Что бы я позднее ни узнавал об этих последних неделях итальянца – во всех рассказах непременно были упоминания о его упрямых тренировках с собачьей упряжкой. Даже губернатор Турсен и безучастные очевидцы вроде Юара Хуля, лонгьирского дантиста, помнили эти сцены укрощения. Конечно, собакам он отдавал отнюдь не все время. Протокол моей реконструкции содержит и сведения о плаваниях Мадзини по фьорду и о его многодневных походах по ледникам. К примеру, на шлюпке Малколма Флаэрти он переплыл Ис-фьорд; семь часов тяжелой воды, почти без защиты от пенных брызг, под угрозой опрокидывания и, наверное, в страхе; потом два дня ожидания более тихой погоды и гребни волн обратного пути. Еще Мадзини побывал у Кристера Рёсхольма, бергмейстера угольной компании, и Рёсхольм сказал ему тогда, что в управлении «Кулькомпани» работы для него нет; может быть, попозже; может быть, на шахтах; надо подумать, он записал – «водитель грузовика». Кроме того, Мадзини совершил переход через ледник Свеа; шесть дней тяжкого пути вместе с Фюранном и шахтером Израэлом Бойлом; хруст палаточного брезента под напором штормового норд-оста; изнурительный марш в шипованных башмаках; ледник огромный, площадью в сотни квадратных километров, изборожденный глубокими трещинами, – провалы, расселины, гладкие колодцы, призрачный ландшафт из голубого и черного льда, все точь-в-точь как описывал сухопутный начальник. Громкое дыхание и шаги, уводящие все глубже в мерцающий лабиринт, и океанограф всегда впереди, глаз не видно за роговой скорлупой снежных очков. Океанограф рассуждал о ленивом, неудержимом течении этой ледяной реки, о таянии, подпитке и приросте глетчера как о биении пульса исполинского зверя. Здесь я прервусь и скажу, что тяготы этого и других походов были ничтожны в сравнении с последним и величайшим усилием Мадзини, ничтожны в сравнении с укрощением собак. Но что бы Мадзини ни делал – даже у стойки бара говорить об этом почти перестали. Итальянец был здесь. Здесь и остался. И его бытие словно бы становилось день ото дня неприметнее и неуловимее – не более чем свидетельство мощи того вихря, что берет начало в безлюдье, вечной неизменности и умиротворении пустыни и без разбору захватывает свои жертвы, унося их из самой уютной защищенности обыкновенной, размеренной жизни в тишину, в холод, во льды.
Хьетиль Фюранн был терпеливым учителем. Если сперва он просто уступил настоятельным просьбам Мадзини обучить его обращению с упряжкой, то мало-помалу сам увлекся мыслью вдолбить собакам, что, выполняя команды его подопечного, они все равно подчиняются ему; пожалуй, это был самый трудный из кунштюков, какими он когда-либо испытывал себя и преданность своих собак.
Октябрь выдался штормовой и словно бы металлический – метель иной раз как жгучие хромовые дробинки; земля и небо железные. Когда погода позволяла, Мадзини под надзором Фюранна запрягал собак. Своре тогда приходилось совершенно спокойно лежать в снегу впереди санок – три пары цугом, Сули с Имиагом, Колючка с Аноре, Аванга с Кинго, а Уби один впереди всех – так упряжка ждала окрика, который наконец-то разрушал чары и заставлял ее вскочить. Ой-йа-а! Потом чуть слышный гул разом натянувшихся постромок – и резкий рывок сдергивал с места полозья, разрушая узор, оставленный на снегу двадцатью восемью лапами.
Когда Мадзини впервые правил собаками в одиночку, Фюранн сопровождал стремительно бегущую упряжку на снегокате и громким голосом давал указания своему подопечному. В поселковом Клубе любителей ездовых собак , маленьком кружке, который не имел никакого устава, просто почитал езду на собачьих упряжках самым совершенным выражением арктической традиции и с удовольствием ее культивировал, – в этом клубе постоянно и во всех подробностях обсуждали тщетность педагогических усилий океанографа. Однако ж Фюранн и его подопечный, похоже, от урока к уроку опровергали пророчества собачников, высказываемые главным образом в баре и не очень-то всерьез, – Йозеф Мадзини делал успехи. Собаки слушались его. Строптиво, зачастую с такой злобой, что даже на коротких привалах яростно набрасывались друг на друга. Но слушались.
Погонщик, постигал Мадзини, должен все время поддерживать у собак иллюзию прямолинейного движения; необходимо избегать резких перемен направления и стараться объезжать расселины и барьеры по широким, плавным дугам. Ведь внезапный поворот, тем паче поворот вспять, повергает упряжку в страшное смятение. Вспять ездовые собаки никогда не поворачивают, это противоречит натуре их бега. Ведь если уж они двинулись по льду вместе с укротителем и его грузом, то возвращение вспять по только что проложенному следу наверняка воспринимают как бессмысленное напряжение и незаслуженную кару. Поэтому упряжка всеми силами яростного смятения сопротивляется и любым поспешным корректировкам неправильного маршрута – постромки тогда безнадежно запутываются, и захлебывающаяся лаем свора не слышит уже никаких команд. Погонщик должен, стало быть, целиком сосредоточиться на своей упряжке и притом заглядывать далеко вперед, видеть зримое и угадывать незримое – заметенный снегом путь и препятствия сокрытого ландшафта. Однако порой собаки даже глубоко под снегом умудряются учуять добычу, внезапно бросаются в сторону, и удержать их невозможно. Укротитель, прикованный к упряжке постромкой, может кричать сколько угодно, выход у него зачастую только один – выбросить ледовый якорь, тяжелую кошку, не допуская тем самым, чтобы собаки сиганули прямиком через ледниковую трещину и увлекли в бездну сани и вообще все. Но что бы ни происходило и сколь бы яростно ни мчались собаки – погонщику, говорил Фюранн, дозволено обрезать постромку лишь в самом крайнем случае. Ведь потеря упряжки, снаряжения и оружия даже в непродолжительной поездке может стоить ему жизни.
Говоря о законах и требованиях езды на собаках, океанограф часто ссылался на Юстейна Акера, бывшего шахтера, который много лет назад покинул Лонгьир и жил теперь в ста шестидесяти с лишним километрах пешего пути, к северу от поселка, в полном уединении. Акер, мол, последний из обитателей Шпицбергена, для кого собачья упряжка не забава, не увлечение, а по-прежнему жизненная необходимость; всему, что он, Фюранн, знает об управлении упряжкой, его научил Акер.
Юстейн Акер во многом был последним. Его избушка, построенная из плавника, стояла на берегу Вейде-фьорда у подножия скалистой гряды, именуемой мыс Табор, и в зимние месяцы совершенно исчезала под снегом. Черный, отполированный ветрами, мыс Табор высился над фьордом – геологическая формация, сложенная из докембрийских пород, почти такая же древняя, как мир, и абсолютно безжизненная. Не считая вертолетчиков, которые раз в несколько месяцев совершали в этой глухомани короткую промежуточную посадку, навещали отшельника только Малколм Флаэрти да Фюранн. Они приходили на мыс каждую весну, после пяти-семидневного пешего марша, да единожды в году Акер сам ездил в Лонгьир, реализовывал там добытую с помощью капканов и винтовки пушнину – шкуры тюленей, белых и голубых песцов, – пополнял запасы и снаряжение, напивался в баре, много говорил, сам на долгие дни становился главной темой поселковых пересудов, а потом вместе с собаками вновь пропадал в глухомани. Многие из шахтеров считали его психом. Прошлый год губернатор Турсен назвал его анархистом, и Акер ничего не добавил и не возразил. Хьетиль Фюранн часто рассказывал об охотнике.
Всего несколько десятилетий назад отшельники вроде Юстейна Акера были среди шпицбергенцев явлением заурядным, как сейчас шахтеры и полярные исследователи. Но с постепенным преобразованием ледяных пустынь в национальные парки, с запрещением охоты на медведей и введением сезонных запретов на отстрел иных животных охотники исчезли. Только заброшенные избушки, полуразвалившиеся теперь и придавленные льдом, попадались еще там и сям на Шпицбергене – ветхие памятники уединения, ухода из обитаемого мира.
28 октября на широте Лонгьира погас последний сегмент солнца. Дальше к северу ландшафты Свальбарда давно уже погрузились в сумерки. Первые из ста десяти дней полярной ночи шахтерский поселок проводил в синем полумраке; душераздирающий визг моторных снегокатов; изредка тишина. Хьетиль Фюранн все чаще углублялся в свои зимние труды и оставлял Мадзини одного с собаками. Океанограф систематизировал данные измерений, собранные за последние месяцы в Ледовитом океане, делал выводы, которых от него ждали в Осло, а в начале ноября вновь принялся эмалировать кусочки меди и выкладывать из них мозаики – яркие цветные узоры. Мадзини иногда заходил к Фюранну, помогал ему, подавая то и это, и рассказывал о руках миниатюристки Лючии, расписывавшей бесконечные медальоны крохотными, всегда одинаковыми пейзажами.
На второй неделе ноября Хьетиль Фюранн улетел в Осло, чтобы прочесть в Полярном институте свой ежегодный доклад. Три дня он провел в Осло и еще четыре – в Тромсё. А когда вернулся в Лонгьир, комната Йозефа Мадзини была пуста. Собаки тоже отсутствовали.
Итальянец? Так его же видели в пятницу, нет, в четверг, с санями и упряжкой. А потом еще и на почте… хотя нет, это было раньше. Поехал куда-то? Насчет этого никто ничего не знал. Бойл почти все время пропадал в шахтах или сидел в баре и никем не интересовался. Флаэрти находился в Ню-Олесунне… А в лавке у Муена итальянец ничего не закупал? – Ну точно, газовые баллоны для плитки, консервы и все такое… но в остальном… Искали Йозефа Мадзини долго, в самых отдаленных местах – поначалу чертыхаясь и только на снегокатах, в уверенности, что этот дурень сидит себе где-нибудь в избушке или в палатке и даже не догадывается, что доставляет множеству людей уйму хлопот. Стужа такая, что снег скрипит под ногами. Но весь шум идет только от них самих, от спасателей; если они замирают, повсюду воцаряется тишина. Избушка Фредхейма, добротное, надежное укрытие у Темпель-фьорда, стоянка в прежних тренировочных походах с упряжкой, занесена снегом и пуста. Когда наконец в воздух подняли вертолет, никто уже не чертыхался. Впрочем, поисковые вылеты всего лишь подтвердили, что следов нигде нет, ледники пустынны. Потом погода резко ухудшилась, и два дня прошли в бесплодном ожидании. Фюранн вспомнил о Юстейне Акере – что, если Мадзини по безрассудству двинул к мысу Табор? Когда ветер и метель поутихли, океанограф вместе с двумя пилотами – Бергом и Кристиансеном – вылетел к этому последнему приюту. Темная, смутная земля канула в глубину. На горных грядах и ледниках – подвижный снег. Льды во фьордах сплотились пепельно-серой броней. Время сжималось. Бесконечные пустыни, которые океанограф некогда проезжал на собаках за несколько дней, сейчас проплывали внизу за считанные минуты, пропадали из вида. Недели оборачивались часами. А часы – ничтожными мгновениями. Потом вереница тускло-серебряных фигур обозначила плавный изгиб побережья; это были пирамиды плавника, отшельник воздвиг их на берегу за короткие летние месяцы. А вот и избушка, притулившаяся во льду, маленькая, едва ли намного больше деревянных пирамид. Мыс Табор темен и пуст. Внизу появился человек, поднял голову, защищаясь руками от снежных туч, поднятых ротором вертолета. Собаки на длинных цепях, числом шесть, глухо зарычали на чудовище, опускающееся прямо на них. Потом океанограф сквозь рев мотора и обжигающий снежный вихрь устремился к отшельнику Юстейну Акеру, гаркнул: Здорово! Где он? Здесь, у тебя? – схватил старика за плечи. Акер же только теперь разглядел, кто к нему нагрянул, удивился, ничего не понял, засмеялся на радостях и крикнул в ответ: Ты о ком? Я тут один, никого тут не было.
ГЛАВА 17
ОБРАТНЫЙ ПУТЬ
20 мая 1874 года австро-венгерская полярная экспедиция покидает свое последнее прибежище: вечер, Вайпрехт велит прибить к топам мачт «Адмирала Тегетхофа» имперские флаги. Обряженный для гибели трехмачтовый барк стоит теперь среди оцепенелых, усыпанных мусором волн. Все приготовления закончены; морской начальник приказывает экипажу построиться и троекратным «ура» попрощаться с оставленным кораблем, в знак благодарности. Потом он дает знак к выступлению.
Под полуночным солнцем матросы и офицеры тащат три тяжело нагруженные спасательные шлюпки – три крепкие норвежские китобойные шлюпки с мачтой и люгерным парусом; поставленные на полозья, они движутся по ледяным торосам и по глубокой, скользкой снежной шуге рывками, метр за метром. Часто люди проваливаются по пояс – лишь на такой глубине ноги нащупывают твердый лед, – и шлюпки проваливаются вместе с ними.
Лямки до крови натирают плечи и ладони, и в первые же часы некоторых рвет от натуги. Девяносто центнеров снаряжения и провианта везут они с собой, а ведь каждый отрезок пути и каждое препятствие им приходится одолевать трижды, потому что транспортировка одной-единственной шлюпки требует всех сил, какие у них есть. Так проходит эта ночь: мучительно медленно они тащатся вперед, волокут шлюпки одну за другой прочь от «Тегетхофа». Но после десяти часов такой надсады уходят от корабля не более чем на километр, и красавец барк вновь влечет их к себе: как хорошо было бы отдохнуть там, на койках, куда теплее и безопаснее, нежели в тесных шлюпках, под брезентом. Им очень плохо без корабля. Но Вайпрехт неумолим. Вайпрехт никого на корабль не отпускает. Мы на пути в Европу, говорит он, мы оставили корабль. И вот после первого, крохотного перехода они лежат под брезентом, скрюченные, промокшие, измученные, – до смешного близко от «Тегетхофа». А Европа бесконечно далеко. Даже если б они могли идти к норвежскому берегу строго по прямой, не обходя часами каждый ропак, каждую трещину – строго по прямой! – и не спуская шлюпки по десять и пятнадцать раз на дню в разводья и полыньи, делая три гребка веслами, а затем снова вытаскивая шлюпки на лед, – даже если б они умели летать , до побережья, к которому они стремятся, все равно пришлось бы одолеть без малого тысячу миль. А летать они не умеют.
Кому эта правда невмоготу, может и на сей раз утешаться надеждой, что будущее окажется доброжелательнее, собственные силы – крепче, льды – проходимее, а груз полегчает. Но те, кто пережил пытку санных походов по негостеприимным новым землям, знают, что мучения всегда множатся, только множатся. Правда такова, что первый день обратного пути был лишь примером следующих недель и месяцев, лишь образчиком времени, которое в итоге станет для них квинтэссенцией всех невзгод и разочарований арктических лет. Спустя две недели Вайпрехт, Орел и десять матросов возвращаются к кораблю (до него пока лишь несколько километров) за последней шлюпкой. Но и распределив груз по четырем шлюпкам, они продвигаются вперед еле-еле, иной раз на день-другой застревают в паковых торосах и ждут, когда трещина расширится до разводья или обломки льдин осядут (весна все-таки, тепло!) и наконец-то откроют путь. А это ожидание еще страшнее, чем когда-либо на борту «Тегетхофа». Если же они пробивают себе дорогу кирками и лопатами, бывает и так, что после недельных трудов мир обломков вдруг раскалывается и смыкается опять, образуя новые, на сей раз непреодолимые барьеры. Тогда они волей-неволей поворачивают назад и ищут другую дорогу. Провиант и силы тают. Если им улыбается охотничья удача, они едят сырую медвежатину и тюлений жир. Но их самих гложут, изнуряют льды. Порой, в удачные дни, когда они полагают, что сумели продвинуться на юг, дрейф полярных льдов потихоньку-полегоньку подхватывает их и вновь относит на несколько дуговых минут к северу. После двух месяцев пути они всего-навсего километрах в пятнадцати от исходной точки, горы Земли Франца-Иосифа по-прежнему близко. Однако оптимизм Вайпрехта непоколебим. Вся наша надежда, говорит морской начальник, только на этот переход через льды, другого спасения нет; мы дойдем до берегов Новой Земли и отыщем какой-нибудь корабль, хотя бы зверобойный; мы поплывем в Норвегию, не пойдем пешком, а поплывем. Он твердит это снова и снова. И те из матросов, кто роптал, полагая, что все эти жестокие муки совершенно напрасны и куда лучше было бы вернуться на «Тегетхоф» и в крайнем случае зазимовать там в третий раз, ждать, чтобы море подобрело, ждать чуда или хотя бы смерти, зато в сухой каюте… – даже они уже не ропщут после речей Вайпрехта, день-другой не ропщут. Но подлинных своих чувств морской и ледовый начальник не поверяет в эти дни никому; в дневнике возвращения (эту узкую, размером с нагрудный карман, книжицу лишь спустя десять лет найдут в его архиве) он карандашом, неизменно красивым готическим почерком записывает вот что:
Каждый потерянный день даже не гвоздь, а целая доска в крышку нашего гроба… Тащить сани по ледяным полям – сущие слезы, ведь выигрыш в несколько миль с точки зрения нашей цели совершенно не важен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Хьетиль Фюранн был терпеливым учителем. Если сперва он просто уступил настоятельным просьбам Мадзини обучить его обращению с упряжкой, то мало-помалу сам увлекся мыслью вдолбить собакам, что, выполняя команды его подопечного, они все равно подчиняются ему; пожалуй, это был самый трудный из кунштюков, какими он когда-либо испытывал себя и преданность своих собак.
Октябрь выдался штормовой и словно бы металлический – метель иной раз как жгучие хромовые дробинки; земля и небо железные. Когда погода позволяла, Мадзини под надзором Фюранна запрягал собак. Своре тогда приходилось совершенно спокойно лежать в снегу впереди санок – три пары цугом, Сули с Имиагом, Колючка с Аноре, Аванга с Кинго, а Уби один впереди всех – так упряжка ждала окрика, который наконец-то разрушал чары и заставлял ее вскочить. Ой-йа-а! Потом чуть слышный гул разом натянувшихся постромок – и резкий рывок сдергивал с места полозья, разрушая узор, оставленный на снегу двадцатью восемью лапами.
Когда Мадзини впервые правил собаками в одиночку, Фюранн сопровождал стремительно бегущую упряжку на снегокате и громким голосом давал указания своему подопечному. В поселковом Клубе любителей ездовых собак , маленьком кружке, который не имел никакого устава, просто почитал езду на собачьих упряжках самым совершенным выражением арктической традиции и с удовольствием ее культивировал, – в этом клубе постоянно и во всех подробностях обсуждали тщетность педагогических усилий океанографа. Однако ж Фюранн и его подопечный, похоже, от урока к уроку опровергали пророчества собачников, высказываемые главным образом в баре и не очень-то всерьез, – Йозеф Мадзини делал успехи. Собаки слушались его. Строптиво, зачастую с такой злобой, что даже на коротких привалах яростно набрасывались друг на друга. Но слушались.
Погонщик, постигал Мадзини, должен все время поддерживать у собак иллюзию прямолинейного движения; необходимо избегать резких перемен направления и стараться объезжать расселины и барьеры по широким, плавным дугам. Ведь внезапный поворот, тем паче поворот вспять, повергает упряжку в страшное смятение. Вспять ездовые собаки никогда не поворачивают, это противоречит натуре их бега. Ведь если уж они двинулись по льду вместе с укротителем и его грузом, то возвращение вспять по только что проложенному следу наверняка воспринимают как бессмысленное напряжение и незаслуженную кару. Поэтому упряжка всеми силами яростного смятения сопротивляется и любым поспешным корректировкам неправильного маршрута – постромки тогда безнадежно запутываются, и захлебывающаяся лаем свора не слышит уже никаких команд. Погонщик должен, стало быть, целиком сосредоточиться на своей упряжке и притом заглядывать далеко вперед, видеть зримое и угадывать незримое – заметенный снегом путь и препятствия сокрытого ландшафта. Однако порой собаки даже глубоко под снегом умудряются учуять добычу, внезапно бросаются в сторону, и удержать их невозможно. Укротитель, прикованный к упряжке постромкой, может кричать сколько угодно, выход у него зачастую только один – выбросить ледовый якорь, тяжелую кошку, не допуская тем самым, чтобы собаки сиганули прямиком через ледниковую трещину и увлекли в бездну сани и вообще все. Но что бы ни происходило и сколь бы яростно ни мчались собаки – погонщику, говорил Фюранн, дозволено обрезать постромку лишь в самом крайнем случае. Ведь потеря упряжки, снаряжения и оружия даже в непродолжительной поездке может стоить ему жизни.
Говоря о законах и требованиях езды на собаках, океанограф часто ссылался на Юстейна Акера, бывшего шахтера, который много лет назад покинул Лонгьир и жил теперь в ста шестидесяти с лишним километрах пешего пути, к северу от поселка, в полном уединении. Акер, мол, последний из обитателей Шпицбергена, для кого собачья упряжка не забава, не увлечение, а по-прежнему жизненная необходимость; всему, что он, Фюранн, знает об управлении упряжкой, его научил Акер.
Юстейн Акер во многом был последним. Его избушка, построенная из плавника, стояла на берегу Вейде-фьорда у подножия скалистой гряды, именуемой мыс Табор, и в зимние месяцы совершенно исчезала под снегом. Черный, отполированный ветрами, мыс Табор высился над фьордом – геологическая формация, сложенная из докембрийских пород, почти такая же древняя, как мир, и абсолютно безжизненная. Не считая вертолетчиков, которые раз в несколько месяцев совершали в этой глухомани короткую промежуточную посадку, навещали отшельника только Малколм Флаэрти да Фюранн. Они приходили на мыс каждую весну, после пяти-семидневного пешего марша, да единожды в году Акер сам ездил в Лонгьир, реализовывал там добытую с помощью капканов и винтовки пушнину – шкуры тюленей, белых и голубых песцов, – пополнял запасы и снаряжение, напивался в баре, много говорил, сам на долгие дни становился главной темой поселковых пересудов, а потом вместе с собаками вновь пропадал в глухомани. Многие из шахтеров считали его психом. Прошлый год губернатор Турсен назвал его анархистом, и Акер ничего не добавил и не возразил. Хьетиль Фюранн часто рассказывал об охотнике.
Всего несколько десятилетий назад отшельники вроде Юстейна Акера были среди шпицбергенцев явлением заурядным, как сейчас шахтеры и полярные исследователи. Но с постепенным преобразованием ледяных пустынь в национальные парки, с запрещением охоты на медведей и введением сезонных запретов на отстрел иных животных охотники исчезли. Только заброшенные избушки, полуразвалившиеся теперь и придавленные льдом, попадались еще там и сям на Шпицбергене – ветхие памятники уединения, ухода из обитаемого мира.
28 октября на широте Лонгьира погас последний сегмент солнца. Дальше к северу ландшафты Свальбарда давно уже погрузились в сумерки. Первые из ста десяти дней полярной ночи шахтерский поселок проводил в синем полумраке; душераздирающий визг моторных снегокатов; изредка тишина. Хьетиль Фюранн все чаще углублялся в свои зимние труды и оставлял Мадзини одного с собаками. Океанограф систематизировал данные измерений, собранные за последние месяцы в Ледовитом океане, делал выводы, которых от него ждали в Осло, а в начале ноября вновь принялся эмалировать кусочки меди и выкладывать из них мозаики – яркие цветные узоры. Мадзини иногда заходил к Фюранну, помогал ему, подавая то и это, и рассказывал о руках миниатюристки Лючии, расписывавшей бесконечные медальоны крохотными, всегда одинаковыми пейзажами.
На второй неделе ноября Хьетиль Фюранн улетел в Осло, чтобы прочесть в Полярном институте свой ежегодный доклад. Три дня он провел в Осло и еще четыре – в Тромсё. А когда вернулся в Лонгьир, комната Йозефа Мадзини была пуста. Собаки тоже отсутствовали.
Итальянец? Так его же видели в пятницу, нет, в четверг, с санями и упряжкой. А потом еще и на почте… хотя нет, это было раньше. Поехал куда-то? Насчет этого никто ничего не знал. Бойл почти все время пропадал в шахтах или сидел в баре и никем не интересовался. Флаэрти находился в Ню-Олесунне… А в лавке у Муена итальянец ничего не закупал? – Ну точно, газовые баллоны для плитки, консервы и все такое… но в остальном… Искали Йозефа Мадзини долго, в самых отдаленных местах – поначалу чертыхаясь и только на снегокатах, в уверенности, что этот дурень сидит себе где-нибудь в избушке или в палатке и даже не догадывается, что доставляет множеству людей уйму хлопот. Стужа такая, что снег скрипит под ногами. Но весь шум идет только от них самих, от спасателей; если они замирают, повсюду воцаряется тишина. Избушка Фредхейма, добротное, надежное укрытие у Темпель-фьорда, стоянка в прежних тренировочных походах с упряжкой, занесена снегом и пуста. Когда наконец в воздух подняли вертолет, никто уже не чертыхался. Впрочем, поисковые вылеты всего лишь подтвердили, что следов нигде нет, ледники пустынны. Потом погода резко ухудшилась, и два дня прошли в бесплодном ожидании. Фюранн вспомнил о Юстейне Акере – что, если Мадзини по безрассудству двинул к мысу Табор? Когда ветер и метель поутихли, океанограф вместе с двумя пилотами – Бергом и Кристиансеном – вылетел к этому последнему приюту. Темная, смутная земля канула в глубину. На горных грядах и ледниках – подвижный снег. Льды во фьордах сплотились пепельно-серой броней. Время сжималось. Бесконечные пустыни, которые океанограф некогда проезжал на собаках за несколько дней, сейчас проплывали внизу за считанные минуты, пропадали из вида. Недели оборачивались часами. А часы – ничтожными мгновениями. Потом вереница тускло-серебряных фигур обозначила плавный изгиб побережья; это были пирамиды плавника, отшельник воздвиг их на берегу за короткие летние месяцы. А вот и избушка, притулившаяся во льду, маленькая, едва ли намного больше деревянных пирамид. Мыс Табор темен и пуст. Внизу появился человек, поднял голову, защищаясь руками от снежных туч, поднятых ротором вертолета. Собаки на длинных цепях, числом шесть, глухо зарычали на чудовище, опускающееся прямо на них. Потом океанограф сквозь рев мотора и обжигающий снежный вихрь устремился к отшельнику Юстейну Акеру, гаркнул: Здорово! Где он? Здесь, у тебя? – схватил старика за плечи. Акер же только теперь разглядел, кто к нему нагрянул, удивился, ничего не понял, засмеялся на радостях и крикнул в ответ: Ты о ком? Я тут один, никого тут не было.
ГЛАВА 17
ОБРАТНЫЙ ПУТЬ
20 мая 1874 года австро-венгерская полярная экспедиция покидает свое последнее прибежище: вечер, Вайпрехт велит прибить к топам мачт «Адмирала Тегетхофа» имперские флаги. Обряженный для гибели трехмачтовый барк стоит теперь среди оцепенелых, усыпанных мусором волн. Все приготовления закончены; морской начальник приказывает экипажу построиться и троекратным «ура» попрощаться с оставленным кораблем, в знак благодарности. Потом он дает знак к выступлению.
Под полуночным солнцем матросы и офицеры тащат три тяжело нагруженные спасательные шлюпки – три крепкие норвежские китобойные шлюпки с мачтой и люгерным парусом; поставленные на полозья, они движутся по ледяным торосам и по глубокой, скользкой снежной шуге рывками, метр за метром. Часто люди проваливаются по пояс – лишь на такой глубине ноги нащупывают твердый лед, – и шлюпки проваливаются вместе с ними.
Лямки до крови натирают плечи и ладони, и в первые же часы некоторых рвет от натуги. Девяносто центнеров снаряжения и провианта везут они с собой, а ведь каждый отрезок пути и каждое препятствие им приходится одолевать трижды, потому что транспортировка одной-единственной шлюпки требует всех сил, какие у них есть. Так проходит эта ночь: мучительно медленно они тащатся вперед, волокут шлюпки одну за другой прочь от «Тегетхофа». Но после десяти часов такой надсады уходят от корабля не более чем на километр, и красавец барк вновь влечет их к себе: как хорошо было бы отдохнуть там, на койках, куда теплее и безопаснее, нежели в тесных шлюпках, под брезентом. Им очень плохо без корабля. Но Вайпрехт неумолим. Вайпрехт никого на корабль не отпускает. Мы на пути в Европу, говорит он, мы оставили корабль. И вот после первого, крохотного перехода они лежат под брезентом, скрюченные, промокшие, измученные, – до смешного близко от «Тегетхофа». А Европа бесконечно далеко. Даже если б они могли идти к норвежскому берегу строго по прямой, не обходя часами каждый ропак, каждую трещину – строго по прямой! – и не спуская шлюпки по десять и пятнадцать раз на дню в разводья и полыньи, делая три гребка веслами, а затем снова вытаскивая шлюпки на лед, – даже если б они умели летать , до побережья, к которому они стремятся, все равно пришлось бы одолеть без малого тысячу миль. А летать они не умеют.
Кому эта правда невмоготу, может и на сей раз утешаться надеждой, что будущее окажется доброжелательнее, собственные силы – крепче, льды – проходимее, а груз полегчает. Но те, кто пережил пытку санных походов по негостеприимным новым землям, знают, что мучения всегда множатся, только множатся. Правда такова, что первый день обратного пути был лишь примером следующих недель и месяцев, лишь образчиком времени, которое в итоге станет для них квинтэссенцией всех невзгод и разочарований арктических лет. Спустя две недели Вайпрехт, Орел и десять матросов возвращаются к кораблю (до него пока лишь несколько километров) за последней шлюпкой. Но и распределив груз по четырем шлюпкам, они продвигаются вперед еле-еле, иной раз на день-другой застревают в паковых торосах и ждут, когда трещина расширится до разводья или обломки льдин осядут (весна все-таки, тепло!) и наконец-то откроют путь. А это ожидание еще страшнее, чем когда-либо на борту «Тегетхофа». Если же они пробивают себе дорогу кирками и лопатами, бывает и так, что после недельных трудов мир обломков вдруг раскалывается и смыкается опять, образуя новые, на сей раз непреодолимые барьеры. Тогда они волей-неволей поворачивают назад и ищут другую дорогу. Провиант и силы тают. Если им улыбается охотничья удача, они едят сырую медвежатину и тюлений жир. Но их самих гложут, изнуряют льды. Порой, в удачные дни, когда они полагают, что сумели продвинуться на юг, дрейф полярных льдов потихоньку-полегоньку подхватывает их и вновь относит на несколько дуговых минут к северу. После двух месяцев пути они всего-навсего километрах в пятнадцати от исходной точки, горы Земли Франца-Иосифа по-прежнему близко. Однако оптимизм Вайпрехта непоколебим. Вся наша надежда, говорит морской начальник, только на этот переход через льды, другого спасения нет; мы дойдем до берегов Новой Земли и отыщем какой-нибудь корабль, хотя бы зверобойный; мы поплывем в Норвегию, не пойдем пешком, а поплывем. Он твердит это снова и снова. И те из матросов, кто роптал, полагая, что все эти жестокие муки совершенно напрасны и куда лучше было бы вернуться на «Тегетхоф» и в крайнем случае зазимовать там в третий раз, ждать, чтобы море подобрело, ждать чуда или хотя бы смерти, зато в сухой каюте… – даже они уже не ропщут после речей Вайпрехта, день-другой не ропщут. Но подлинных своих чувств морской и ледовый начальник не поверяет в эти дни никому; в дневнике возвращения (эту узкую, размером с нагрудный карман, книжицу лишь спустя десять лет найдут в его архиве) он карандашом, неизменно красивым готическим почерком записывает вот что:
Каждый потерянный день даже не гвоздь, а целая доска в крышку нашего гроба… Тащить сани по ледяным полям – сущие слезы, ведь выигрыш в несколько миль с точки зрения нашей цели совершенно не важен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24