Загорелся в воздухе и упал. Мы с ребятами бегали смотреть. Летчики погибли. На месте падения самолета лежали комья взрытой земли да груда бесформенных обгорелых обломков дерева и металла. Сердце мое сжалось...
Дома я рассказал обо всем, что увидел.
— Такая уж у них служба, — сказала мать о летчиках, — Смерть-то за ними по пятам ходит.
— Ну, а ты? — Отец посмотрел на меня невидящими глазами. — Ты ведь, кажется, хочешь стать летчиком?
— Нет, — ответил я тогда. — Летчиком страшно…
Но вот наступила пора челюскинской эпопеи. Вся страна говорила о семерке отважных — Водопьянове, Доронине, Каманине, Леваневском, Ляпидевском, Молокове и Слепневе. Эти люди спасли экипаж парохода “Челюскин”, затертого арктическими льдами. Подвигом героев восхищался весь мир.
— Нет, мама, я передумал. Хочу, очень хочу выучиться на летчика, — говорил я в те дни. — Посмотри, какой богатырь Водопьянов. Эх, мне бы стать таким!
Портрет Водопьянова, вырезанный из газеты, лежал в моем комсомольском билете, В доме под потолком висела построенная мной фюзеляжная модель самолета. По всему крылу его крупными буквами было написано: «Михаил Водопьянов». Я поднялся на крышу дома, забрался на трубу, пустил модель в воздух и с замиранием сердца проследил, как она полетела…
А не началось ли все это с цирка? Он стоял на берегу реки Вологды. Дощатое круглое строение с огромным полотняным шатром вместо крыши было для меня как бы вторым домом. Сторожихой в цирке работала наша соседка Евстолия Ивановна Богословская. Она-то и проводила нас, ребятишек, в этот сказочный мир чудес. Летающие под куполом цирка акробаты Манион, жонглеры — эквилибристы на лошадях «5 — Боркис», клоуны братья Альфонсо, львы Бориса Эдера, лошади Павла Афанасьевича Манжели… У нас разбегались глаза. Я до сих пор помню, в каком порядке размещались в стойлах одиннадцать цирковых лошадей. Помню их клички: Звездочка, Пикуль, Красавчик, Каприз, Гудбой, Кардинал, Милый, Арлекин, Арабчик, Заветный, Сокол…
Самыми любимыми моими артистами были акробаты Манион. Перелетая с трапеции на трапецию на большой высоте, они перевертывались в воздухе, ловили друг друга за руки и за ноги, раскачивались, снова летели и, поймав трапецию, возвращались на площадку, С замиранием сердца я следил за их работой. Такое могли делать только смелые и очень ловкие люди. Мысль стать цирковым артистом, таким вот летающим акробатом, не покидала меня.
Сыновья дрессировщика Манжели были примерно моего возраста, и мы подружились. Они показывали мне, как выполняются различные акробатические приемы, и я стал пропадать на манеже. Вскоре меня заметили. С жонглерами «5 — Боркис» я уехал в далекий уральский город Надеждинский Завод (ныне Серов) и через полгода уже неплохо жонглировал, вольтижировал. Но меня тянуло к акробатам. Деспотичный человек, мой хозяин, узнав об этом, невзлюбил меня. Как-то на репетиции, придравшись к чему-то, он больно ударил меня по щеке. Ошеломленный, я не сразу понял, что к чему. От стыда и обиды я бросил в хозяина свои жонглерские дубовые «колбасы» и ушел с репетиции. Потом вышло так, что я на несколько секунд опоздал зажечь факелы, и на манеже в момент выступления «5 — Боркис» произошла заминка. За это Борисов избил меня на конюшне плетью. Неделю не мог я появиться в цирке. Мне было двенадцать лет, но все это возмутило меня. Я написал родителям и, получив ответное письмо, уехал домой, навсегда порвав с цирком.
С цирком, но не с мечтой о высоком полете. Мечта эта глубоко запала мне в душу. Она и привела меня к авиации. Я стал строить модели самолетов, читать книги о летчиках, прыгать с крыши дома, раскрыв над собой зонт. Под берегом реки мы, школьники, строили зимой трамплин. Съехав на лыжах с кручи, я летел с трамплина, испытывая невыразимый восторг.
Потом меня потянуло в планерный кружок. Руководил им большой энтузиаст этого дела Александр Васильевич Русинов. Никогда не забуду наш планер «Пегас», Бываловскую горку, радость первого полета. Когда Саша Русинов уехал на переподготовку в Дудергофскую школу летчиков — планеристов, он походатайствовал за меня и прислал мне вызов. Оформив на заводе необходимые документы, оставив дома записку: «Уезжаю в Ленинград. Командировка», я помчался на вокзал. На душе было и радостно, и тревожно. Примут ли?
В Дудергофе прежде всего пришлось сдать экзамен (полет с начлетом школы на двухместном планере УС — 6 с высокой горы). Саша дал мне очки и шлем. Я сидел в передней кабине, проверяющий наблюдал за мной из задней. Где-то внизу лошади натягивали амортизатор. И вот протяжно прозвучала команда: «Ста — а — рт!» Планер сорвался с места и, высоко задрав нос, унес нас в небо. У меня даже дух захватило. Далеко внизу остались маленькие домики Дудергофа. Но страха не было. Я сделал разворот, другой, третий и пошел на посадку.
— Молодцом! — сказал начлет. — Завтра пройдете медкомиссию, и вы курсант школы. Успеха вам.
Сердце мое готово было выпрыгнуть из груди. Я — курсант школы! Завтра пройду комиссию и надену форму с голубыми петлицами. У меня будут очки и шлем, как у Саши!..
Но комиссия меня забраковала. Мой рост оказался минимально допустимым для авиатора — сто пятьдесят четыре сантиметра. Ко всему тому старичок — хирург нашел у меня диспропорцию. Он сказал, что ноги мои короче туловища на три сантиметра и что поэтому допускать меня к полетам нельзя.
Но как же, доктор? — взмолился я. — Ведь меня уже приняли в школу, а вы…
Но вы же в авиацию, — рассердился хирург. — Вы же в небо, — он показал на потолок. — Нет, сударь, увольте. Не хочу за вас отвечать. У вас диспропорция. Понимаете? Дис — про — пор — ци — я. Да-с!..
Мать всплеснула руками от радости, когда я вернулся домой.
Да, да, мама, не приняли. Врачи обнаружили диспропорцию.
Ну вот и хорошо, — она облегченно вздохнула. — А мы с отцом сразу поняли, что это за командировка. Раздевайся. Небось устал с дороги-то. А диспорцию эту мы мигом. У нас тетка Анюта от любых болезней излечивает.
Нет, мама, это не излечить. — Я стал рассказывать о своей неудаче: — Маленький, говорят, маленький и не складный.
Мать вздохнула:
— Это потому, что родился в тяжелое время. Шла война. Деревня голодала. Дома у нас дров ни полена не было. И вот начался у тебя рахит… Рада, что хоть выжил…
— А ты не тужи, — сказал отец. — Доктора тоже разные бывают. Главное, не вешай голову. Кто хочет, тот добьется.
— Сиди ты, старый… «Добьется»! — передразнила мать. — Добьется, что свернет себе башку с твоим на учением.
Отец смолчал.
— Ну, ты сам-то подумай. — Мать повернулась ко мне опять. — Ведь это не по земле ходить. Ну-ка, на такую-то высоту, под самые облака, забраться. Да долго ли до греха! Нет, вы как хотите, а я боюсь этих ерапланов. Я как увижу, что летит он, самолет-то, да как подумаю, что там живые люди сидят, все у меня внутри так и захолодеет. Не приведи господь…
Она вытерла глаза фартуком и замолчала.
Жизнь матери осложнилась. Потеряв зрение, отец пристрастился к «зеленому змию» и часто очень грубо обращался с ней. Это наложило свой отпечаток на ее характер. Мать очень любила нас, ребятишек, но воспитывала просто, без особой ласки. При этом разрешать спорные вопросы ей помогал обычно просяной веник. Своей поездкой в Дудергоф я доставил матери много тревог. Будь это год или два назад, отходила бы она меня веником за милую душу. Да и теперь мама несколько раз с сожалением посмотрела в угол, где стояло это нехитрое орудие нашего воспитания. Посмотрела, а взять его не решилась.
Подошел год призыва. Снова медицинская комиссия решает, годен ли я в авиацию. Последнее слово за хирургом. Я стал на один сантиметр выше ростом. Врач пишет: «Годен». Подпрыгиваю от радости и бегу одеваться. Подпрыгиваю, чтобы тут же пожалеть об этом.
Ну-ка, ну-ка, что это у вас с ногами? — Хирург опять подходит ко мне. — Почти совсем нет подъема. Какого подъема? — настораживаюсь я, чувствуя недоброе.
Сестра приносит тазик с водой.
— Сделайте-ка на полу оттиск ступни… Видите, у вас «медвежья лапа», — поясняет мне доктор. — Вас и в пехоту-то не возьмут. У вас резко выраженное плоскостопие.
Снова страшный вывод: «Не годен».
Долго бродил я по улицам вечернего города, размышляя, что делать дальше, и твердо решил: с авиацией для меня кончено. Думаю, так бы это и было, не произойди событие, давшее мне новую надежду. Возвращаясь из Арктики в Москву, на четырехмоторных самолетах приземлились в Вологде герои — летчики, когда-то спасавшие челюскинцев. Вечером весь город от мала до велика собрался на площади, чтобы приветствовать отважных.
Пробившись к трибуне, я увидел среди гостей Водопьянова, чей портрет хранился в моем комсомольском билете. Большой, широкоплечий, в той же меховой куртке, что и на газетном снимке, Михаил Васильевич по сравнению с Молоковым (они стояли рядом) казался сказочным богатырем. Тут же были полярные летчики Алексеев и Мазурук. Застенчиво улыбающиеся, немного смущенные шумной встречей, они покорили рассказами о своих полетах сердца вологжан,
Но вот митинг окончился. Наши гости сошли с трибуны и направились к гостинице «Золотой якорь». Стайка горластых ребятишек («Дядя Водопьянов! Дядя Молоков!») тут же окружила летчиков. Я не выдержал и тоже бросился к ним. Смешавшись с ребятами (а рост мой позволял это), забыв, что мне уже двадцать, я, как и они, увязался за Водопьяновым да так, не чуя под собой земли, и прошел с ним через всю площадь до самой гостиницы.
С этого дня покой мой был потерян окончательно. И что только я не предпринимал, чтобы пробиться в авиацию, куда только не обращался и устно и письменно! Везде мне отказывали, и вдруг…
— Вас к телефону, — подошла ко мне табельщица нашего цеха. — Звонок из горсовета.
Выключаю станок, волнуясь, бегу в контору. Кто бы это и зачем? Тем более — из горсовета! А в трубке:
— Алло, это я, Саша… Да, звоню из горсовета Осоавиахима. Есть телеграмма. Читаю: «Срочно отправьте Коктебель переподготовку одного пилота — планериста». Поедешь?
У меня застучало сердце. Коктебель… Высшая летно — планерная школа!..
— Конечно, поеду, Саша. Только не было бы какой заковыки…
На другой день, оформив отпускные документы, я был уже на вокзале. Провожали меня Саша и его жена Вера. Запыхавшиеся, они прибежали к моему вагону уже перед самым отходом поезда.
— Заковыка! — Саша с трудом переводил дыхание. — Ты как в воду глядел. Телеграмма ошибочная. В Коктебеле уже не планерная, а летная школа. Готовят инструкторов — летчиков, и требуется туда пилот запаса, окончивший аэроклуб.
Я чуть не заревел от обиды.
— А ты не волнуйся, — сказал Саша. — Мы с Верой придумали. У тебя официальный документ и телеграмма. Второй телеграммы ты не видел. Понял? Ну, а там будешь действовать по обстановке. В Феодосии на базаре садись на машину с крылышками. Школа не горе. Да, чуть не забыл! Вот тебе книжечка об этой школе, почитай в дороге. Тут адрес Вериной сестры, Нади, забежишь на досуге. Ни пуха ни пера!..
В Феодосию поезд пришел утром, а еще через час автобус с нарисованными на нем крылышками доставил меня на гору Узун — Сырт, где находилась школа.
— Вас принять мы не можем, — взяв мои документы, сказал начальник штаба. — Здесь какое-то недоразумение. Вечером будет комиссия. Она решит.
Довольный уже тем, что мною будет заниматься комиссия, я вышел.
На стоянке видны были планеры, самолеты. Я пошел посмотреть на них. И тут меня остановил высокий, загорелый техник. Узнав, что я приехал поступать в школу, он подал мне ведро и попросил заправить маслом самолет Р — 5. «Воронку возьмешь на капоте, — сказал техник. — А бочки вон там, в углу ангара».
Польщенный доверием, я с радостью бросился исполнять приказание и быстро сделал все, что мне было велено.
— Молодец! — сказал техник. — Давай знакомиться. Моя фамилия Приходько, А теперь принеси водички. Надо помыть колеса.
Сбегал я за водой.
— Эй, орел, иди-ка сюда! — позвал меня опять техник.
Я подошел. Он держал в руках черную от масла воронку:
— Ты где брал масло?
— Вон в той бочке, во второй слева.
— Садовая твоя голова! Что ты наделал?
Вокруг меня собрались техники, Один из них взял воронку из рук Приходько, дал мне понюхать.
— Это же отработка. Неужели не чувствуешь?
— Мать родная, да он и залил-то в бензобак! — с ужасом закричал Приходько.
— Как? Я залил в тот желтый, где масло.
— Вот именно в желтый, черт тебя! — гремел техник. — Ты что, с луны упал? Не знаешь, что желтым окрашена бензосистема?
— На шум прибежал инженер. Он выслушал доклад техника, начавшего заикаться от волнения, оглядел меня с ног до головы:
— Вы что, никогда не видели самолета?
— В воздухе видел, а на земле впервые.
— Все затихли. Инженер сдержанно предложил мне выйти из ангара.
Весь день я думал о случившемся. Вечером собралась комиссия. Меня вызвали последним. Это было уже в двенадцать часов ночи. Я решил предложенную мне задачу на подобие треугольников, ответил на вопросы, касающиеся аэродинамики, объяснил кривую Лилиенталя. Но в этот момент в комнату, где заседала комиссия, вошел уже знакомый мне инженер. Он глянул на меня, что-то сказал худощавому военному, сидевшему на подоконнике, и сел за стол, Я стоял молча, ждал, что будет.
— Хорошо, — сказал худощавый, — знания у вас есть. А как же вы умудрились залить в бензобак масло, да еще отработанное?
Все члены комиссии оживились. Между тем военный продолжал:
— Знаете ли вы, что наделали? Теперь этот самолет задержится с вылетом в Харьков на трое суток. А он сегодня должен был доставить туда пять планеров на соревнования.
Я рассказал, как было дело, потом достал из кармана книжечку, подаренную Сашей, раскрыл ее на странице, где был портрет мастера парашютного спорта Леонида Минова, и посмотрел на человека, сидевшего на подоконнике:
— А я знаю вас, товарищ Минов, Читал о вас. Здесь про вашу школу написано…
Члены комиссии устали задавать вопросы. Они не прочь были послушать меня. И я стал рассказывать о Саше Русинове, моем инструкторе, еще недавно работавшем в школе техником.
— Русинов? — удивился инженер. — Он переучился. Замечательный был техник. Вот только ученик его, к сожалению…
Все засмеялись.
— А вы зря смеетесь, — сказал я обиженно. — Своего я добьюсь. Только помогите мне в этом. Примите меня в школу. Если что, я могу на баяне сыграть…
Про баян вырвалось неожиданно, и члены комиссии засмеялись еще громче. Вот тут уж меня, что называется, повело.
— Стенную газету выпускать могу. Рисую, стихи складываю, — говорил я.
— Да он комик, — добродушно сказал кто-то, когда все отсмеялись.
— Вы никогда не летали на самолете, а мы готовим в этом году инструкторов — летчиков, — уже всерьез возразил мне Минов.
— А вы попробуйте, я понятливый и быстро научусь
— Знаете что, — встал инструктор Еремеев. — Зачислите этого хлопца в мою группу. Я сделаю из него летчика.
Но Еремееву меня не дали. Начальник школы Минов решил мою судьбу иначе.
— Веселый вы парень, — сказал он. — Мы примем вас, но дадим вам программу пилота запаса, как в аэроклубе. А потом вы поедете к себе домой в Вологду. Инструктором вашим будет Лисецкий. У него там все такие маленькие собрались.
Комиссия закончила работу.
— А на баяне — это хорошо, — подошел ко мне Еремеев. — Попляшем, значит.
В два часа ночи нас привезли в Феодосию на медкомиссию.
— Вы бы еще утром приехали, — ворчал сонный хирург. — Раздевайтесь.
Пока он осматривал других, я выбежал в коридор, снял ботинки, носки, достал заранее припасенную бутылочку с водой, осторожно смочил подошвы так, чтобы они давали правильный след, и прошелся по углам собирая пыль. Это я придумал еще в Вологде после комиссии, обнаружившей у меня плоскостопие.
— Ты ноги-то когда — нибудь моешь? — спросил у меня хирург во время осмотра. — Ну-ка, встань… Так, еще раз… Мыться, мыться надо чаще, — брюзжал он. — Одевайся! — и записал в карточке: «Годен».
А через день я на самолете У-2 поднялся в крымское небо и даже попробовал управлять машиной. После посадки доложил инструктору по всей форме:
Курсант Каберов выполнил ознакомительный полет в зону. Разрешите получить замечания.
На первый раз неплохо. Соображаешь. Значит, летать будешь. — Лисецкий улыбнулся. — А теперь берись за науку…
Облака все плывут, кучерявятся. Смотрю на них, и в воображении опять прорисовывается Коктебель. Вспоминаю об инструкторе Александре Андреевиче Батизате, который довел нашу группу до выпуска. Я, как и все, стал инструктором — летчиком. Мне видится старый треух, из которого мне предлагают вытащить бумажку с намеченным на ней пунктом назначения. Где оно, мое счастье? Я долго вслепую перебирал бумажки, прежде чем взять одну из них. Развернул. Ну что ж, неплохо: «Новгород на Волхове». Мои друзья называют другие города; Пермь, Чебоксары, Ленинград, Москва…
В новгородском аэроклубе еще одно счастье — Валя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36