого вреда. Между тем наши истребители сбили четыре вражеских самолета, два из которых пришлись на долю Багрянцева. Один из них Михаил Иванович сбил обычным порядком, второй таранил.
— И ты выпрыгнул с парашютом? — спросил я у Багрянцева, когда впервые услышал об этом.
— Нет, дотянул до дому, — сказал он. — Получилось все, видишь ли, неожиданно. Последняя пара «юнкерсов» пикировала на станцию. Ну, я догнал их, взял в прицел. Жму на гашетки, а выстрелов нет. Видимо, кончились боеприпасы. «Юнкере» бросает бомбы и резко вы ходит из пикирования. Я тоже выхожу из пикирования. Но мой самолет оказывается ниже и несколько впереди вражеского. Не раздумывая, беру ручку на себя. Машина взмывает вверх и в следующую же секунду ударяет «юнкере» по хвостовому оперению. Раздается треск. Машину основательно встряхивает и отбрасывает в сторону. Она дрожит, как в лихорадке, но, к моему удивлению, летит. Впрочем, я чувствую, что далеко мне не уйти, разворачиваюсь к аэродрому и ищу площадку для приземления…
По словам Багрянцева, все произошло просто, как бы само собой. Но я знаю, что это не так. Он сознательно шел на смертельный риск. Он ненавидел врага, и все его усилия в решающую минуту свелись к одному — сбить, во что бы то ни стало сбить самолет. Я пытаюсь представить себе во всех деталях, как это было, Я думаю об этом и теперь, лежа на койке в провисшей от дождя палатке.
Где-то рядом хрустнула ветка. Кто-то ходит поблизости. Я встал, вышел из палатки.
— Кто тут?
— Это я, Гомонов, дежурный. А вы почему не спите, товарищ лейтенант?
— Так, не спится что-то.
— Еще рано, отдыхайте.
Я лег и снова стал думать про этот таран. Действительно, как необычно все на войне. Самые отчаянные решения иногда принимаются в доли секунды.
Тихо в лесу. Совсем непохоже, что мы на фронте. Махнуть бы сейчас за грибами или за ягодами, как бывало в пионерском лагере. Но нет, не до ягод и не до грибов. На душе смутно, тревожно. Фашистские армии придвигаются к Ленинграду с каждым днем все ближе и ближе. Где они теперь, как далеко от нас? Никто этого не знает. Ходят разные слухи, всякую чушь мелют люди. То и дело слышишь крылатое словцо «говорят»: «Говорят, будто немцы взяли…», «Говорят, будто наши…». А что наши, что?.. Еще и теперь держится в памяти вчерашний разговор в гарнизонной столовой. Начал его незнакомый мне раздражительный, желчный парень в форме авиатехника.
— А что наши? — вдруг сказал он, подхватив чьи-то слова и грохнув кружкой о стол. — Драпают наши, вот что!
У незнакомца было злое лицо. Он поднялся из — за стола, оглядел почти пустой зал и развязно подсел к нам.
— Вот вы, — сверля нас глазами и оглядываясь по сторонам, заговорил он вполголоса, — вы летаете, а куда немец прет, небось не видите! А немец, говорят, Кингисепп взял! Да, да, Кингисепп! — повышая голос, подтвердил он. — И к Ленинграду подходит!
— Кто вам сказал об этом? — не выдержал я, Все говорят!
Он вскочил из — за стола и истерически заорал:
— А наши, говорят, Лугу оставили, Лугу, понимаете! Вы этого тоже не видите?
Он тяжело дышал, обжигая взглядом то меня, то Тенюгина.
— Молчите? На самолеты свои надеетесь? Тоже драпануть хотите?
Ах, как мне хотелось смазать по физиономии этого негодяя, но Тенюгин остановил меня:
— Не связывайся… Малодушный он, испугался и несет всякую чушь…
Что верно, то верно, — чушь. Но вспоминать обо всем этом горько.
Я встаю, одеваюсь и выхожу из палатки. Стрельбы не слышно. Только птицы заливаются в лесу на разные голоса, как бы поздравляя нас с добрым утром. Только будет ли оно добрым, это утро?
На стоянке у самолетов уже появились техники. Вот беспокойные люди — когда они только спят! Я умываюсь, делаю что-то наподобие физзарядки и снова захожу в нашу парусиновую обитель. Минут десять — пятнадцать можно еще отдохнуть. Ложусь поверх одеяла, гляжу в светлеющий купол палатки и думаю, думаю все об одном и том же: о предстоящих вылетах, о вражеских самолетах, о тактике, применяемой авиацией противника. Три дня назад фашисты совершили налет на наш аэродром. Судя по тому, куда они бросили бомбы, им вряд ли известно расположение наших дальних бомбардировщиков. Они так искусно укрыты в лесу, что мы и сами с воздуха не можем их разглядеть. А все-таки как получилось, что средь бела дня шестерка МЕ-110 столь неожиданно выскочила из — за леса на бреющем? Мы даже взлететь не успели. И с наблюдательного поста нам почему-то не позвонили. Видно, у нас еще много неполадок в организации наблюдения и оповещения.
Большие двухмоторные, двухкилевые машины, очень похожие на наши ПЕ-2, на большой скорости пронеслись над стоянкой. На крыльях (концы их окрашены в желтый цвет) отчетливо были видны черные кресты с широкой белой окантовкой. На аэродромное поле упали странные бомбы. Шуму и дыму от них было много, а воронок на месте падения не осталось. Там и тут валялись какие-то скрученные жестянки. Никакого ущерба нам этот налет не нанес.
…А вот наши бомберы — молодцы. Надо же куда махнули — на Берлин! Когда это было? Кажется, 7 августа. А сегодня десятое. Значит, три дня назад. Ну, наши-то соседи все знают об этом. Это группа из их дивизии. Откуда-то из Эстонии, говорят, летали. Может быть, с Эзеля, куда Ефимов и Алексеев недавно ушли. Представляю себе, как забегали фашисты, когда на их логово посыпались бомбы. Рассказывают, что в Берлине даже светомаскировки нет. Ничего, еще несколько таких налетов, и поймут, что к чему. Водил группу наших бомбардировщиков полковник Преображенский. Говорят, что этот Преображенский родом из Вологды. Неужели земляк? Посмотреть бы, какой он. Здорово дал фашистам, ничего не скажешь. И это в то время, когда Геббельс кричит, что русская авиация уничтожена…
Где-то далеко прогремел одинокий выстрел. Я поднял край палатки, прислушался. Вокруг, как и прежде, была тишина. Может, разбудить Тенюгина? Не пора ли, что называется, садиться в готовность? Но Володя так сладко спит, что поднимать его жалко. Не снится ли ему наш последний вылет перед дождями? Возвращаясь с задания, мы в тот раз заметили, что со стороны Ленинграда курсом на юг идет «Хейнкель — 111», и, конечно же, устремились за ним. Но он спикировал и, отстреливаясь, стал уходить на бреющем. Тенюгин сумел дать по нему несколько очередей. Он поразил стрелка, вывел из строя правый мотор. Но «хейнкель» продолжал лететь на одном моторе. Еще бы одну хорошую очередь по нему, и все было бы кончено. Но тут откуда ни возьмись два фашистских истребителя. Мы кинулись за ними. Но истребители боя не приняли. Они ушли вверх и исчезли в синеве неба. Ушел и подбитый Володей «хейнкель»…
Припоминаю подробности этого боя, наблюдаю, как полотно палатки пропитывается светом, и вдруг слышу осторожные шаги, В палатку тихо входит дежурный по стоянке матрос Ваня Гомонов, невысокого роста, необычайно подвижный и деятельный паренек,
— Товарищ лейтенант! — громким шепотом говорит он. — Гудит где-то…
Поспешно покидаю палатку, прислушиваюсь. Сомнений нет, где-то недалеко идут немецкие самолеты.
— Тревога, Ваня! — кричу я, а сам в самолет — и в воздух.
Не успеваю набрать и двухсот метров, как в стороне уже вижу темные силуэты фашистских штурмовиков. Пятерка МЕ-110 пикирует на аэродром. Делаю резкий разворот и бросаюсь на ведущего. Вражеский стрелок с соседнего самолета дает очередь по моей машине. Барабанной дробью прокатывается эта очередь по деревянному фюзеляжу И-16. Впрочем, мой самолет держится нормально, и я атакую вторично. Но МЕ-110 уже сбросили бомбы. Сизый дым заволакивает стоянку и край леса. Надежда, что мне на помощь придет Тенюгин, рушится. Я атакую то одного, то другого фашиста. Обороняясь, «мессершмитты» образуют круг над аэродромом. Потом они вытягиваются в цепочку и уходят. Я нападаю на машину, идущую последней, и даю по ней очередь. Огненная трасса уходит влево. Беру поправку на погрешность прицела и бью по левому мотору «мессершмитта». Машина дымит, но продолжает уходить почти на прежней скорости. Отчаянно строчит вражеский стрелок. На правом крыле моего самолета уже есть дырки. Я веду огонь, но безуспешно. «Мессершмитты» прижимаются к земле и на большой скорости уходят. Я некоторое время преследую их, а потом возвращаюсь. Может прийти другая группа вражеских самолетов.
Наконец взлетает Тенюгин. Он догоняет меня, пристраивается. Что ж, вдвоем веселее.
Минут через двадцать мы приземляемся. С тяжестью на душе выбираюсь я из кабины. Не сбил! Ни одного самолета не сбил! А какие были условия! Как на полигоне…
Расстегиваю лямки парашюта. Наш моторист Алферов помогает мне снять его.
— А здорово вы их, товарищ лейтенант! — явно пытаясь утешить меня, говорит он. — Только, наверное, бронированные они, не пробить…
— Дело не в броне, Борис, Тут другое. Вспомни, как дрался Гусейн Алиев. Считанные минуты — и два самолета сбиты. Такие же, как эти, самолеты. У него тогда закончились боеприпасы, а то и третий «мессершмитт» врезался бы в землю. Значит, бить их можно. А у нас, ты же знаешь, сбился прицел. Я думал, что мы его утром отрегулируем. А тут вылет— Лицо Алферова делается озабоченным.
Понял, товарищ лейтенант!
Ну вот, а теперь передай инженеру: пусть оружейники займутся прицелом.
Отчеканив «Есть!», Алферов положил парашют на стабилизатор и побежал к оружейной палатке, Тенюгин тщательно осмотрел мой самолет.
Везет тебе. Столько пробоин — и ни одна пуля не задела кабину! — Он помолчал немного, крутя в руках шлем. — А все же ты зря вылетел один. Надо было разбудить меня, пошли бы вместе.
Каждая секунда была дорога, Володя.
Вообще-то да, — сказал Тенюгин. — Я едва успел добежать до самолета, как они уже начали пикировать. И бросили бомбы опять в тот же угол, что и в прошлый раз. И опять никого не задели, только лес попортили. Три бомбы настоящие, остальные, как и тогда, жестянки. Ну и дыму от них!
Да, немцы не знали, где укрыты наши бомбардировщики, и это радовало. Но что будет дальше? Нас только двое. А если фашисты прилетят, когда наши самолеты заправляются? Могут прилететь большой группой да еще с истребителями. Тогда как?..
Тенюгин протер платком свои летные очки, взглянул на меня.
— Ну вот что. Пока суть да дело, пойдем в столовую…
С Тенюгиным мы подружились здесь, в эскадрилье. В училище он как-то сторонился меня. Видимо, сказывалась разница в возрасте (я немного старше Володи). Там, в Ейске, он восхищал всех нас, блестяще выполняя упражнения на спортивных снарядах. Летал Тенюгин очень хорошо, любил прыгать с парашютом. Всегда собранный, опрятный, он даже здесь, на фронте, регулярно меняет подворотнички, драит до блеска пуговицы, умудряется гладить брюки.
Всю жизнь Тенюгины жили в Осташкове, Живописная природа верховья Волги, неповторимая красота озера Селигер с детства полюбились Володе. У него спокойный, уравновешенный характер волгаря. Он прям в суждениях, немногословен, бесстрашен. Глядя на него, мысленно говорю себе: «Как хорошо, что рядом такой хороший человек!..»
Позавтракав, мы идем краем леса к своей палатке.
— Ты посмотри, — закрывшись рукой от солнца и задрав голову, останавливает меня Тенюгин, — посмотри, какое сегодня небо! Как над Селигером! Скажи, ты бывал когда — нибудь на Селигере, а?
Я не успеваю ответить Тенюгину. К нам бежит Ваня Гомонов. В чем дело? Оказывается, меня срочно зовут к телефону. Скорее в палатку! Снимаю трубку:
— Лейтенант Каберов слушает.
— На нас идут бомбардировщики!
— Кто говорит? — пытаюсь я уточнить, полагая, что это звонок из штаба соседней части.
— Говорит пост ВНОС, наблюдатель! А откуда бомбардировщики? Откуда идут? С какой стороны?
— Пока что не видно…
— Ну как же так? — В сердцах я бросаю трубку на рычаг телефонного аппарата.
— Где он, этот пост ВНОС?
Мы с Володей выбегаем из палатки. Он указывает мне на крайнюю высокую сосну. Наблюдатель сидит на ней, как кукушка. Сидит на семой вершине,
— Эй, служба! — кричу я ему, — Где же бомбардировщики?
Он подносит к глазам полевой бинокль.
— Вот они!
— Далеко?
— Нет, рядом!..
Мы бросаемся к самолетам. Тенюгин занимает свое место в кабине и запускает двигатель. Я не могу это сделать. Мой истребитель, задрав хвост, стоит на козелке, нацеленный на дерево, на котором висит лист белой бумаги.
— Грицаенко! — окликаю я техника, — В чем дело?
— Прицел проверяли, товарищ командир. Теперь порядок!
Я приказываю убрать козелок, поднимаю машину в воздух и устремляюсь за Тенюгиным. Между тем мой ведущий уже подает мне сигнал и разворачивается. Я следую за ним. Что ж, наблюдатель прав. Действительно, западнее аэродрома на малой высоте идут самолеты. Смотрю на прицел. «Не подведи, дружок!..»
Самолеты уже совсем близко. Тенюгин заходит в атаку. Я тоже пикирую на ближайшую ко мне машину. Вот она уже в перекрестье прицела, пальцы ложатся на гашетки, и вдруг… Меня словно током пронизало с головы до пят. Я вижу на крыльях атакуемых нами самолетов звезды. Свои! Ухожу в сторону. Тенюгин делает то же самое. Он покачивает самолет с крыла на крыло, подавая мне сигнал следовать за ним. Мы набираем высоту, осматриваемся. Ну конечно же, это наши ПЕ-2. Видимо, они возвращаются с задания. Сначала три, потом два самолета, а за ними, далеко отстав от них, идет еще один. Видать, тяжелый бой вели они, если идут разрозненно, кто как может…
Я вспоминаю о нашем наблюдателе. И кто только придумал этот пост! Ну, за восемь — десять километров еще можно увидеть с вершины дерева приближающиеся к аэродрому вражеские самолеты. А что толку? Такое расстояние они преодолеют минуты за полторы. Пока наблюдатель звонит нам, пока мы бежим к машинам, садимся в кабины, запускаем и прогреваем двигатели, пока выруливаем — эти полторы минуты проходят. А когда взлетать? Зато формально все в порядке: есть пост ВНОС — воздушное наблюдение, оповещение, связь. Ох, и довоюемся мы когда — нибудь с таким наблюдением и оповещением! А матрос, конечно, старается. Да и смелым человеком надо быть, чтобы нести службу в этом вороньем гнезде.
Приземляемся, а у нас на стоянке оживление: прилетел Багрянцев. Для всего личного состава это праздник. Люди читают газеты, письма, привезенные Багрянцевым, делятся новостями. Сам Михаил Иванович ушел в штаб соседней части. Ждем его. Вскоре должен прийти.
Возле нашей палатки особенно многолюдно. Кто-то развернул красочный плакат, посвященный подвигам армейских летчиков — истребителей Жукова, Здоровцева и Харитонова. Каждый из них в самом начале войны был удостоен звания Героя Советского Союза. На плакате изображен истребитель И-16. Он таранит фашистский бомбардировщик. Во все стороны летят обломки хвостового оперения. Моторы «юнкерса» горят. Опустив нос, он идет в последнее пике. Конечно, горящие моторы — это домысел художника. Пылающий самолет таранить нет необходимости. Он и так упадет. Что касается самого тарана, то это здорово, что и говорить!
Смотрю на мужественные лица наших русских парней (их портреты помещены в верхней части плаката), читаю описание совершенных ими подвигов и спрашиваю себя: «А я смог бы так?» Нет, не просто решиться на это. Идти на таран есть смысл, когда на твоем самолете отказало оружие или иссякли боеприпасы.
Кто-то упоминает имя отважного русского летчика штабс-капитана Петра Николаевича Нестерова, Это он 8 сентября 1914 года над расположением штаба 3 — й армии Юго — Западного фронта догнал неприятельский самолет и сверху ударил по нему колесами своей машины. Это был первый в истории авиации таран. А теперь вот такие удары уже не редкость. И все же таран — это последняя, крайняя мера.
Егор Костылез рассказывал мне однажды, как он под Нарвой, когда у него закончились патроны, пытался таранить «юнкере». «Даю, — говорит, — полный газ — и к нему. Ну, вражеский летчик видит, конечно, что дистанция между нами сокращается и что огня я не веду. Он резко отворачивает машину в сторону. Не дурак, соображает, чем пахнет. Стрелок бьет в упор по моему самолету. Перед глазами у меня вспыхивает сноп ярко — красных пулевых трасс. Обшивка истребителя трещит. А удара нет. Чувствую, что промазал, не задел. Но машина моя летит, мотор работает, и сам я не ранен. Впрочем, размышлять некогда. Немец-то удирает. Нет, думаю, так дело не пойдет, уйти я все равно не дам!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36