И не просто пришелец, но — посланец Аллаха. В этом была своя логика, которая позволяла рассчитывать на выигрыш. Во-первых, сама идея машины времени появится только столетия спустя, а все, что выходит за привычную грань сумасшествия, уже откровение. А в средние века тем паче: тогда свободной воли у человека был нуль — все решали либо Бог, либо черт. Дмитрия окружали именно такие люди — с самого рождения все их поступки были продиктованы волей свыше, и никак иначе. Аллах, он все может: и время вспять повернуть, и мироздание обрушить, которое сам и построил. Чудеса — его стезя. В средневековье вера в чудеса была столь же естественной, как в его время неверие, и Тамерлан в этом ничуть не отличается от сотен тысяч своих подданных.
Во-вторых, Тимур, как и всякий правитель древности, только и грезил, как бы оставить след в вечности. В назидание потомкам он, правда, утесов надписями не испещрял, но мысли о собственном величии посещали его часто. Если верить той книге, у Хромца был свой пунктик: сколько-то там десятков поколений его потомков будут править на Земле, осчастливливая ее своим присутствием. Эта Тимурова идея упоминалась в книге несколько раз: то ему во сне снится, то святой предсказывает. И можно будет обрадовать старика — мол, помнят о тебе и спустя века, и потомки твои правят… Можно и приврать, кто проверит?
Поэтому Дмитрий нагрузил ум еще одной задачей: построить химерический мир будущего, откуда явился. Следовало быть осторожным: обо многом и многом Тамерлану знать совсем не следовало. Например, об автомате Калашникова, самолетах и прочих “чудесах” будущего, потому что играть в янки при дворе короля Артура — занятие преглупейшее. Может, в это время и есть гении, способные воспринять, что человек может летать, как птица, но таких единицы, а может, он и вовсе один на все это столпотворение, но его-то как раз и считают чокнутым: должны ведь существовать границы, за которыми взаимопонимание уже невозможно. Пока диалог строится на обиходных вещах и понятиях — еда, дом, мужчина, женщина, хорошо, плохо, — все в порядке; но стоит заикнуться о шайтан-арбе, что может ехать без помощи лошади… О планерах, самолетах, даже воздушных шарах и думать не стоит. Не то поставят на верхушку минарета и предложат продемонстрировать умение летать, а потом торжественно произнесут над тем, что останется: “Слава Аллаху! Рожденный ползать летать не может… ” Леонардо да Винчи бы понял: он сам проектировал и крылышки, чтоб летать, и геликоптер. Но даже да Винчи Дмитрию не удалось бы объяснить, что такое Интернет и сотовая связь.
Он совершенно не думал, что может и проиграть: Тамерлан ему не поверит, а если и поверит, то объявит его появление из будущего, допустим, кознями мусульманского дьявола. Он не боялся потерять жизнь, которую уже, собственно, потерял: жизнь — не только биологическое существование, поэтому терять ему было нечего, кроме дыхания. В последнем, впрочем, он сейчас впервые усомнился.
Но так или иначе, а первостепенная задача — освоить язык настолько, чтобы он мог внятно объясниться с Хромцом. И никуда Тамерлан не денется: зерно будет посеяно, останется подождать всходов.
* * *
Дмитрий улегся на волчью шкуру и подложил под голову кулак. Сквозь тонкую стенку палатки были слышны разговоры солдат у костра, временами в их болтовне звучали уже знакомые слова. Смысл же всякого незнакомого он пытался уловить из контекста. Но вскоре это занятие его утомило.
— Терпение, мой друг, терпение, — пробормотал он себе. — Тамерлан о тебе помнит.
И сам вспомнил, как, будучи еще только “поставлен на довольствие”, имел рандеву с двумя местными полиглотами. Заявились они тогда с целой компанией — все рассматривали его, а двое пытались говорить на разных языках; в некоторых мелькали порой знакомые на слух созвучия, а потом он услышал даже старославянский. Однако они ушли ни с чем. Он разводил руками, показывая: “Не понимаю” — и гордо бил себя в грудь: “Эмир Темир нукер”. Не среагировал и на старославянский — черт их знает, что у них там с Русью…
Дмитрий закрыл глаза, ожидая, когда придет сон, а вместе с ним и “бесконечное падение”. Это была еще одна загадка, решения которой он даже не старался найти: с того момента, как он окончательно осознал, где находится, каждую ночь ему с маниакальным упорством снился один и тот же сон. Он падал. Из никуда в никуда. Все, что он помнил, проснувшись, — томительное ощущение свободного падения, в которое проваливался, едва заснув.
Он предполагал, что его будет мучить ностальгия, что изведут сны, в которых он снова, как ни в чем не бывало, живет в Питере. Утром отправляется на работу, а вечером фехтует с Игорем или сидит дома. Или же развлекается каким-нибудь иным способом…
Не тут-то было. Ему не снился Питер, не снилась работа, не снился Игорь. Даже Велимир больше не снился. Он просто каждую ночь падал куда-то и все никак не мог упасть.
После первых трех ночей “падения” Дмитрий встревожился: слишком уж было оно реальным. И даже втайне понадеялся, что так начинается “перелет” обратно. Но он продолжал жить в прошлом, а появившаяся надежда на возвращение только мешала, разъедая, как червь. И он запретил себе размышлять о сне. Скорее всего, так отыгрывается депрессия или… В лучшем случае это просто депрессия — диагноз самому себе он поставить затруднялся. Несмотря на тягостное сновидение, он высыпался и по утрам не чувствовал себя разбитым. А потому решил, что рано или поздно “падение” прекратится. И еще вопрос: стоит ли этому радоваться, когда оно прекратится? Может, тогда и начнет сниться Питер и потерянное навсегда удобное, привычное время — с автомобилями, самолетами, метро, компьютерами, озоновыми дырами, террористами всех по-шибов и черт-те чем еще. Вот тогда он и взвоет. Лучше уж еженощно “падать” неведомо куда, чем просыпаться, скрипя зубами от бессилия.
* * *
Дмитрий “падал” и в эту ночь. Причем у сновидения было существенное отличие: он твердо знал, что на этот раз упадет. Достигнет неведомого дна.
Остановиться он не мог. И ужас тихо и вкрадчиво заполнял его тем больше, чем ярче становилось ощущение близости последней точки. Человеку, бывает, снится, что он падает, но всегда вовремя приходит спасительное пробуждение. Это закон. Но Дмитрий хотел проснуться — и не мог.
Он достиг дна — жуткий удар сотряс все существо. Боль была самая настоящая. Но даже она не погасила удивления: летел он лицом вниз, а ударился спиной.
Дмитрий лежал, и боль потихонечку отходила, отпускала — и наконец прошла совсем. Тогда он понял, что больше лежать нет никакого смысла. И потихонечку поднялся. Сразу за зрачками, словно обволакивая глазные яблоки, начиналась темнота. Но кое-что он все-таки мог увидеть. Если обернется. Он знал, что именно. Вернее, кого. Самого себя. И знал, что делать этого ни в коем случае нельзя.
Не оборачиваясь, он, неуверенный, шагнул вперед: вокруг была только тьма — и ничего, кроме тьмы…
* * *
Он проснулся и сел на бывшей постели Мансура. За войлочной стеной палатки шумел лагерь.
Еще переживая события сна, Дмитрий осторожно ощупал спину. Все было в порядке.
Глава шестая. ПОЕДИНОК
Тимур, кажется, знал о нем все. Были ему известны и долетевшие до базаров Самарканда слухи о чудовище, которое напало на жителей окраинной деревни.
К тому времени, когда слухи эти достигли ушей эмира, пришлый богатырь уже несколько дней прожил в казарме и ничем, кроме роста да цвета кожи и глаз, не отличался от других воинов: ел, спал, пил. Он упражнялся с оружием, и все видели, что он искусный мастер боя — и на мечах, и на копьях, и на секирах. Немногие удальцы могли быть ему ровней. Лишь из лука плохо стрелял гигант. Не привык, видать, часто натягивать тетиву. И на коне не слишком ловко держался.
Эмир послал в деревни Сухаари людей. Не потому, что был встревожен появлением в собственном загородном поместье нечистой силы, а чтобы узнать истину: есть сплетни, но есть и удивительного вида человек, словно свалившийся с неба. Не он ли побывал там и напугал сельчан? Ведь чернь труслива и боится даже собственной тени. Посланные вернулись не только с вестями, но и привезли с собой деревенского кузнеца, на которого дэв напал, и еще дехканина, который первым увидел чудовище. Им показали чужака, и разное говорили они. Крестьянин оказался болтуном и трусом я все расписывал клыки и когти дэва — какие они длинные и загнутые, словно сабли. А кузнец подтвердил: “Его я видел у кладбища. Он ударил меня”. Перепугался кузнец до смерти, повалился на колени и молил о прощении: “Не знал я, что не дэв он. Не знал”.
О том донесли Тимуру. Эмир приказал привести кузнеца.
И была оказана простому деревенскому кузнецу неслыханная честь — поцеловать ковер у ног Шита Ислама. Тамерлан самолично расспросил его. И поведал кузнец, что произошло возле его селения: как утром неведомо откуда объявился на деревенском кладбище нагой гигант, как напугал его односельчанина, как хотели его прогнать и как он сам обратил в бегство мужчин деревни. Не скрыл кузнец, что хотел убить страшного гостя, пустив камень из пращи, да промахнулся. И что гигант раздел его перед тем, как исчезнуть снова, рассказал тоже.
Выслушал Тимур кузнеца и отпустил с миром обоих крестьян. Они были вне себя от счастья. А эмир удивился и задумался.
Тамерлан хорошо помнил и мутный, потухший взгляд чужака, когда его привели с кухонь и поставили перед эмиром. И изумленный хохот гиганта, и его беспамятство. И как на следующий день стал чужак иным, словно разум его стряхнул неведомые путы, просветлел и проснулся. В этом была первая загадка чужака: вне всякого сомнения, он узнал Тимура, словно мог видеть раньше.
Второй загадкой чужака было его появление близ столицы. Из слов кузнеца выходило, будто сама пустыня извергла светловолосого чужака из своего песчаного чрева. “За кладбищем нет ничего, кроме песков, — сказал он. — Наша деревня на самом краю стоит”. Тимур домыслам крестьянина, конечно же, не поверил, но и противопоставить им ничего не мог. Явись гигант в Самарканд по караванному пути, то слухи о необыкновенном человеке, что едет в столицу эмира, летели бы вперед быстрее ветра. В Самарканде о нем узнали бы за неделю до появления, а уж само появление стало бы самым значительным событием для тысяч зевак, которые толклись бы на узких улочках и давили друг друга — и все ради того, чтобы бросить хоть один взгляд на необыкновенного иноземца. Значит, ни о каком посольстве не может быть и речи — не может же целый караван не дать о себе знать загодя и сгинуть в песках, не оставив по себе ни малейшего следа. О нападении на караван разбойников у Тимура даже мысли не мелькнуло: он правил железной рукой, и порядок на караванных путях был железный. Разбойничающие шайки давно уж повывелись: кто окончил жизнь в руках палача, кто сгнил в яме.
И Тимур приказал и дальше собирать слухи: может, где еще видели чужака. Уже на следующий день после показа иноземцем своего воинского искусства эмир в душе корил себя: пенял внуку за неподобающие царевичу несдержанность и впечатлительность, а сам оказался ничем не лучше мальчишки и воспринял неожиданное появление гиганта как знак свыше. А может, чужеземец нанялся охранником в идущий издалека торговый караван да и отстал, заблудился в незнакомых местах без воды и еды, кое-как выбрался. Вот разум на время и помутился: пески могут кого угодно свести с ума.
Но сбор слухов не дал ничего: чужака и впрямь будто пустыня извергла.
Тимур потребовал от чтецов, чтобы нашли ему книгу, где описывался бы народ, подобный светловолосому гиганту-пришельцу. Нашли. И выходило, что чужак явился чуть ли не с края света. В книгах говорилось о высокорослом светлоглазом народе со светлой же кожей и светлыми волосами, живущем далеко на холодном севере за землями френков и русов, так далеко, что даже летом там, бывает, не сходят льды с рек, а снег с земли.
И еще говорилось, что солнце там полгода висит над горизонтом, не заходя, а другие полгода — царит непрерывная ночь. Тимур почувствовал себя польщенным: далеко же разнеслась слава о нем по свету. Книга дала ответ на вопрос, кем мог быть светловолосый воин, но не давала на другой — как мог он незамеченным пробраться до столицы, в самый центр империи. И совершенно непонятно было, почему он, по словам дехканина, оказался нагим, словно новорожденный младенец.
Эмир послал к чужеземцу нескольких толмачей и людей, известных познаниями о далеких народах, чтобы они выяснили, на каком наречии изъясняется пришелец и откуда он явился. Те вернулись и развели руками: наречие чужака оказалось неизвестным, а сам он, кроме трех картавых слов, которые повторял с гордым видом, других и не знал. Объясняться с ним возможно только знаками, да и то с большим трудом. Странное впечатление производил гигант, странное даже для чужеземца, не знающего языка: ни толмачи, ни ученые не смогли вызнать о нем ничего — даже имени. Гигант то ли не понимал знаков, то ли разум его пошатнулся раз и навсегда. Всякая попытка узнать что-либо о нем кончалась одним и тем же: великан мрачнел лицом и садился на землю, обхватив голову большими руками, а потом, посидев так, начинал безудержно смеяться и твердить все те же три слова: “Эмир Темир нукер…”
Тимур колебался. Он любил диковины, а тут уж диковина из диковин. Ему хотелось, чтобы чужак-гигант находился рядом и тешил взгляд — как тешат слоны и павлины. Но Тимур не любил тайн, в которые не был бы посвящен. Тайна же появления неведомого гиганта так и осталась нераскрытой: он пришел неизвестно откуда, не умеет говорить, но сумел узнать эмира и знает три слова, чтобы высказать эмиру желание быть принятым на службу.
“Это Откровение Сильного, Милосердного…” пророческие строки Корана. Кто истолкует их правильно?
И Тамерлан принял решение.
Поход в Индию начался в назначенный день — Тимур не привык менять планов. Даже необъяснимое и таинственное появление иноземца не могло поколебать их. Пришелец захотел стать воином Тимура? Что ж, пусть послужит пехотинцем на жалованье. И да будет так, пока эмир не переменит решения.
Рано или поздно тайна необычного появления чужеземца вскроется, и тогда станет ясным смысл откровения святых строк.
Тимур определил иноземца в сотню наемников-пехотинцев, набранную из сорвиголов без роду и племени, ценящих лишь золото и серебро. Сотнику же велел приставить к гиганту верного и сообразительного воина, чтобы следил за каждым его шагом. Чужак, однако, казарм не покидал и все время проводил с оружием в руках, постоянно упражняясь и не обращая внимания на зевак, ходящих за ним по пятам.
Безропотная покорность, с которой чужак принял волю эмира, почему-то удивила Тимура. Казалось бы, этот странный человек, так желавший стать его нукером, должен воспротивиться тому, что эмир пренебрег его желанием. Его искусство владения оружием предполагало, что чужеземец, откуда бы он ни явился, происходит из благородного рода, и потому незавидная доля рядового пехотинца должна вызвать у гиганта гнев. Однако этого не случилось. Казалось, иноземец даже не понял, что эмир умышленно его унизил. (Да пусть он хоть царского рода, этот неверный, он должен почитать за счастье слизывать пыль с сапог нищего мусульманина!)
Первые дни Тимур проявлял интерес к жизни иноземца в казармах, но потом известия о нем потеряли привкус новизны и загадки, и с начала похода эмир ни разу не вспоминал о светловолосом гиганте — других забот хватало.
Тот сам напомнил о себе. Эмиру доложили о смене десятника в пехотной сотне, и странным было имя нового ун-баши. Его звали Гуль.
* * *
Музафар-бахадура втащили в шатер и бросили на ковер. Он поцеловал ворс и, не разгибая спины, снизу вверх посмотрел на Тимура.
— Милости и справедливости твоей прошу, хазрат эмир, — сказал он и вновь ткнулся лицом в ковер.
Тимур играл в шахматы со внуком, Халиль-Султаном.
— Говори.
— Милости и справедливости… — повторил Музафар-бахадур и шумно вздохнул. — Дозволь поединок. Этот неверный, которого кличут Гуль, убил моего родича. Я хочу отомстить.
— И с этим ты пришел ко мне? Разве грех убить неверного? Нужно ли спрашивать на то моего дозволения?
Тимур повернулся к шахматной доске. Халиль-Султан, насупив брови, пытался найти выход из сложного положения, в которое загнал его в игре дед.
Два стражника подхватили Музафар-бахадура под локти и потащили к выходу.
— Я слышал, ты сам взял его в войско. На тебе и ответ, — крикнул Музафар-бахадур.
— Оставьте его!
Стражники отпустили Музафар-бахадура. Он на четвереньках пробежал на прежнее место и, кланяясь, прохрипел:
— Я ищу справедливости, а не твоего гнева.
Тимур поправил шелковую подушку под локтем искалеченной руки и посмотрел на согнутую спину солдата.
— Подними лицо. Я хочу его видеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Во-вторых, Тимур, как и всякий правитель древности, только и грезил, как бы оставить след в вечности. В назидание потомкам он, правда, утесов надписями не испещрял, но мысли о собственном величии посещали его часто. Если верить той книге, у Хромца был свой пунктик: сколько-то там десятков поколений его потомков будут править на Земле, осчастливливая ее своим присутствием. Эта Тимурова идея упоминалась в книге несколько раз: то ему во сне снится, то святой предсказывает. И можно будет обрадовать старика — мол, помнят о тебе и спустя века, и потомки твои правят… Можно и приврать, кто проверит?
Поэтому Дмитрий нагрузил ум еще одной задачей: построить химерический мир будущего, откуда явился. Следовало быть осторожным: обо многом и многом Тамерлану знать совсем не следовало. Например, об автомате Калашникова, самолетах и прочих “чудесах” будущего, потому что играть в янки при дворе короля Артура — занятие преглупейшее. Может, в это время и есть гении, способные воспринять, что человек может летать, как птица, но таких единицы, а может, он и вовсе один на все это столпотворение, но его-то как раз и считают чокнутым: должны ведь существовать границы, за которыми взаимопонимание уже невозможно. Пока диалог строится на обиходных вещах и понятиях — еда, дом, мужчина, женщина, хорошо, плохо, — все в порядке; но стоит заикнуться о шайтан-арбе, что может ехать без помощи лошади… О планерах, самолетах, даже воздушных шарах и думать не стоит. Не то поставят на верхушку минарета и предложат продемонстрировать умение летать, а потом торжественно произнесут над тем, что останется: “Слава Аллаху! Рожденный ползать летать не может… ” Леонардо да Винчи бы понял: он сам проектировал и крылышки, чтоб летать, и геликоптер. Но даже да Винчи Дмитрию не удалось бы объяснить, что такое Интернет и сотовая связь.
Он совершенно не думал, что может и проиграть: Тамерлан ему не поверит, а если и поверит, то объявит его появление из будущего, допустим, кознями мусульманского дьявола. Он не боялся потерять жизнь, которую уже, собственно, потерял: жизнь — не только биологическое существование, поэтому терять ему было нечего, кроме дыхания. В последнем, впрочем, он сейчас впервые усомнился.
Но так или иначе, а первостепенная задача — освоить язык настолько, чтобы он мог внятно объясниться с Хромцом. И никуда Тамерлан не денется: зерно будет посеяно, останется подождать всходов.
* * *
Дмитрий улегся на волчью шкуру и подложил под голову кулак. Сквозь тонкую стенку палатки были слышны разговоры солдат у костра, временами в их болтовне звучали уже знакомые слова. Смысл же всякого незнакомого он пытался уловить из контекста. Но вскоре это занятие его утомило.
— Терпение, мой друг, терпение, — пробормотал он себе. — Тамерлан о тебе помнит.
И сам вспомнил, как, будучи еще только “поставлен на довольствие”, имел рандеву с двумя местными полиглотами. Заявились они тогда с целой компанией — все рассматривали его, а двое пытались говорить на разных языках; в некоторых мелькали порой знакомые на слух созвучия, а потом он услышал даже старославянский. Однако они ушли ни с чем. Он разводил руками, показывая: “Не понимаю” — и гордо бил себя в грудь: “Эмир Темир нукер”. Не среагировал и на старославянский — черт их знает, что у них там с Русью…
Дмитрий закрыл глаза, ожидая, когда придет сон, а вместе с ним и “бесконечное падение”. Это была еще одна загадка, решения которой он даже не старался найти: с того момента, как он окончательно осознал, где находится, каждую ночь ему с маниакальным упорством снился один и тот же сон. Он падал. Из никуда в никуда. Все, что он помнил, проснувшись, — томительное ощущение свободного падения, в которое проваливался, едва заснув.
Он предполагал, что его будет мучить ностальгия, что изведут сны, в которых он снова, как ни в чем не бывало, живет в Питере. Утром отправляется на работу, а вечером фехтует с Игорем или сидит дома. Или же развлекается каким-нибудь иным способом…
Не тут-то было. Ему не снился Питер, не снилась работа, не снился Игорь. Даже Велимир больше не снился. Он просто каждую ночь падал куда-то и все никак не мог упасть.
После первых трех ночей “падения” Дмитрий встревожился: слишком уж было оно реальным. И даже втайне понадеялся, что так начинается “перелет” обратно. Но он продолжал жить в прошлом, а появившаяся надежда на возвращение только мешала, разъедая, как червь. И он запретил себе размышлять о сне. Скорее всего, так отыгрывается депрессия или… В лучшем случае это просто депрессия — диагноз самому себе он поставить затруднялся. Несмотря на тягостное сновидение, он высыпался и по утрам не чувствовал себя разбитым. А потому решил, что рано или поздно “падение” прекратится. И еще вопрос: стоит ли этому радоваться, когда оно прекратится? Может, тогда и начнет сниться Питер и потерянное навсегда удобное, привычное время — с автомобилями, самолетами, метро, компьютерами, озоновыми дырами, террористами всех по-шибов и черт-те чем еще. Вот тогда он и взвоет. Лучше уж еженощно “падать” неведомо куда, чем просыпаться, скрипя зубами от бессилия.
* * *
Дмитрий “падал” и в эту ночь. Причем у сновидения было существенное отличие: он твердо знал, что на этот раз упадет. Достигнет неведомого дна.
Остановиться он не мог. И ужас тихо и вкрадчиво заполнял его тем больше, чем ярче становилось ощущение близости последней точки. Человеку, бывает, снится, что он падает, но всегда вовремя приходит спасительное пробуждение. Это закон. Но Дмитрий хотел проснуться — и не мог.
Он достиг дна — жуткий удар сотряс все существо. Боль была самая настоящая. Но даже она не погасила удивления: летел он лицом вниз, а ударился спиной.
Дмитрий лежал, и боль потихонечку отходила, отпускала — и наконец прошла совсем. Тогда он понял, что больше лежать нет никакого смысла. И потихонечку поднялся. Сразу за зрачками, словно обволакивая глазные яблоки, начиналась темнота. Но кое-что он все-таки мог увидеть. Если обернется. Он знал, что именно. Вернее, кого. Самого себя. И знал, что делать этого ни в коем случае нельзя.
Не оборачиваясь, он, неуверенный, шагнул вперед: вокруг была только тьма — и ничего, кроме тьмы…
* * *
Он проснулся и сел на бывшей постели Мансура. За войлочной стеной палатки шумел лагерь.
Еще переживая события сна, Дмитрий осторожно ощупал спину. Все было в порядке.
Глава шестая. ПОЕДИНОК
Тимур, кажется, знал о нем все. Были ему известны и долетевшие до базаров Самарканда слухи о чудовище, которое напало на жителей окраинной деревни.
К тому времени, когда слухи эти достигли ушей эмира, пришлый богатырь уже несколько дней прожил в казарме и ничем, кроме роста да цвета кожи и глаз, не отличался от других воинов: ел, спал, пил. Он упражнялся с оружием, и все видели, что он искусный мастер боя — и на мечах, и на копьях, и на секирах. Немногие удальцы могли быть ему ровней. Лишь из лука плохо стрелял гигант. Не привык, видать, часто натягивать тетиву. И на коне не слишком ловко держался.
Эмир послал в деревни Сухаари людей. Не потому, что был встревожен появлением в собственном загородном поместье нечистой силы, а чтобы узнать истину: есть сплетни, но есть и удивительного вида человек, словно свалившийся с неба. Не он ли побывал там и напугал сельчан? Ведь чернь труслива и боится даже собственной тени. Посланные вернулись не только с вестями, но и привезли с собой деревенского кузнеца, на которого дэв напал, и еще дехканина, который первым увидел чудовище. Им показали чужака, и разное говорили они. Крестьянин оказался болтуном и трусом я все расписывал клыки и когти дэва — какие они длинные и загнутые, словно сабли. А кузнец подтвердил: “Его я видел у кладбища. Он ударил меня”. Перепугался кузнец до смерти, повалился на колени и молил о прощении: “Не знал я, что не дэв он. Не знал”.
О том донесли Тимуру. Эмир приказал привести кузнеца.
И была оказана простому деревенскому кузнецу неслыханная честь — поцеловать ковер у ног Шита Ислама. Тамерлан самолично расспросил его. И поведал кузнец, что произошло возле его селения: как утром неведомо откуда объявился на деревенском кладбище нагой гигант, как напугал его односельчанина, как хотели его прогнать и как он сам обратил в бегство мужчин деревни. Не скрыл кузнец, что хотел убить страшного гостя, пустив камень из пращи, да промахнулся. И что гигант раздел его перед тем, как исчезнуть снова, рассказал тоже.
Выслушал Тимур кузнеца и отпустил с миром обоих крестьян. Они были вне себя от счастья. А эмир удивился и задумался.
Тамерлан хорошо помнил и мутный, потухший взгляд чужака, когда его привели с кухонь и поставили перед эмиром. И изумленный хохот гиганта, и его беспамятство. И как на следующий день стал чужак иным, словно разум его стряхнул неведомые путы, просветлел и проснулся. В этом была первая загадка чужака: вне всякого сомнения, он узнал Тимура, словно мог видеть раньше.
Второй загадкой чужака было его появление близ столицы. Из слов кузнеца выходило, будто сама пустыня извергла светловолосого чужака из своего песчаного чрева. “За кладбищем нет ничего, кроме песков, — сказал он. — Наша деревня на самом краю стоит”. Тимур домыслам крестьянина, конечно же, не поверил, но и противопоставить им ничего не мог. Явись гигант в Самарканд по караванному пути, то слухи о необыкновенном человеке, что едет в столицу эмира, летели бы вперед быстрее ветра. В Самарканде о нем узнали бы за неделю до появления, а уж само появление стало бы самым значительным событием для тысяч зевак, которые толклись бы на узких улочках и давили друг друга — и все ради того, чтобы бросить хоть один взгляд на необыкновенного иноземца. Значит, ни о каком посольстве не может быть и речи — не может же целый караван не дать о себе знать загодя и сгинуть в песках, не оставив по себе ни малейшего следа. О нападении на караван разбойников у Тимура даже мысли не мелькнуло: он правил железной рукой, и порядок на караванных путях был железный. Разбойничающие шайки давно уж повывелись: кто окончил жизнь в руках палача, кто сгнил в яме.
И Тимур приказал и дальше собирать слухи: может, где еще видели чужака. Уже на следующий день после показа иноземцем своего воинского искусства эмир в душе корил себя: пенял внуку за неподобающие царевичу несдержанность и впечатлительность, а сам оказался ничем не лучше мальчишки и воспринял неожиданное появление гиганта как знак свыше. А может, чужеземец нанялся охранником в идущий издалека торговый караван да и отстал, заблудился в незнакомых местах без воды и еды, кое-как выбрался. Вот разум на время и помутился: пески могут кого угодно свести с ума.
Но сбор слухов не дал ничего: чужака и впрямь будто пустыня извергла.
Тимур потребовал от чтецов, чтобы нашли ему книгу, где описывался бы народ, подобный светловолосому гиганту-пришельцу. Нашли. И выходило, что чужак явился чуть ли не с края света. В книгах говорилось о высокорослом светлоглазом народе со светлой же кожей и светлыми волосами, живущем далеко на холодном севере за землями френков и русов, так далеко, что даже летом там, бывает, не сходят льды с рек, а снег с земли.
И еще говорилось, что солнце там полгода висит над горизонтом, не заходя, а другие полгода — царит непрерывная ночь. Тимур почувствовал себя польщенным: далеко же разнеслась слава о нем по свету. Книга дала ответ на вопрос, кем мог быть светловолосый воин, но не давала на другой — как мог он незамеченным пробраться до столицы, в самый центр империи. И совершенно непонятно было, почему он, по словам дехканина, оказался нагим, словно новорожденный младенец.
Эмир послал к чужеземцу нескольких толмачей и людей, известных познаниями о далеких народах, чтобы они выяснили, на каком наречии изъясняется пришелец и откуда он явился. Те вернулись и развели руками: наречие чужака оказалось неизвестным, а сам он, кроме трех картавых слов, которые повторял с гордым видом, других и не знал. Объясняться с ним возможно только знаками, да и то с большим трудом. Странное впечатление производил гигант, странное даже для чужеземца, не знающего языка: ни толмачи, ни ученые не смогли вызнать о нем ничего — даже имени. Гигант то ли не понимал знаков, то ли разум его пошатнулся раз и навсегда. Всякая попытка узнать что-либо о нем кончалась одним и тем же: великан мрачнел лицом и садился на землю, обхватив голову большими руками, а потом, посидев так, начинал безудержно смеяться и твердить все те же три слова: “Эмир Темир нукер…”
Тимур колебался. Он любил диковины, а тут уж диковина из диковин. Ему хотелось, чтобы чужак-гигант находился рядом и тешил взгляд — как тешат слоны и павлины. Но Тимур не любил тайн, в которые не был бы посвящен. Тайна же появления неведомого гиганта так и осталась нераскрытой: он пришел неизвестно откуда, не умеет говорить, но сумел узнать эмира и знает три слова, чтобы высказать эмиру желание быть принятым на службу.
“Это Откровение Сильного, Милосердного…” пророческие строки Корана. Кто истолкует их правильно?
И Тамерлан принял решение.
Поход в Индию начался в назначенный день — Тимур не привык менять планов. Даже необъяснимое и таинственное появление иноземца не могло поколебать их. Пришелец захотел стать воином Тимура? Что ж, пусть послужит пехотинцем на жалованье. И да будет так, пока эмир не переменит решения.
Рано или поздно тайна необычного появления чужеземца вскроется, и тогда станет ясным смысл откровения святых строк.
Тимур определил иноземца в сотню наемников-пехотинцев, набранную из сорвиголов без роду и племени, ценящих лишь золото и серебро. Сотнику же велел приставить к гиганту верного и сообразительного воина, чтобы следил за каждым его шагом. Чужак, однако, казарм не покидал и все время проводил с оружием в руках, постоянно упражняясь и не обращая внимания на зевак, ходящих за ним по пятам.
Безропотная покорность, с которой чужак принял волю эмира, почему-то удивила Тимура. Казалось бы, этот странный человек, так желавший стать его нукером, должен воспротивиться тому, что эмир пренебрег его желанием. Его искусство владения оружием предполагало, что чужеземец, откуда бы он ни явился, происходит из благородного рода, и потому незавидная доля рядового пехотинца должна вызвать у гиганта гнев. Однако этого не случилось. Казалось, иноземец даже не понял, что эмир умышленно его унизил. (Да пусть он хоть царского рода, этот неверный, он должен почитать за счастье слизывать пыль с сапог нищего мусульманина!)
Первые дни Тимур проявлял интерес к жизни иноземца в казармах, но потом известия о нем потеряли привкус новизны и загадки, и с начала похода эмир ни разу не вспоминал о светловолосом гиганте — других забот хватало.
Тот сам напомнил о себе. Эмиру доложили о смене десятника в пехотной сотне, и странным было имя нового ун-баши. Его звали Гуль.
* * *
Музафар-бахадура втащили в шатер и бросили на ковер. Он поцеловал ворс и, не разгибая спины, снизу вверх посмотрел на Тимура.
— Милости и справедливости твоей прошу, хазрат эмир, — сказал он и вновь ткнулся лицом в ковер.
Тимур играл в шахматы со внуком, Халиль-Султаном.
— Говори.
— Милости и справедливости… — повторил Музафар-бахадур и шумно вздохнул. — Дозволь поединок. Этот неверный, которого кличут Гуль, убил моего родича. Я хочу отомстить.
— И с этим ты пришел ко мне? Разве грех убить неверного? Нужно ли спрашивать на то моего дозволения?
Тимур повернулся к шахматной доске. Халиль-Султан, насупив брови, пытался найти выход из сложного положения, в которое загнал его в игре дед.
Два стражника подхватили Музафар-бахадура под локти и потащили к выходу.
— Я слышал, ты сам взял его в войско. На тебе и ответ, — крикнул Музафар-бахадур.
— Оставьте его!
Стражники отпустили Музафар-бахадура. Он на четвереньках пробежал на прежнее место и, кланяясь, прохрипел:
— Я ищу справедливости, а не твоего гнева.
Тимур поправил шелковую подушку под локтем искалеченной руки и посмотрел на согнутую спину солдата.
— Подними лицо. Я хочу его видеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37