Ее подняли на два фута выше. Железные брусья, воткнутые в мостовую, на
поминали пики, взятые наперевес. Всевозможный хлам, собранный отовсюду и
наваленный с внешней стороны баррикады, довершал ее хаотический вид. Ис
кусно построенный редут представлял собой изнутри гладкую стену, а снар
ужи непроходимую чащу.
Лестницу из булыжников починили, так что на баррикаду можно было всходит
ь, как на крепостную cтену.
Всюду навели порядок: очистили от мусора нижнюю залу, обратили кухню в пе
ревязочную, перебинтовали раненых, собрали рассыпанный на полу и по стол
ам порох, отлили пули, набили патроны, нащипали корпии, раздали валявшеес
я на земле оружие, прибрали редут внутри, вытащили обломки, вынесли трупы.
Убитых сложили грудой на улице Мондетур, которая все еще была в руках пов
станцев. Мостовая на этом месте долго оставалась красной от крови. В числ
е мертвых были четыре национальных гвардейца пригородных войск. Их мунд
иры Анжольрас велел сохранить.
Анжольрас посоветовал всем заснуть часа на два. Совет Анжольраса был рав
носилен приказу. Однако ему последовали лишь трое или четверо. Фейи упот
ребил эти два часа, чтобы изобразить на стене против кабачка надпись:
ДА ЗДРАВСТВУЮТ НАРОДЫ!
Эти три слова, вырезанные на камне гвоздем, еще можно было прочесть в 1848 год
у.
Три женщины воспользовались ночной передышкой и куда-то исчезли: вероят
но, им удалось скрыться где-нибудь в соседнем доме. Повстанцы облегченно
вздохнули.
Большинство раненых еще могли и хотели участвовать в бою. В кухне, котора
я стала перевязочной, на тюфяках и соломенных подстилках лежало пятеро т
яжело раненных, в том числе два солдата муниципальной гвардии. Солдат пе
ревязали в первую очередь.
В нижней зале остался только Мабеф, накрытый черным покрывалом, и Жавер, п
ривязанный к столбу.
Ч Здесь будет мертвецкая, Ч сказал Анжольрас.
В комнате, едва освещенной свечой, в самой глубине, где за столом, наподоби
е перекладины, виднелся стол с покойником, смутно вырисовывались очерта
ния громадного креста, образуемого стоящим во весь рост Жавером и лежащи
м Мабефом.
Дышло омнибуса, хотя и обломанное при обстреле, еще достаточно хорошо де
ржалось, и на нем укрепили знамя.
Анжольрас, отличавшийся свойством настоящего командира Ч всегда прет
ворять слово в дело Ч привязал к этому древку пробитую пулями и залитую
кровью одежду убитого старика.
Накормить людей было уже нечем. Не осталось ни хлеба, ни мяса. За шестнадца
ть часов, проведенных на баррикаде, пятьдесят человек уничтожили скудны
е запасы кабачка. Рано или поздно любая сражающаяся баррикада неизбежно
становится плотом «Медузы». Пришлось примириться с голодом. Наступили п
ервые часы того спартански сурового дня 6 июня, когда Жанн, которого обсту
пили повстанцы на баррикаде Сен-Мерри, с криками: «Хлеба! Дайте есть!» Ч о
твечал! «К чему? Теперь три часа. В четыре мы будем убиты».
Так как есть было нечего, Анжольрас не разрешил и пить. Он запретил вино и
разделил водку на порции.
В погребе было обнаружено пятнадцать полных, плотно закупоренных бутыл
ок Анжольрас и Комбефер обследовали их. Поднявшись наверх, Комбефер заяв
ил:
Ч Это из старых запасов дядюшки Гюшлу, он начал с бакалейной торговли.
Ч Вино, должно быть, отменное, Ч заметил Боссюэ, Ч хорошо, что Грантер с
пит. Будь он на ногах, попробуй-ка уберечь от него бутылки.
Несмотря на ропот, Анжольрас наложил запрет на эти пятнадцать бутылок и,
чтобы никто не посягнул на них, велел положить их под стол, на котором поко
ился старый Мабеф.
Около двух часов ночи сделали перекличку. На баррикаде еще оставалось тр
идцать семь человек.
Светало. Только что потушили факел, воткнутый на старое место, в щель межд
у булыжниками. Баррикада, походившая внутри на небольшой огороженный дв
орик посреди улицы, была погружена в темноту, а сверху, в неверных предрас
светных сумерках, напоминала палубу разбитого корабля. Бойцы баррикады,
бродившие взад и вперед, казались зыбкими тенями. Над этим зловещим гнез
дом мрака вырастали сизые очертания молчаливых домов, в вышине смутно бе
лели трубы. Небо приняло нежный неопределенный оттенок, не то белый, не то
голубой. В вышине с радостным щебетаньем носились птицы. На крыше высоко
го дома, обращенного на восток и служившего опорой баррикаде, появился р
озовый отблеск. В слуховом оконце третьего этажа утренний ветер шевелил
седые волосы на голове убитого человека.
Ч Я рад, что потушили факел, Ч сказал Курфейрак, обращаясь к Фейи, Ч мен
я раздражал этот огонь, трепещущий на ветру, будто от страха. Пламя факела
подобно мудрости трусов: оно плохо освещает, потому что дрожит.
Заря пробуждает умы, как пробуждает птиц: все заговорили.
Увидев кошку, пробиравшуюся по желобу на крыше, Жоли нашел повод для фило
софских размышлений.
Ч Что такое кошка? Ч воскликнул он. Ч Это поправка. Господь бог, сотвори
в мышь, сказал: «Стойка, я сделал глупость». И сотворил кошку. Кошка Ч это и
справленная опечатка мыши. Мышь, потом кошка-это проверенный и исправле
нный пробный оттиск творения.
Комбефер, окруженный студентами и рабочими, говорил о погибших, о Жане Пр
увере, о Баореле, о Мабефе, даже о Кабюке и о суровой печали Анжольраса. Он с
казал:
Ч Гармодий и Аристогитон, Брут, Хереас, Стефанус, Кромвель, Шарлотта Корд
е, Занд Ч все они, нанеся удар, испытали сердечную муку. Сердце наше столь
чувствительно, а жизнь человеческая столь загадочна, что даже при полити
ческом убийстве, при убийстве освободительном, когда оно совершено, раск
аянье в убийстве человека сильнее, чем радость служения человечеству.
И минуту спустя Ч так причудливы повороты мысли в беседе Ч от стихов Жа
на Прувера Комбефер уже перешел к сравнению переводчиков «Георгик»: Ро
Ч с Курнаном, Курнана Ч с Делилем, отмечая отдельные отрывки, переведен
ные Мальфилатром, в особенности чудесные строки о смерти Цезаря; при упо
минании о Цезаре разговор снова вернулся к Бруту.
Ч Убийство Цезаря справедливо, Ч сказал Комбефер. Ч Цицерон был суров
к Цезарю, и был прав. Такая суровость Ч не злостная хула. Когда Зоил оскор
бляет Гомера, Мевий оскорбляет Вергилия, Визе Ч Мольера, Поп Ч Шекспира,
Фрерон Ч Вольтера, тут действует древний закон зависти и ненависти: ген
ии всегда подвергаются преследованию, великих людей всегда так или инач
е травят. Но Зоил одно, а Цицерон другое. Цицерон карает мыслью так же, как Б
рут карает мечом. Лично я порицаю этот вид правосудия, но в древности его д
опускали. Цезарь, который переступил Рубикон, раздавал от своего имени в
ысшие должности, на что имел право лишь народ, и не вставал с места при поя
влении сената, поступал, по словам Евтропия, как царь, даже больше Ч как т
иран: regia ас раеnе tyrannica
По-царски и почти тиранически (лат.)
. Он был великий человек; тем хуже, или, вернее, лучше: тем убедительне
е пример. Его двадцать три раны трогают меня куда меньше, чем плевок на чел
е Иисуса Христа. Цезаря закололи сенаторы, Христа били по щекам рабы. По ст
епени оскорбления узнают бога.
Боссюэ, стоя на груде камней с карабином в руках и возвышаясь над всеми, во
склицал:
Ч О Кидатеней, о Миррин, о Пробалинф, о прекрасный Эантид! Кто дарует мне с
частье произносить стихи Гомера, подобно греку из Лаврия или из Эдаптеон
а!
Глава третья.
Чем светлее, тем мрачнее
Анжольрас отправился на разведку. Он вышел незаметно через переулок Мон
детур, проскользнув вдоль стен.
Повстанцы, надо сказать, были полны надежд. Удачно отразив ночную атаку, о
ни заранее относились с пренебрежением к новой атаке на рассвете. Они жд
али ее посмеиваясь. Все так же верили в успех, как и в правоту своего дела. К
роме того, к ним, бесспорно, должны прийти подкрепления. На это они твердо
рассчитывали. С тою легкой уверенностью в победе, которая составляет одн
о из преимуществ французского воина, они разделяли наступающий день на т
ри фазы: в шесть утра «соответствующим образом подготовленный» полк пер
ейдет на их сторону, в полдень Ч восстание всего Парижа, на закате Ч рево
люция.
Они слышали набатный колокол Сен-Мерри, не замолкавший ни на минуту со вч
ерашнего дня; это доказывало, что вторая баррикада, большая баррикада Жа
нна, все еще держалась.
Все эти чаянья и слухи передавались от группы к группе веселым и грозным
шепотом, напоминавшим воинственное жужжанье пчелиного улья.
Появился Анжольрас. Он возвратился из своей отважной разведки в угрюмой
окрестной тьме. С минуту он молча прислушивался к оживленному говору, ск
рестив руки на груди. Потом, свежий и румяный в лучах разгоравшегося расс
вета, он сказал:
Ч Вся армия Парижа в боевой готовности. Треть этой армии угрожает нашей
баррикаде. Кроме того, там национальная гвардия. Я разглядел кивера пято
го линейного и значки шестого легиона. Через час нас атакуют. Что касаетс
я народа, он бунтовал вчера, а нынче утром не тронется с места. Ждать нам не
чего, надеяться не на что. Ни на одно предместье, ни на один полк. Нас покину
ли все.
Эти слова прервали гул голосов и произвели такое же впечатление, как пер
вые капли дождя на пчелиный рой перед началом грозы. Все онемели. На миг на
ступила невыразимая тишина; казалось, слышался полет смерти.
Но этот миг был краток.
Из дальней группы, стоявшей в самом темном углу, чей-то голос крикнул Анжо
льрасу:
Ч Будь что будет! Подымем баррикаду на двадцать футов выше и останемся з
десь все до одного. Граждане, поклянемся клятвой мертвецов! Докажем, что е
сли народ предает республиканцев, то республиканцы не предают народ!
Слова эти рассеяли гнетущий туман личных тревог и страхов и были встрече
ны восторженными криками.
Никто так и не узнал имени человека, произнесшего эти слова. То был безвес
тный рабочий, никому неведомый, забытый, незаметный герой, тот великий не
знакомец, который всегда появляется при исторических кризисах, при заро
ждении нового общественного строя, чтобы в нужную минуту властным голос
ом произнести решающее слово и вновь кануть во мрак, воплотив в себе на кр
аткий миг, при блеске молнии, дух народа и божества.
Это непреклонное решение было настолько в духе 6 июня 1832 года, что почти одн
овременно на баррикаде Сен-Мерри прозвучал возглас, который вошел в ист
орию и упоминался на судебном процессе: «Придут к нам на помощь или не при
дут, не все ли равно! Погибнем здесь все до последнего!»
Очевидно, обе баррикады, хотя и разобщенные внешне, были объединены духо
вно.
Глава четвертая.
Пятью меньше, одним больше
После того как выступил незнакомец, провозгласивший «клятву мертвецов
», и выразил в этой формуле общее душевное состояние, из всех уст вырвался
радостный и грозный крик, зловещий по смыслу, но звучавший торжеством.
Ч Да здравствует смерть! Останемся здесь все до одного!
Ч Почему же все? Ч спросил Анжольрас.
Ч Все! Все!
Анжольрас возразил:
Ч Позиция у нас выгодная, баррикада превосходная. Вполне достаточно тр
идцати человек. Зачем же приносить в жертву сорок?
Ч Потому что никто не захочет уйти, Ч отвечали ему.
Ч Граждане! Ч крикнул Анжольрас, и голос его задрожал от гнева. Ч Респу
блика не настолько богата людьми, чтобы губить их понапрасну. Такое тщес
лавие Ч просто мотовство. Если некоторым из вас долг повелевает уйти, он
и обязаны исполнить его, как всякий другой долг.
Анжольрас, воплощенный принцип, признанный вождь, пользовался среди сво
их единомышленников безграничной властью. Но как ни велика была сила его
влияния, поднялся ропот.
Командир до мозга костей, Анжольрас, услышав ропот, стал настаивать. Он за
явил властным тоном:
Ч Пусть те, кого пугает, что нас останется только тридцать, скажут об это
м.
Ропот усилился.
Ч Легко сказать: «Уйдите»! Ч послышался голос из рядов. Ч Ведь баррика
да оцеплена.
Ч Только не со стороны рынка, Ч возразил Анжольрас. Ч Улица Мондетур с
вободна, и улицей Проповедников можно добраться до рынка Инносан.
Ч Вот там-то и схватят, Ч раздался другой голос. Ч Как раз напорешься н
а караульный отряд национальных гвардейцев или гвардейцев предместья.
Они-то уж заметят человека в блузе и фуражке. «Эй, откуда ты? Уж не с баррика
ды ли? Ч и поглядят на руки. Ч Ага, от тебя пахнет порохом. К расстрелу!»
Вместо ответа Анжольрас тронул за плечо Комбефера, и оба вошли в нижнюю з
алу.
Минуту спустя они вернулись. Анжольрас держал на вытянутых руках четыре
мундира, сохраненных по его приказанию. Комбефер шел за ним, неся амуници
ю и кивера.
Ч В таком мундире, Ч сказал Анжольрас, Ч легко затеряться в рядах и скр
ыться. Во всяком случае, на четверых здесь хватит.
Он бросил мундиры на землю.
Это не поколебало стоической решимости его слушателей. Тогда заговорил
Комбефер.
Ч Полноте! Ч сказал он. Ч Будьте сострадательны. Знаете, о чем идет речь
? О женщинах. Скажите, есть у вас жены? Да или нет? Есть дети? Да или нет? Есть м
атери, качающие колыбель и окруженные кучей малышей? Кто никогда не виде
л грудь кормилицы, подымите руку. Ах, вы хотите быть убитыми! Поверьте, я са
м хочу того же, но не желаю видеть вокруг себя тени женщин, ломающих руки. У
мирайте, если хотите, но не губите других. Самоубийство, которое здесь про
изойдет, возвышенно, но ведь самоубийство Ч действие, строго ограниченн
ое, не выходящее за известные пределы. Как только оно коснется ваших ближ
них, это уже убийство. Вспомните о белокурых детских головках, вспомните
о седых стариках. Слушайте: Анжольрас рассказал мне сейчас, что видел на у
глу Лебяжьей улицы освещенное свечой узкое оконце пятого этажа и на стек
ле дрожащую тень старушки, которая, верно, всю ночь не смыкала глаз и кого-
то ждала. Быть может, это мать одного из вас. Так вот, пусть он уйдет, пусть п
оспешит сказать матери: «Матушка, вот и я!» Ему нечего беспокоиться, мы зав
ершим дело и без него. Тот,, кто содержит близких своим трудом, не имеет пра
ва жертвовать собой. Это значит бросить семью на произвол судьбы. А те, у к
ого остались дочери, у кого остались сестры? О них вы подумали? Вы идете на
смерть, вас убьют Ч прекрасно! А завтра? Ужасно, когда девушке нечего есть
! Мужчина просит милостыню, женщина продает себя. Прелестные создания, ла
сковые и нежные с цветком в волосах! Они поют, болтают, озаряют ваш дом нев
инностью и свежим благоуханием, они доказывают своей девственной чисто
той на земле существование ангелов на небесах! Подумайте о Жанне, о Лизе, о
Мими: эти пленительные благородные существа, гордость и благословение в
ашей семьи, ведь они Ч о боже! Ч они будут голодать! Что тут скрывать? Есть
рынок, где торгуют человеческим телом; и если они сойдут туда, разве ваши
тени, витающие вокруг, удержат их своими бесплотными руками? Вспомните о
б улице, о тротуарах, заполненных прохожими, о магазинах, перед которыми с
лоняются по грязи полураздетые женщины. Эти женщины тоже были когда-то н
евинными. Вспомните о ваших сестрах, у многих из вас они есть. Нищета, прос
титуция, полиция, больница Сен-Лазар Ч вот что суждено этим нежным краса
вицам, хрупким чудесным созданиям, стыдливым, грациозным и прелестным, с
вежим, как майская сирень. Ах вот как, вы пошли на смерть? Вас уже нет на свет
е! Отлично, нечего сказать! Вы стремитесь спасти народ от королевской вла
сти, а дочерей своих бросаете в полицейский участок. Полноте, друзья, будь
те милосердны. Бедные, бедные женщины, мы так мало о них думаем! Мы полагае
мся на то, что женщины не так образованы, как мы, им мешают читать, мешают мы
слить, запрещают заниматься политикой; но разве можно запретить им пойти
нынче вечером в морг и опознать ваши трупы? Слушайте, вы, у кого осталась с
емья: не упрямьтесь, пожмите нам руки и уходите, мы и одни здесь справимся.
Я прекрасно понимаю: чтобы уйти, нужно мужество; это трудно. Но чем труднее
, тем больше заслуга. Вы говорите: у меня ружье, я на баррикаде, будь что буде
т, я остаюсь. Будь что будет Ч не слишком ли сгоряча это сказано? Друзья мо
и, наступит завтрашний день; вы не доживете до завтра, но семьи ваши доживу
т, и сколько страданий их ожидает! Представьте себе славного здорового р
ебенка с румяными, как яблоко, щеками; он болтает, щебечет, тараторит, смее
тся, он так вкусно пахнет, когда его целуешь. Знаете ли вы, что с ним станет,
когда его покинут? Я видел одного, совсем крошечного, вот такого роста. Его
отец умер. Бедные люди приютили его из милости, но им самим не хватало хле
ба. Ребенок всегда был голоден. Стояла зима. Он не плакал. Он все бродил око
ло печки, в которой никогда не было огня, а труба у нее была обмазана желто
й глиной.
1 2 3 4 5 6
поминали пики, взятые наперевес. Всевозможный хлам, собранный отовсюду и
наваленный с внешней стороны баррикады, довершал ее хаотический вид. Ис
кусно построенный редут представлял собой изнутри гладкую стену, а снар
ужи непроходимую чащу.
Лестницу из булыжников починили, так что на баррикаду можно было всходит
ь, как на крепостную cтену.
Всюду навели порядок: очистили от мусора нижнюю залу, обратили кухню в пе
ревязочную, перебинтовали раненых, собрали рассыпанный на полу и по стол
ам порох, отлили пули, набили патроны, нащипали корпии, раздали валявшеес
я на земле оружие, прибрали редут внутри, вытащили обломки, вынесли трупы.
Убитых сложили грудой на улице Мондетур, которая все еще была в руках пов
станцев. Мостовая на этом месте долго оставалась красной от крови. В числ
е мертвых были четыре национальных гвардейца пригородных войск. Их мунд
иры Анжольрас велел сохранить.
Анжольрас посоветовал всем заснуть часа на два. Совет Анжольраса был рав
носилен приказу. Однако ему последовали лишь трое или четверо. Фейи упот
ребил эти два часа, чтобы изобразить на стене против кабачка надпись:
ДА ЗДРАВСТВУЮТ НАРОДЫ!
Эти три слова, вырезанные на камне гвоздем, еще можно было прочесть в 1848 год
у.
Три женщины воспользовались ночной передышкой и куда-то исчезли: вероят
но, им удалось скрыться где-нибудь в соседнем доме. Повстанцы облегченно
вздохнули.
Большинство раненых еще могли и хотели участвовать в бою. В кухне, котора
я стала перевязочной, на тюфяках и соломенных подстилках лежало пятеро т
яжело раненных, в том числе два солдата муниципальной гвардии. Солдат пе
ревязали в первую очередь.
В нижней зале остался только Мабеф, накрытый черным покрывалом, и Жавер, п
ривязанный к столбу.
Ч Здесь будет мертвецкая, Ч сказал Анжольрас.
В комнате, едва освещенной свечой, в самой глубине, где за столом, наподоби
е перекладины, виднелся стол с покойником, смутно вырисовывались очерта
ния громадного креста, образуемого стоящим во весь рост Жавером и лежащи
м Мабефом.
Дышло омнибуса, хотя и обломанное при обстреле, еще достаточно хорошо де
ржалось, и на нем укрепили знамя.
Анжольрас, отличавшийся свойством настоящего командира Ч всегда прет
ворять слово в дело Ч привязал к этому древку пробитую пулями и залитую
кровью одежду убитого старика.
Накормить людей было уже нечем. Не осталось ни хлеба, ни мяса. За шестнадца
ть часов, проведенных на баррикаде, пятьдесят человек уничтожили скудны
е запасы кабачка. Рано или поздно любая сражающаяся баррикада неизбежно
становится плотом «Медузы». Пришлось примириться с голодом. Наступили п
ервые часы того спартански сурового дня 6 июня, когда Жанн, которого обсту
пили повстанцы на баррикаде Сен-Мерри, с криками: «Хлеба! Дайте есть!» Ч о
твечал! «К чему? Теперь три часа. В четыре мы будем убиты».
Так как есть было нечего, Анжольрас не разрешил и пить. Он запретил вино и
разделил водку на порции.
В погребе было обнаружено пятнадцать полных, плотно закупоренных бутыл
ок Анжольрас и Комбефер обследовали их. Поднявшись наверх, Комбефер заяв
ил:
Ч Это из старых запасов дядюшки Гюшлу, он начал с бакалейной торговли.
Ч Вино, должно быть, отменное, Ч заметил Боссюэ, Ч хорошо, что Грантер с
пит. Будь он на ногах, попробуй-ка уберечь от него бутылки.
Несмотря на ропот, Анжольрас наложил запрет на эти пятнадцать бутылок и,
чтобы никто не посягнул на них, велел положить их под стол, на котором поко
ился старый Мабеф.
Около двух часов ночи сделали перекличку. На баррикаде еще оставалось тр
идцать семь человек.
Светало. Только что потушили факел, воткнутый на старое место, в щель межд
у булыжниками. Баррикада, походившая внутри на небольшой огороженный дв
орик посреди улицы, была погружена в темноту, а сверху, в неверных предрас
светных сумерках, напоминала палубу разбитого корабля. Бойцы баррикады,
бродившие взад и вперед, казались зыбкими тенями. Над этим зловещим гнез
дом мрака вырастали сизые очертания молчаливых домов, в вышине смутно бе
лели трубы. Небо приняло нежный неопределенный оттенок, не то белый, не то
голубой. В вышине с радостным щебетаньем носились птицы. На крыше высоко
го дома, обращенного на восток и служившего опорой баррикаде, появился р
озовый отблеск. В слуховом оконце третьего этажа утренний ветер шевелил
седые волосы на голове убитого человека.
Ч Я рад, что потушили факел, Ч сказал Курфейрак, обращаясь к Фейи, Ч мен
я раздражал этот огонь, трепещущий на ветру, будто от страха. Пламя факела
подобно мудрости трусов: оно плохо освещает, потому что дрожит.
Заря пробуждает умы, как пробуждает птиц: все заговорили.
Увидев кошку, пробиравшуюся по желобу на крыше, Жоли нашел повод для фило
софских размышлений.
Ч Что такое кошка? Ч воскликнул он. Ч Это поправка. Господь бог, сотвори
в мышь, сказал: «Стойка, я сделал глупость». И сотворил кошку. Кошка Ч это и
справленная опечатка мыши. Мышь, потом кошка-это проверенный и исправле
нный пробный оттиск творения.
Комбефер, окруженный студентами и рабочими, говорил о погибших, о Жане Пр
увере, о Баореле, о Мабефе, даже о Кабюке и о суровой печали Анжольраса. Он с
казал:
Ч Гармодий и Аристогитон, Брут, Хереас, Стефанус, Кромвель, Шарлотта Корд
е, Занд Ч все они, нанеся удар, испытали сердечную муку. Сердце наше столь
чувствительно, а жизнь человеческая столь загадочна, что даже при полити
ческом убийстве, при убийстве освободительном, когда оно совершено, раск
аянье в убийстве человека сильнее, чем радость служения человечеству.
И минуту спустя Ч так причудливы повороты мысли в беседе Ч от стихов Жа
на Прувера Комбефер уже перешел к сравнению переводчиков «Георгик»: Ро
Ч с Курнаном, Курнана Ч с Делилем, отмечая отдельные отрывки, переведен
ные Мальфилатром, в особенности чудесные строки о смерти Цезаря; при упо
минании о Цезаре разговор снова вернулся к Бруту.
Ч Убийство Цезаря справедливо, Ч сказал Комбефер. Ч Цицерон был суров
к Цезарю, и был прав. Такая суровость Ч не злостная хула. Когда Зоил оскор
бляет Гомера, Мевий оскорбляет Вергилия, Визе Ч Мольера, Поп Ч Шекспира,
Фрерон Ч Вольтера, тут действует древний закон зависти и ненависти: ген
ии всегда подвергаются преследованию, великих людей всегда так или инач
е травят. Но Зоил одно, а Цицерон другое. Цицерон карает мыслью так же, как Б
рут карает мечом. Лично я порицаю этот вид правосудия, но в древности его д
опускали. Цезарь, который переступил Рубикон, раздавал от своего имени в
ысшие должности, на что имел право лишь народ, и не вставал с места при поя
влении сената, поступал, по словам Евтропия, как царь, даже больше Ч как т
иран: regia ас раеnе tyrannica
По-царски и почти тиранически (лат.)
. Он был великий человек; тем хуже, или, вернее, лучше: тем убедительне
е пример. Его двадцать три раны трогают меня куда меньше, чем плевок на чел
е Иисуса Христа. Цезаря закололи сенаторы, Христа били по щекам рабы. По ст
епени оскорбления узнают бога.
Боссюэ, стоя на груде камней с карабином в руках и возвышаясь над всеми, во
склицал:
Ч О Кидатеней, о Миррин, о Пробалинф, о прекрасный Эантид! Кто дарует мне с
частье произносить стихи Гомера, подобно греку из Лаврия или из Эдаптеон
а!
Глава третья.
Чем светлее, тем мрачнее
Анжольрас отправился на разведку. Он вышел незаметно через переулок Мон
детур, проскользнув вдоль стен.
Повстанцы, надо сказать, были полны надежд. Удачно отразив ночную атаку, о
ни заранее относились с пренебрежением к новой атаке на рассвете. Они жд
али ее посмеиваясь. Все так же верили в успех, как и в правоту своего дела. К
роме того, к ним, бесспорно, должны прийти подкрепления. На это они твердо
рассчитывали. С тою легкой уверенностью в победе, которая составляет одн
о из преимуществ французского воина, они разделяли наступающий день на т
ри фазы: в шесть утра «соответствующим образом подготовленный» полк пер
ейдет на их сторону, в полдень Ч восстание всего Парижа, на закате Ч рево
люция.
Они слышали набатный колокол Сен-Мерри, не замолкавший ни на минуту со вч
ерашнего дня; это доказывало, что вторая баррикада, большая баррикада Жа
нна, все еще держалась.
Все эти чаянья и слухи передавались от группы к группе веселым и грозным
шепотом, напоминавшим воинственное жужжанье пчелиного улья.
Появился Анжольрас. Он возвратился из своей отважной разведки в угрюмой
окрестной тьме. С минуту он молча прислушивался к оживленному говору, ск
рестив руки на груди. Потом, свежий и румяный в лучах разгоравшегося расс
вета, он сказал:
Ч Вся армия Парижа в боевой готовности. Треть этой армии угрожает нашей
баррикаде. Кроме того, там национальная гвардия. Я разглядел кивера пято
го линейного и значки шестого легиона. Через час нас атакуют. Что касаетс
я народа, он бунтовал вчера, а нынче утром не тронется с места. Ждать нам не
чего, надеяться не на что. Ни на одно предместье, ни на один полк. Нас покину
ли все.
Эти слова прервали гул голосов и произвели такое же впечатление, как пер
вые капли дождя на пчелиный рой перед началом грозы. Все онемели. На миг на
ступила невыразимая тишина; казалось, слышался полет смерти.
Но этот миг был краток.
Из дальней группы, стоявшей в самом темном углу, чей-то голос крикнул Анжо
льрасу:
Ч Будь что будет! Подымем баррикаду на двадцать футов выше и останемся з
десь все до одного. Граждане, поклянемся клятвой мертвецов! Докажем, что е
сли народ предает республиканцев, то республиканцы не предают народ!
Слова эти рассеяли гнетущий туман личных тревог и страхов и были встрече
ны восторженными криками.
Никто так и не узнал имени человека, произнесшего эти слова. То был безвес
тный рабочий, никому неведомый, забытый, незаметный герой, тот великий не
знакомец, который всегда появляется при исторических кризисах, при заро
ждении нового общественного строя, чтобы в нужную минуту властным голос
ом произнести решающее слово и вновь кануть во мрак, воплотив в себе на кр
аткий миг, при блеске молнии, дух народа и божества.
Это непреклонное решение было настолько в духе 6 июня 1832 года, что почти одн
овременно на баррикаде Сен-Мерри прозвучал возглас, который вошел в ист
орию и упоминался на судебном процессе: «Придут к нам на помощь или не при
дут, не все ли равно! Погибнем здесь все до последнего!»
Очевидно, обе баррикады, хотя и разобщенные внешне, были объединены духо
вно.
Глава четвертая.
Пятью меньше, одним больше
После того как выступил незнакомец, провозгласивший «клятву мертвецов
», и выразил в этой формуле общее душевное состояние, из всех уст вырвался
радостный и грозный крик, зловещий по смыслу, но звучавший торжеством.
Ч Да здравствует смерть! Останемся здесь все до одного!
Ч Почему же все? Ч спросил Анжольрас.
Ч Все! Все!
Анжольрас возразил:
Ч Позиция у нас выгодная, баррикада превосходная. Вполне достаточно тр
идцати человек. Зачем же приносить в жертву сорок?
Ч Потому что никто не захочет уйти, Ч отвечали ему.
Ч Граждане! Ч крикнул Анжольрас, и голос его задрожал от гнева. Ч Респу
блика не настолько богата людьми, чтобы губить их понапрасну. Такое тщес
лавие Ч просто мотовство. Если некоторым из вас долг повелевает уйти, он
и обязаны исполнить его, как всякий другой долг.
Анжольрас, воплощенный принцип, признанный вождь, пользовался среди сво
их единомышленников безграничной властью. Но как ни велика была сила его
влияния, поднялся ропот.
Командир до мозга костей, Анжольрас, услышав ропот, стал настаивать. Он за
явил властным тоном:
Ч Пусть те, кого пугает, что нас останется только тридцать, скажут об это
м.
Ропот усилился.
Ч Легко сказать: «Уйдите»! Ч послышался голос из рядов. Ч Ведь баррика
да оцеплена.
Ч Только не со стороны рынка, Ч возразил Анжольрас. Ч Улица Мондетур с
вободна, и улицей Проповедников можно добраться до рынка Инносан.
Ч Вот там-то и схватят, Ч раздался другой голос. Ч Как раз напорешься н
а караульный отряд национальных гвардейцев или гвардейцев предместья.
Они-то уж заметят человека в блузе и фуражке. «Эй, откуда ты? Уж не с баррика
ды ли? Ч и поглядят на руки. Ч Ага, от тебя пахнет порохом. К расстрелу!»
Вместо ответа Анжольрас тронул за плечо Комбефера, и оба вошли в нижнюю з
алу.
Минуту спустя они вернулись. Анжольрас держал на вытянутых руках четыре
мундира, сохраненных по его приказанию. Комбефер шел за ним, неся амуници
ю и кивера.
Ч В таком мундире, Ч сказал Анжольрас, Ч легко затеряться в рядах и скр
ыться. Во всяком случае, на четверых здесь хватит.
Он бросил мундиры на землю.
Это не поколебало стоической решимости его слушателей. Тогда заговорил
Комбефер.
Ч Полноте! Ч сказал он. Ч Будьте сострадательны. Знаете, о чем идет речь
? О женщинах. Скажите, есть у вас жены? Да или нет? Есть дети? Да или нет? Есть м
атери, качающие колыбель и окруженные кучей малышей? Кто никогда не виде
л грудь кормилицы, подымите руку. Ах, вы хотите быть убитыми! Поверьте, я са
м хочу того же, но не желаю видеть вокруг себя тени женщин, ломающих руки. У
мирайте, если хотите, но не губите других. Самоубийство, которое здесь про
изойдет, возвышенно, но ведь самоубийство Ч действие, строго ограниченн
ое, не выходящее за известные пределы. Как только оно коснется ваших ближ
них, это уже убийство. Вспомните о белокурых детских головках, вспомните
о седых стариках. Слушайте: Анжольрас рассказал мне сейчас, что видел на у
глу Лебяжьей улицы освещенное свечой узкое оконце пятого этажа и на стек
ле дрожащую тень старушки, которая, верно, всю ночь не смыкала глаз и кого-
то ждала. Быть может, это мать одного из вас. Так вот, пусть он уйдет, пусть п
оспешит сказать матери: «Матушка, вот и я!» Ему нечего беспокоиться, мы зав
ершим дело и без него. Тот,, кто содержит близких своим трудом, не имеет пра
ва жертвовать собой. Это значит бросить семью на произвол судьбы. А те, у к
ого остались дочери, у кого остались сестры? О них вы подумали? Вы идете на
смерть, вас убьют Ч прекрасно! А завтра? Ужасно, когда девушке нечего есть
! Мужчина просит милостыню, женщина продает себя. Прелестные создания, ла
сковые и нежные с цветком в волосах! Они поют, болтают, озаряют ваш дом нев
инностью и свежим благоуханием, они доказывают своей девственной чисто
той на земле существование ангелов на небесах! Подумайте о Жанне, о Лизе, о
Мими: эти пленительные благородные существа, гордость и благословение в
ашей семьи, ведь они Ч о боже! Ч они будут голодать! Что тут скрывать? Есть
рынок, где торгуют человеческим телом; и если они сойдут туда, разве ваши
тени, витающие вокруг, удержат их своими бесплотными руками? Вспомните о
б улице, о тротуарах, заполненных прохожими, о магазинах, перед которыми с
лоняются по грязи полураздетые женщины. Эти женщины тоже были когда-то н
евинными. Вспомните о ваших сестрах, у многих из вас они есть. Нищета, прос
титуция, полиция, больница Сен-Лазар Ч вот что суждено этим нежным краса
вицам, хрупким чудесным созданиям, стыдливым, грациозным и прелестным, с
вежим, как майская сирень. Ах вот как, вы пошли на смерть? Вас уже нет на свет
е! Отлично, нечего сказать! Вы стремитесь спасти народ от королевской вла
сти, а дочерей своих бросаете в полицейский участок. Полноте, друзья, будь
те милосердны. Бедные, бедные женщины, мы так мало о них думаем! Мы полагае
мся на то, что женщины не так образованы, как мы, им мешают читать, мешают мы
слить, запрещают заниматься политикой; но разве можно запретить им пойти
нынче вечером в морг и опознать ваши трупы? Слушайте, вы, у кого осталась с
емья: не упрямьтесь, пожмите нам руки и уходите, мы и одни здесь справимся.
Я прекрасно понимаю: чтобы уйти, нужно мужество; это трудно. Но чем труднее
, тем больше заслуга. Вы говорите: у меня ружье, я на баррикаде, будь что буде
т, я остаюсь. Будь что будет Ч не слишком ли сгоряча это сказано? Друзья мо
и, наступит завтрашний день; вы не доживете до завтра, но семьи ваши доживу
т, и сколько страданий их ожидает! Представьте себе славного здорового р
ебенка с румяными, как яблоко, щеками; он болтает, щебечет, тараторит, смее
тся, он так вкусно пахнет, когда его целуешь. Знаете ли вы, что с ним станет,
когда его покинут? Я видел одного, совсем крошечного, вот такого роста. Его
отец умер. Бедные люди приютили его из милости, но им самим не хватало хле
ба. Ребенок всегда был голоден. Стояла зима. Он не плакал. Он все бродил око
ло печки, в которой никогда не было огня, а труба у нее была обмазана желто
й глиной.
1 2 3 4 5 6