Но теперь оставался у него этот единственный шанс: иначе ведь придется гоняться за Карлом по всей его империи, в которой, как говорят льстецы, никогда не заходит солнце.
Фридрих принял Альбрехта сразу же и без лишних слов понял заботы, терзающие «его» художника. Какие шаги предпринял саксонский курфюрст, осталось для Дюрера неизвестно, только 12 ноября — в понедельник после святого Мартина — разыскал его императорский гонец в доме Николаса Унгера и вручил художнику грамоту Карла V, подписанную, как оказалось, еще неделю тому назад. Говорилось в ней: «После того как почивший всевысочайший князь император Максимилиан, дорогой господин и достославный предок наш распорядился выплачивать любимому нами и империей верноподанному Альбрехту Дюреру в течение всей его жизни сто гульденов из причитающихся нам и империи городских налогов… повелеваем также и мы со всей серьезностью и желаем, чтобы вы отсчитывали и уплачивали вышеупомянутому Альбрехту Дюреру сто гульденов пожизненной пенсии…»
На радости устроил Дюрер пир. Николаса одарил, его дочери дал семь пфеннигов, супруге кузена — целый гульден, даже слуге приподнес гравюру Немезиды, случайно под рукой оказавшуюся.
Через день решили возвращаться в Антверпен. В этот раз Николас советовал плыть по Рейну: сейчас речной путь надежнее, ибо осенняя распутица превратила все дороги в непролазную топь. Последовали его совету — и прокляли все на свете. Холодно. Льет дождь, от которого негде укрыться. Уже в Эммерихе пришлось прервать путешествие. Поднялся ураган, ветер вздымал волны на Рейне, чуть не обнажая его дна. Несколько дней просидели в городишке, где и в ясную погоду делать нечего, а в такую и вовсе от скуки можно удавиться. Когда непогода утихла, поплыли дальше. Вошли в Масс, добрались до Боммеля. Здесь их опять настигла буря. Искушать судьбу дальше Дюрер не захотел — нанял повозку, и потащились шагом по раскисшей дороге.
Только 22 ноября прибыли в Антверпен. Неделю сушили промокшие вещи. Портрет Максимилиана пришлось подновлять — переезды под дождем его изрядно попортили…
Агнес считала, что делать в Нидерландах больше нечего. Ей то и дело рисовались страшные картины опустошения их жилища в Нюрнберге — пожары, набеги грабителей и тому подобное. Она уехала бы домой прямо из Кёльна вместе с нюрнбергскими послами, если бы не вещи, оставленные у Планкфельта, да еще опасение оставить без присмотра мужа.
Клуб гильдии святого Луки, частым гостем которого собирался стать Альбрехт — нужно ведь наконец набраться опыта у антверпенских художников, — приобрел в ее представлении черты некоего вертепа, как только она узнавала, что там постоянно бывают поэты и музыканты, являвшиеся, кстати, членами гильдии. Уговаривать ее пришлось долго, тем более что деньги, взятые из дома, подходили к концу и нужно было изыскивать возможности, чтобы как-нибудь продержаться до весны. Запас гравюр растаял, в основном они ушли на подарки. Правда, был еще выход — взять заем у фуггеровскою фактора, который прямо-таки навязывался с деньгами. Но этот путь Дюрер отверг, ибо он означал кабалу, полное подчинение воде хитрого и назойливого Штехера. А ему нужна была полная свобода. Выход был в том, чтобы свести расходы до минимума. Ведь наверняка возможности еще раз побывать в Нидерландах у него не будет.
Ни о каких оргиях, которых так опасалась Агнес, естественно, не могло быть и речи. Возвратившись в Антверпен, Дюрер всецело посвятил себя встречам и беседам с живописцами. Он присутствовал на заседаниях гильдии святого Луки, посещал мастерские художников. Здесь наслышался он многого о мастере Квентине, с которым так и не мог встретиться. Чем больше он о нем узнавал, тем большее уважение испытывал. Мастер Квентин царствовал в нидерландской живописи не только потому, что был старшиной гильдии святого Луки. Уважали его и просто как человека, и за бесспорное мастерство, и неутомимую настойчивость. Любуясь картинами прославленного художника, с трудом верил Дюрер в то, что до тридцати лет Массейс был отменным кузнецом и о живописи в лучшем случае знал понаслышке. И надо же такому случиться, что влюбился он в некую девицу, а его соперником оказался художник. Квентин проявил упорство: ровно через год стал мастером живописи и вступил сам в гильдию святого Луки. Перед этим подвигом во имя любви и любимой трудно было устоять; та, в честь которой он был совершен, отдала Квентину руку и сердце. Человек, рожденный для побед!
Дом Массейса на Шутерхофстраате, который Дюрер еще раз посетил, тоже своего рода достопримечательность. Под потолком — хоровод купидонов. В углу на постаменте — фигура святого Квентина, собственноручно отлитая Массейсом. На надкаминной полке — четыре купидона, держащие в руках различные музыкальные инструменты. Статуэтки? Нет, просто картина, исполненная гризайлью. Но как исполнена! Фигуры обрели объем и жизнь. Домоуправитель рассказывал, что эти медальоны мастер писал ночами, поэтому и избрал серую краску — для работы с нею не нужен солнечный свет. Да, сейчас трудно поверить, как самозабвенно он тогда работал — до головокружения, до рези в глазах. А потом пришла смерть и унесла ту, ради которой он жил. Все потеряло для него интерес. Хотя и сейчас он пишет много, но уже не ищет нового. Молодые встают с ним вровень. К примеру — Лукас ван Лейден, Лука Лейденский.
Это имя Дюрер слышал уже не в первый раз. Слава пришла к Лукасу, когда ему было всего лишь двенадцать лет. Прежде чем встретиться с ван Лейденом, Дюрер изучил гравюры, на которых тот специализировался. Изучил и искренне пожалел, что бог не дал ему Лукаса в сыновья. Работы молодого художника поражали зрелостью, точностью и совершенством. Но когда в доме святого Луки его познакомили с двадцатисемилетним ван Лейденом, скорбь преисполнила сердце Дюрера. Лукас явно не был жильцом на этом свете, смерть уже отметила его своей печатью. Да, правы древние: боги рано забирают тех, кому дали слишком много. Труд, неустанный и яростный, на который подвигнул себя с детства ван Лейден, истощил все его силы. С него написал Дюрер портрет, постаравшись прежде всего передать пытливый и одновременно уже угасающий взгляд Лукаса.
Недели через две Дюрер прервал изучение творчества антверпенских коллег. Любознательность погнала его на север. Та самая буря, которая чуть было не вытряхнула из него душу во время поездки по Рейну, выбросила на берег Зеландских островов огромную рыбу. Такой в Нидерландах еще не видели. Не мешкая Дюрер отправился в Берген. Кто знает, представится ли еще когда-нибудь возможность увидеть морское чудовище собственными глазами? Агнес ни за что не хотела отпускать мужа и денег на поездку не дала. Пришлась тайком от нее занять у Бастиана Имхофа пять гульденов и вечером 3 декабря, будто проказливый мальчишка, Альбрехт сбежал из дома, не захватив даже теплых вещей.
В Бергене застрял Дюрер на целых два дня. Ждал попутного судна, которое доставило бы его на острова. Поторопился купить в подарок Агнес платок, лишив себя гульдена и семи штюберов, которые очень бы пригодились для расчета с хозяином постоялого двора. Договорились после долгих пререканий, что Дюрер вместо платы нарисует ему портрет его самого, его супруги и двух дочерей. Хорошо, что семья хозяина гостиницы оказалась не очень многочисленной.
Вышли в море темной ночью и, отойдя на милю от берега, стали на якорь. Непонятно ради чего проболтались на волнах всю ночь. К утру зуб на зуб не попадал, руки и ноги онемели. А на судне ни сухаря, ни глотка вина. Когда стало светать, не спеша отправились дальше, забегая на каждый из семи Зеландских островов. Наконец повернули к самому крупному из них — и в самый раз, ибо с моря надвигался шторм. Капитан сказал, что именно на этот остров море и выбросило рыбину.
Море, будто осатанев, рвало причальные тросы и со злостью бросало камни на утесы. С трудом закрепив канат, стали переправляться на берег. Почти все сошли — остались лишь Дюрер с сопровождавшим его земляком Кецлером, две старухи с мальчиком да капитан. Но тут море подхватило корабль, стоявший рядом, и, будто щепку, метнуло на их суденышко. Не лопни причальный канат, видимо, закончился бы на этом жизненный путь нюрнбергского мастера. И дальше было не лучше. Потащила их волна в открытое море. Заметались на берегу матросы. Только чем они могли помочь? И что мог сделать капитан, оставшись один на судне, кроме того, как взывать к святому Николаю, заступнику терпящих бедствие. Больших усилий стоило Дюреру добиться от него ответа на вопрос, что делать. Единственное их спасение, сказал капитан, поставить хотя бы малый парус. И ведь поставили! Откуда только сила и сноровка взялись! Побежало суденышко к берегу, а навстречу ему уже спускали лодки. Закрепили канат, и капитан, с которого набожность мигом слетела, помчался, на ходу рассыпая проклятия, выяснять отношения с хозяином парусника.
Целые сутки бесновалась буря. Когда улеглась, отправился Дюрер, захватив с собою рисовальные принадлежности, на берег смотреть морское чудище. Но его там уже не было — волны вернули диво родной стихии.
Одним словом, вернулся Альбрехт в Антверпен разочарованный. Да еще и слег, по-видимому, надолго. Дорого обошлась ему ночь, проведенная в открытом море. Антверпенские лекари, почти все перебывавшие у ложа мастера, в большинстве своем сошлись на болотной лихорадке, но не могли решить, чем лучше ее лечить. Комната Дюрера стала походить на аптеку: каких только снадобий он не перепробовал за это время!
Что и говорить — денег они стоили немалых. Рождество 1520 года антверпенские живописцы встречали без Дюрера. Более или менее поправился он лишь к масленице. Стал отдавать визиты вежливости всем, кто посетил его во время болезни. Болезнь, похоже, удалось перебороть. Воспрянул духом. А тут подкатили и карнавалы. Самый великолепный устроил португальский посланник Томаш Лопеш для избранного антверпенского общества. Чтобы угодить гостям, выложил он, видимо, чуть ли не сотню гульденов. Зато праздник удался на славу. Слуги не успевали подносить блюда с жарким и кувшины с вином. Правда, никого не неволили: хочешь есть — садись за стол, не хочешь — переходи в другую залу, где сначала танцевали, а затем устроили состязание масок. Вот когда пригодились Дюреру уроки танцев, полученные в Венеции. Показал антверпенцам, что искусен не только в живописи, но и в пляске. И за карточным столом оказался удачлив — у некоего Кастеля выиграл целых два гульдена. Чтобы как-то утешить проигравшего, нарисовал его портрет. И других рисовал но правилу Леонардо: чтобы было смешно, удлини и без того длинный нос, а большой рот растяни до ушей. Никто не обижался — на то и карнавал. Некоторые его шуточные рисунки даже покупали. Эх, прошли времена, когда чувствовал себя богачом, раздаривал свои творения каждому встречному и поперечному.
Чертовски везло ему в эту ночь! Родриго д'Альмадо изъявил желание приобрести какую-нибудь из картин Дюрера. Предложил ему написать святого Иеронима и тут же за столом сделал набросок, чтобы мог португалец наглядно представить, какую картину мастер собирается создать. Седой старик сидит за столом в задумчивой позе, показывает пальцем на человеческий череп. Не будет на этой картине ни львов, ни фолиантов — обязательных атрибутов святого Иеронима. Родриго с замыслом согласился. Да, именно такая картина нужна. Полез сразу за деньгами, но Дюрер сделал широкий жест: так между друзьями не водится, с них он задатков не берет. Сразу же после празднества пришлось приступить к работе.
После масленицы прошел слух, что собирается вскоре прибыть в Антверпен Эразм Роттердамский, чтобы уладить кое-какие дела. Видимо, покидает он все-таки Нидерланды. Остановится, вернее всего, у секретаря антверпенского суда.
Так оно и случилось. От секретаря сразу же прислали за Дюрером — Эразм пожелал с ним встретиться. На сей раз точно зная, что от него потребуется, приказал Дюрер заблаговременно доставить на место принадлежности для рисования, да и сам прибыл задолго до обеда. Эразм появился через полчаса и, как был в шубе, сразу же направился к камину. Холода метр не выносил. Жил на грешной земле, словно мученик, ему бы теплые, вечно благоухающие райские кущи, вот там бы он парил духом, не обремененный зябнущей плотью!
Мудрость неудобна тем, что удерживает простых смертных на дистанции. Не знаешь, как к ней и подступиться. Но Эразм умел преодолевать расстояние, отделявшее его от других. Вот и сейчас, заметив возникшее смущение, философ начал беседу с притчи, которую некогда слышал. Пригласил как-то фламандский богач гостей, и один из них, персона высокого ранга, так близко сел к огню, что загорелся низ его шубы. Знал хозяин, что не терпит вельможа, когда к нему обращаются без разрешения, поэтому робко спросил, не соизволит ли тот выслушать его. И получил в ответ: если весть не из радостных, то лучше поговорить о ней после ужина. Хозяин решил молчать. Когда после трапезы вельможа сам поинтересовался, что хотел сказать хозяин, ему показали огромную дыру на его богатой шубе. Так что, мол, будем без робости говорить о вещах и печальных и радостных. С этим и сели за стол.
Но было мало радости в их беседе. Предстоящий отъезд Эразма из Нидерландов не располагал к ней. На сей раз коснулся философ и Лютерова учения, не вдаваясь, однако, в подробности, хотя, как подчеркнул, ознакомился он с ним самым тщательным образом. Непримиримость рождает насилие. Нельзя, как делает это Лютер, подвергать все огульному осуждению. В этом Эразм видит опасность — и немалую. Может наступить всеобщее одичание нравов, рухнет прежняя мораль, не дождавшись рождения новой. Гонения и преследования станут нормой. К чему далеко ходить? Один из изгнанников — первый, но не последний — сидит здесь. На старости лет приходится распрощаться со всем дорогим — домом, рукописями, книгами. Скоро примутся за августинцев, чтобы не распространяли они учения Лютера. В Брюсселе уже выражали недовольство деятельностью их приоров — Якоба Пробста и Генриха фон Цутпена… Дюрер, услышав это, опустил глаза — показалось ему, что, говоря о приорах, Эразм посмотрел в его сторону. Да, мастер Альбрехт встречался и с ними, беседовал о вопросах веры. На днях дали ему понять, что этого делать не следует, если хочет он сохранить благорасположение Маргариты. Сбылось предсказание Эразма. Вскоре после отъезда Дюрера Пробст был арестован, но благодаря друзьям бежал в Германию, и Дюрер принимал его в своем доме в конце 1521 года, а Генриха фон Цутпена агенты инквизиции нашли и среди немцев. Он был возвращен в Нидерланды и после пыток сожжен на костре.
Обед постарались не затягивать — знали, что Эразм из-за камней в почках не может долго сидеть. Поэтому и писал и читал он всегда стоя. Когда хозяин дома провел философа и художника в свой кабинет, Эразм сразу же направился к секретеру. Попросил бумагу, чернила и перо: пока Дюрер будет рисовать, он сочинит письмо другу. Нечего зря тратить время. И за работой не оставался Эразм спокойным: то хмурил лоб, то иронически хмыкал. Дюрер наконец получил возможность как следует рассмотреть знаменитого мудреца. Был Эразм роста выше среднего, рыжеватее Дюрера. Несмотря на преклонный возраст, сохранил румянец на щеках, и лишь глубокие морщины у глаз да на лбу выдавали то, что лучшие его годы давно уже позади.
Кончив писать, остался Эразм возле секретера, чтобы дать художнику возможность нанести последние штрихи. Потом не счел за труд побеседовать с ним о живописи и, прощаясь с гостями, повторил то, что сказал Дюреру с глазу на глаз. Как известно, сравнивают мастера с Апеллесом, но он считает это неверным. Выше, несомненно выше древнего грека Дюрер: не велика честь прославиться яркостью красок. А Дюрер достиг такого совершенства, что в состоянии одними чернилами передать все: свет и мрак, форму и содержание. Да что здесь. говорить — разве только это! Подвластны ему солнечный свет, раскаты грома, вспышки молнии и даже человеческий голос. Если кто не верит на слово, может сам убедиться, раскрыв дюреровский «Апокалипсис»!
Договорились, что гравюру Дюрер будет исполнять не здесь, в Антверпене, а дома. Как только Эразм найдет новое пристанище, он напишет Пиркгеймеру, куда следует направить готовый портрет. Но заранее может сказать: в Германии он жить не станет. Получил таким образом художник время для размышления. А подумать было над чем. Дважды встречался Дюрер с Эразмом, и каждый раз представал тот перед ним в новой личине. Какая из них его собственная?
Полностью переключился теперь Дюрер на «Св. Иеронима». Отказался от искушения изменить композицию, предложенную Родриго, насытить ее деталями. А то ведь он упростил ее до крайности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Фридрих принял Альбрехта сразу же и без лишних слов понял заботы, терзающие «его» художника. Какие шаги предпринял саксонский курфюрст, осталось для Дюрера неизвестно, только 12 ноября — в понедельник после святого Мартина — разыскал его императорский гонец в доме Николаса Унгера и вручил художнику грамоту Карла V, подписанную, как оказалось, еще неделю тому назад. Говорилось в ней: «После того как почивший всевысочайший князь император Максимилиан, дорогой господин и достославный предок наш распорядился выплачивать любимому нами и империей верноподанному Альбрехту Дюреру в течение всей его жизни сто гульденов из причитающихся нам и империи городских налогов… повелеваем также и мы со всей серьезностью и желаем, чтобы вы отсчитывали и уплачивали вышеупомянутому Альбрехту Дюреру сто гульденов пожизненной пенсии…»
На радости устроил Дюрер пир. Николаса одарил, его дочери дал семь пфеннигов, супруге кузена — целый гульден, даже слуге приподнес гравюру Немезиды, случайно под рукой оказавшуюся.
Через день решили возвращаться в Антверпен. В этот раз Николас советовал плыть по Рейну: сейчас речной путь надежнее, ибо осенняя распутица превратила все дороги в непролазную топь. Последовали его совету — и прокляли все на свете. Холодно. Льет дождь, от которого негде укрыться. Уже в Эммерихе пришлось прервать путешествие. Поднялся ураган, ветер вздымал волны на Рейне, чуть не обнажая его дна. Несколько дней просидели в городишке, где и в ясную погоду делать нечего, а в такую и вовсе от скуки можно удавиться. Когда непогода утихла, поплыли дальше. Вошли в Масс, добрались до Боммеля. Здесь их опять настигла буря. Искушать судьбу дальше Дюрер не захотел — нанял повозку, и потащились шагом по раскисшей дороге.
Только 22 ноября прибыли в Антверпен. Неделю сушили промокшие вещи. Портрет Максимилиана пришлось подновлять — переезды под дождем его изрядно попортили…
Агнес считала, что делать в Нидерландах больше нечего. Ей то и дело рисовались страшные картины опустошения их жилища в Нюрнберге — пожары, набеги грабителей и тому подобное. Она уехала бы домой прямо из Кёльна вместе с нюрнбергскими послами, если бы не вещи, оставленные у Планкфельта, да еще опасение оставить без присмотра мужа.
Клуб гильдии святого Луки, частым гостем которого собирался стать Альбрехт — нужно ведь наконец набраться опыта у антверпенских художников, — приобрел в ее представлении черты некоего вертепа, как только она узнавала, что там постоянно бывают поэты и музыканты, являвшиеся, кстати, членами гильдии. Уговаривать ее пришлось долго, тем более что деньги, взятые из дома, подходили к концу и нужно было изыскивать возможности, чтобы как-нибудь продержаться до весны. Запас гравюр растаял, в основном они ушли на подарки. Правда, был еще выход — взять заем у фуггеровскою фактора, который прямо-таки навязывался с деньгами. Но этот путь Дюрер отверг, ибо он означал кабалу, полное подчинение воде хитрого и назойливого Штехера. А ему нужна была полная свобода. Выход был в том, чтобы свести расходы до минимума. Ведь наверняка возможности еще раз побывать в Нидерландах у него не будет.
Ни о каких оргиях, которых так опасалась Агнес, естественно, не могло быть и речи. Возвратившись в Антверпен, Дюрер всецело посвятил себя встречам и беседам с живописцами. Он присутствовал на заседаниях гильдии святого Луки, посещал мастерские художников. Здесь наслышался он многого о мастере Квентине, с которым так и не мог встретиться. Чем больше он о нем узнавал, тем большее уважение испытывал. Мастер Квентин царствовал в нидерландской живописи не только потому, что был старшиной гильдии святого Луки. Уважали его и просто как человека, и за бесспорное мастерство, и неутомимую настойчивость. Любуясь картинами прославленного художника, с трудом верил Дюрер в то, что до тридцати лет Массейс был отменным кузнецом и о живописи в лучшем случае знал понаслышке. И надо же такому случиться, что влюбился он в некую девицу, а его соперником оказался художник. Квентин проявил упорство: ровно через год стал мастером живописи и вступил сам в гильдию святого Луки. Перед этим подвигом во имя любви и любимой трудно было устоять; та, в честь которой он был совершен, отдала Квентину руку и сердце. Человек, рожденный для побед!
Дом Массейса на Шутерхофстраате, который Дюрер еще раз посетил, тоже своего рода достопримечательность. Под потолком — хоровод купидонов. В углу на постаменте — фигура святого Квентина, собственноручно отлитая Массейсом. На надкаминной полке — четыре купидона, держащие в руках различные музыкальные инструменты. Статуэтки? Нет, просто картина, исполненная гризайлью. Но как исполнена! Фигуры обрели объем и жизнь. Домоуправитель рассказывал, что эти медальоны мастер писал ночами, поэтому и избрал серую краску — для работы с нею не нужен солнечный свет. Да, сейчас трудно поверить, как самозабвенно он тогда работал — до головокружения, до рези в глазах. А потом пришла смерть и унесла ту, ради которой он жил. Все потеряло для него интерес. Хотя и сейчас он пишет много, но уже не ищет нового. Молодые встают с ним вровень. К примеру — Лукас ван Лейден, Лука Лейденский.
Это имя Дюрер слышал уже не в первый раз. Слава пришла к Лукасу, когда ему было всего лишь двенадцать лет. Прежде чем встретиться с ван Лейденом, Дюрер изучил гравюры, на которых тот специализировался. Изучил и искренне пожалел, что бог не дал ему Лукаса в сыновья. Работы молодого художника поражали зрелостью, точностью и совершенством. Но когда в доме святого Луки его познакомили с двадцатисемилетним ван Лейденом, скорбь преисполнила сердце Дюрера. Лукас явно не был жильцом на этом свете, смерть уже отметила его своей печатью. Да, правы древние: боги рано забирают тех, кому дали слишком много. Труд, неустанный и яростный, на который подвигнул себя с детства ван Лейден, истощил все его силы. С него написал Дюрер портрет, постаравшись прежде всего передать пытливый и одновременно уже угасающий взгляд Лукаса.
Недели через две Дюрер прервал изучение творчества антверпенских коллег. Любознательность погнала его на север. Та самая буря, которая чуть было не вытряхнула из него душу во время поездки по Рейну, выбросила на берег Зеландских островов огромную рыбу. Такой в Нидерландах еще не видели. Не мешкая Дюрер отправился в Берген. Кто знает, представится ли еще когда-нибудь возможность увидеть морское чудовище собственными глазами? Агнес ни за что не хотела отпускать мужа и денег на поездку не дала. Пришлась тайком от нее занять у Бастиана Имхофа пять гульденов и вечером 3 декабря, будто проказливый мальчишка, Альбрехт сбежал из дома, не захватив даже теплых вещей.
В Бергене застрял Дюрер на целых два дня. Ждал попутного судна, которое доставило бы его на острова. Поторопился купить в подарок Агнес платок, лишив себя гульдена и семи штюберов, которые очень бы пригодились для расчета с хозяином постоялого двора. Договорились после долгих пререканий, что Дюрер вместо платы нарисует ему портрет его самого, его супруги и двух дочерей. Хорошо, что семья хозяина гостиницы оказалась не очень многочисленной.
Вышли в море темной ночью и, отойдя на милю от берега, стали на якорь. Непонятно ради чего проболтались на волнах всю ночь. К утру зуб на зуб не попадал, руки и ноги онемели. А на судне ни сухаря, ни глотка вина. Когда стало светать, не спеша отправились дальше, забегая на каждый из семи Зеландских островов. Наконец повернули к самому крупному из них — и в самый раз, ибо с моря надвигался шторм. Капитан сказал, что именно на этот остров море и выбросило рыбину.
Море, будто осатанев, рвало причальные тросы и со злостью бросало камни на утесы. С трудом закрепив канат, стали переправляться на берег. Почти все сошли — остались лишь Дюрер с сопровождавшим его земляком Кецлером, две старухи с мальчиком да капитан. Но тут море подхватило корабль, стоявший рядом, и, будто щепку, метнуло на их суденышко. Не лопни причальный канат, видимо, закончился бы на этом жизненный путь нюрнбергского мастера. И дальше было не лучше. Потащила их волна в открытое море. Заметались на берегу матросы. Только чем они могли помочь? И что мог сделать капитан, оставшись один на судне, кроме того, как взывать к святому Николаю, заступнику терпящих бедствие. Больших усилий стоило Дюреру добиться от него ответа на вопрос, что делать. Единственное их спасение, сказал капитан, поставить хотя бы малый парус. И ведь поставили! Откуда только сила и сноровка взялись! Побежало суденышко к берегу, а навстречу ему уже спускали лодки. Закрепили канат, и капитан, с которого набожность мигом слетела, помчался, на ходу рассыпая проклятия, выяснять отношения с хозяином парусника.
Целые сутки бесновалась буря. Когда улеглась, отправился Дюрер, захватив с собою рисовальные принадлежности, на берег смотреть морское чудище. Но его там уже не было — волны вернули диво родной стихии.
Одним словом, вернулся Альбрехт в Антверпен разочарованный. Да еще и слег, по-видимому, надолго. Дорого обошлась ему ночь, проведенная в открытом море. Антверпенские лекари, почти все перебывавшие у ложа мастера, в большинстве своем сошлись на болотной лихорадке, но не могли решить, чем лучше ее лечить. Комната Дюрера стала походить на аптеку: каких только снадобий он не перепробовал за это время!
Что и говорить — денег они стоили немалых. Рождество 1520 года антверпенские живописцы встречали без Дюрера. Более или менее поправился он лишь к масленице. Стал отдавать визиты вежливости всем, кто посетил его во время болезни. Болезнь, похоже, удалось перебороть. Воспрянул духом. А тут подкатили и карнавалы. Самый великолепный устроил португальский посланник Томаш Лопеш для избранного антверпенского общества. Чтобы угодить гостям, выложил он, видимо, чуть ли не сотню гульденов. Зато праздник удался на славу. Слуги не успевали подносить блюда с жарким и кувшины с вином. Правда, никого не неволили: хочешь есть — садись за стол, не хочешь — переходи в другую залу, где сначала танцевали, а затем устроили состязание масок. Вот когда пригодились Дюреру уроки танцев, полученные в Венеции. Показал антверпенцам, что искусен не только в живописи, но и в пляске. И за карточным столом оказался удачлив — у некоего Кастеля выиграл целых два гульдена. Чтобы как-то утешить проигравшего, нарисовал его портрет. И других рисовал но правилу Леонардо: чтобы было смешно, удлини и без того длинный нос, а большой рот растяни до ушей. Никто не обижался — на то и карнавал. Некоторые его шуточные рисунки даже покупали. Эх, прошли времена, когда чувствовал себя богачом, раздаривал свои творения каждому встречному и поперечному.
Чертовски везло ему в эту ночь! Родриго д'Альмадо изъявил желание приобрести какую-нибудь из картин Дюрера. Предложил ему написать святого Иеронима и тут же за столом сделал набросок, чтобы мог португалец наглядно представить, какую картину мастер собирается создать. Седой старик сидит за столом в задумчивой позе, показывает пальцем на человеческий череп. Не будет на этой картине ни львов, ни фолиантов — обязательных атрибутов святого Иеронима. Родриго с замыслом согласился. Да, именно такая картина нужна. Полез сразу за деньгами, но Дюрер сделал широкий жест: так между друзьями не водится, с них он задатков не берет. Сразу же после празднества пришлось приступить к работе.
После масленицы прошел слух, что собирается вскоре прибыть в Антверпен Эразм Роттердамский, чтобы уладить кое-какие дела. Видимо, покидает он все-таки Нидерланды. Остановится, вернее всего, у секретаря антверпенского суда.
Так оно и случилось. От секретаря сразу же прислали за Дюрером — Эразм пожелал с ним встретиться. На сей раз точно зная, что от него потребуется, приказал Дюрер заблаговременно доставить на место принадлежности для рисования, да и сам прибыл задолго до обеда. Эразм появился через полчаса и, как был в шубе, сразу же направился к камину. Холода метр не выносил. Жил на грешной земле, словно мученик, ему бы теплые, вечно благоухающие райские кущи, вот там бы он парил духом, не обремененный зябнущей плотью!
Мудрость неудобна тем, что удерживает простых смертных на дистанции. Не знаешь, как к ней и подступиться. Но Эразм умел преодолевать расстояние, отделявшее его от других. Вот и сейчас, заметив возникшее смущение, философ начал беседу с притчи, которую некогда слышал. Пригласил как-то фламандский богач гостей, и один из них, персона высокого ранга, так близко сел к огню, что загорелся низ его шубы. Знал хозяин, что не терпит вельможа, когда к нему обращаются без разрешения, поэтому робко спросил, не соизволит ли тот выслушать его. И получил в ответ: если весть не из радостных, то лучше поговорить о ней после ужина. Хозяин решил молчать. Когда после трапезы вельможа сам поинтересовался, что хотел сказать хозяин, ему показали огромную дыру на его богатой шубе. Так что, мол, будем без робости говорить о вещах и печальных и радостных. С этим и сели за стол.
Но было мало радости в их беседе. Предстоящий отъезд Эразма из Нидерландов не располагал к ней. На сей раз коснулся философ и Лютерова учения, не вдаваясь, однако, в подробности, хотя, как подчеркнул, ознакомился он с ним самым тщательным образом. Непримиримость рождает насилие. Нельзя, как делает это Лютер, подвергать все огульному осуждению. В этом Эразм видит опасность — и немалую. Может наступить всеобщее одичание нравов, рухнет прежняя мораль, не дождавшись рождения новой. Гонения и преследования станут нормой. К чему далеко ходить? Один из изгнанников — первый, но не последний — сидит здесь. На старости лет приходится распрощаться со всем дорогим — домом, рукописями, книгами. Скоро примутся за августинцев, чтобы не распространяли они учения Лютера. В Брюсселе уже выражали недовольство деятельностью их приоров — Якоба Пробста и Генриха фон Цутпена… Дюрер, услышав это, опустил глаза — показалось ему, что, говоря о приорах, Эразм посмотрел в его сторону. Да, мастер Альбрехт встречался и с ними, беседовал о вопросах веры. На днях дали ему понять, что этого делать не следует, если хочет он сохранить благорасположение Маргариты. Сбылось предсказание Эразма. Вскоре после отъезда Дюрера Пробст был арестован, но благодаря друзьям бежал в Германию, и Дюрер принимал его в своем доме в конце 1521 года, а Генриха фон Цутпена агенты инквизиции нашли и среди немцев. Он был возвращен в Нидерланды и после пыток сожжен на костре.
Обед постарались не затягивать — знали, что Эразм из-за камней в почках не может долго сидеть. Поэтому и писал и читал он всегда стоя. Когда хозяин дома провел философа и художника в свой кабинет, Эразм сразу же направился к секретеру. Попросил бумагу, чернила и перо: пока Дюрер будет рисовать, он сочинит письмо другу. Нечего зря тратить время. И за работой не оставался Эразм спокойным: то хмурил лоб, то иронически хмыкал. Дюрер наконец получил возможность как следует рассмотреть знаменитого мудреца. Был Эразм роста выше среднего, рыжеватее Дюрера. Несмотря на преклонный возраст, сохранил румянец на щеках, и лишь глубокие морщины у глаз да на лбу выдавали то, что лучшие его годы давно уже позади.
Кончив писать, остался Эразм возле секретера, чтобы дать художнику возможность нанести последние штрихи. Потом не счел за труд побеседовать с ним о живописи и, прощаясь с гостями, повторил то, что сказал Дюреру с глазу на глаз. Как известно, сравнивают мастера с Апеллесом, но он считает это неверным. Выше, несомненно выше древнего грека Дюрер: не велика честь прославиться яркостью красок. А Дюрер достиг такого совершенства, что в состоянии одними чернилами передать все: свет и мрак, форму и содержание. Да что здесь. говорить — разве только это! Подвластны ему солнечный свет, раскаты грома, вспышки молнии и даже человеческий голос. Если кто не верит на слово, может сам убедиться, раскрыв дюреровский «Апокалипсис»!
Договорились, что гравюру Дюрер будет исполнять не здесь, в Антверпене, а дома. Как только Эразм найдет новое пристанище, он напишет Пиркгеймеру, куда следует направить готовый портрет. Но заранее может сказать: в Германии он жить не станет. Получил таким образом художник время для размышления. А подумать было над чем. Дважды встречался Дюрер с Эразмом, и каждый раз представал тот перед ним в новой личине. Какая из них его собственная?
Полностью переключился теперь Дюрер на «Св. Иеронима». Отказался от искушения изменить композицию, предложенную Родриго, насытить ее деталями. А то ведь он упростил ее до крайности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47