Да и меня-то с детства было трудно удивить знакомством с кем-либо из прославленных лиц. Я принимал как должное ежедневное общение в летние месяцы с Корнеем Ивановичем Чуковским. Я ехал в эвакуацию вместе с киностудией и поэтому знал Петра Алейникова.
И не искал я знакомства с Дементьевым. Думаю, что, обратись он ко мне, я бы растерялся. Мне не требовалось общения – я вполне удовлетворен был созерцанием.
Великий спортсмен Владимир Иванович Щагин рассказывал, что мальчишкой он как-то долго смотрел, как моются под водопроводным краном футболисты после игры. Один из них не выдержал, спросил: «Ну что уставился?» – «Хочу на вас посмотреть».
Я сразу вспомнил, как Дементьев нас мягко спросил: «Что вы в окна заглядываете, ребята?» Мы смешались, ничего не ответили, убежали.
А что было ответить? Что электрическая глубина за распахнутым в жаркий вечер окном его комнаты – с женой и дочкой он занимал комнату в двухкомнатной квартире, – этот уют под оранжевым абажуром видится нам продолжением пространств динамовского стадиона? Скажи мы так, он, возможно, что и понял бы и не осудил. В спортивной жизни он сталкивался с самыми невероятными знаками внимания. Щагину он, например, рассказывал, как в Ленинграде старшего из братьев Дементьевых – Петра провожал после матчей весь город, как тогда казалось, хотя стадионы, конечно, были по вместимости не чета нынешним. И сам Щагин вспоминал, что после какого-то матча на московском стадионе «Динамо» публика обступила маленький домик возле Северной трибуны (он и сейчас существует), где жили приезжие футболисты, и требовали, чтобы Дементьев-старший показался в окне…
Я знал про Петра Дементьева – Пеку. У моего одноклассника была затрепанная, тоненькая книжечка – «Турецкие бутсы» Льва Кассиля. Она начиналась фразой: «Пека Дементьев очень знаменит…»
Принимаясь за свою книгу, я намеревался обязательно повидаться с братьями Дементьевыми. Не мучить их назойливыми вопросами, расспросами, а просто рассказать, что думал о них, что значили и значат они для меня, для людей моего возраста, вспомнить, может быть, вечера на Беговой под окнами одного из братьев, рассказать, что одного парня из нашей школы Юру Чумичкина прозвали Пекой за маленький рост и большой футбольный талант, а он вот стал хоккеистом и выступал за мастеров «Локомотива», вспомнить затрепанную книжку про знаменитого Пеку и подумать о возможном ее продолжении… Я предвкушал страницы, проникнутые трогательной радостью узнавания, дальнейшего развития в новых поколениях давнишней футбольной легенды и прочее, прочее…
Щагин, знавший обоих Дементьевых, охотно взялся эту встречу устроить. Но позвонил в тот же день необычайно огорченный: «Нет, не хочет Петр даже слышать об этом. И Коля с ним согласен. Петр обижен за сегодняшнее отношение к нему. Нет у него желания ни о чем разговаривать. „Все равно, – сказал, – твой журналист всей правды не напишет. Словом, не хочу – и точка. Плохо мне и грустно. И старый я уже, чтобы на другое надеяться“.
И я был расстроен не меньше Владимира Ивановича. И обижен – не за себя, разумеется, а за Пеку. Как же, всетаки получается, что человек, присутствующий не просто в истории, но, как я уже замечал, в легенде, не окружен должным вниманием? Как легко, оказывается, произнести веселое прозвище Пеки, пересказать со слов футболистов старшего поколения остроумнейшие эпизоды с его участием – и как не остается ни у кого потом времени разобраться и проследить: все ли благополучно в частной жизни и в быту у ветерана, которому мало благодарных воспоминаний и упоминаний в торжественные дни различных дат и юбилеев, благодушных печатных отметок по тому или иному случаю. Ветеран хочет – и достоин – жить и действовать по мере сохранившихся в нем сил. Ему мало истории, ему нужен повседневный интерес к себе. Он вправе рассчитывать на постоянное внимание к своей судьбе. А мы его утешаем бронью на миф. Забываем мы, что ли, что выдающийся спортсмен, то есть спортсмен, отдавший спорту лучшее и главное из того, что было в нем и у него, большую часть своей жизни – ветеран. Спортивный век всегда был короток и становится еще короче – хотим мы того или не хотим. Стало быть, надо что-то думать сообща. Мы же вот спокойно и просто говорим, что искусство требует жертв. Почему же в случае со спортом мы умалчиваем о неизбежности жертв? В режиме ререкальной лампы нередко трудятся люди во многих отраслях и областях наук и знаний, где и аплодировать вовсе не принято и в голову не придет, где и самый прославленный человек не бывает на виду, никто не узнает его на улице, не приклеивает его портрет к ветровому стеклу автомашины и не просит у него автограф, журналисты не спешат к нему за интервью и не торопятся с жизнеописанием из-за сложностей, связанных со спецификой профессии и малой выигрышностью натуры, и прочее, и прочее. Скорее всего, эти люди, трудящиеся в сфере, не связанной с непременной публичностью, и более душевно закалены – и ни возраст, ни перемена в отношении к ним не способны оказать на них столь сильного воздействия, столь сильно ошеломить, оскорбить происходящей почти неизбежно переоценкой ценностей так катастрофически огорчительно, как людей, привыкших к продолжительной неизменности общественного внимания.
Но люди большого спорта, как и, допустим, артисты, обречены, ну скажем, счастливо обречены на то, чтобы быть постоянно на виду, даже в случае неуспеха – так уж получается при всепроникающей мощи массовых средств информации, – и никуда им от этого не деться. И трудно, сложно нам всегда, наверное, будет утешать тех, кто рано или поздно покидает арену всеобщего внимания, расстается с тем, к чему привык. И как найти безошибочные слова для утешения? Когда и Пушкин еще утверждал: «Забвение – естественный удел всякого отсутствующего».
…Мог ли я настаивать на встрече с Петром Тимофеевичем? Мог ли гарантировать, что я именно сумею написать всю правду? Опыт показывает, что всю правду со слов одного человека вряд ли напишешь. А на целую книгу про Пеку Дементьева, которой он, уверен, заслуживает, я замахнуться никогда бы не решился – пишу о том, чему был свидетелем, хотя бы косвенным, мимолетным. Исследование же для людей более, чем я, основательных. Или же с большим воображением…
Меня интересовало все, связанное с тогдашним футболом. И легенда о необычайном виртуозе Петре Дементьеве не могла не интриговать.
Правда, удивляла некая странность современного мне пребывания Пеки в большом футболе. Совершенно не помню его в репортажах Синявского, хотя Трофимов и рассказывал мне, что в сорок девятом году в Ленинграде Дементьев творил чудеса в матче против московских одноклубников. Во всяком случае, он явно был оттеснен на второй план не только Федотовым и Бобровым, Бесковым и Трофимовым, но и Дёминым, Карцевым, Грининым, Сергеем Соловьевым, Пономаревым, Николаевым, братом Николаем и только что появившимся Никитой Симоняном, чьи имена все время были йа слуху. Я еще не понимал, что бывают лучшие годы, годы расцвета, и годы, когда проходит пора и самого крупного дарования. Я и сейчас слабо верю, не хочу, то есть, верить, не могу примириться, что талант оставляет человека как бы в стороне от сделанного им, существует как бы отдельно – в произведении, как в искусстве или литературе, и в памяти, как это случается со спортом.
Вернее, случалось, пока не появилась возможность видеозаписи. Время, однако, еще покажет: всегда ли нам в утешение видеозапись? Сопоставима ли она в масштабе с непонятно, необъяснимо возникающим мифом?
…Вы знаете, а я ведь все-таки застал, видел Петра Дементьева. Причем в матче, где брат играл против брата, что мне представлялось тогда особенно психологически-важным и сюжетно-необычным.
Московский «Спартак» встречался с ленинградским «Динамо». В центральном круге братья противостояли по диагонали. Николай играл левого инсайда, Петр – правого.
Но Петр ничем себя в тот раз не проявил – я следил, в основном, за ним и ничего не увидел. Можно сказать, что я плохо разбирался, однако во втором тайме его сменили. Кажется, что и мяч к нему ни разу не попал. Выглядел он одиноким, неприкаянным в натянутых на кисти рукавах голубой футболки. Я все равно жалел, что он ушел, – пусть бы и просто так постоял. Москвичи выиграли 6:0, наш сосед два гола забил. Но мне было от чего-то грустно. Я сейчас подсчитал, что Пеке в тот момент уже исполнилось тридцать восемь лет.
Пеку, играющего, я «увидел» только в восьмидесятые годы в исполнении Василия Трофимова. Мы стояли, беседовали возле малого динамовского поля, где закончилась тренировка мальчишек, занимающихся у Василия Дмитриевича. Начались воспоминания – и Трофимов с удовольствием изобразил нам дементьевский финт. «Сам-то Васька какой игрок, – вздохнул Щагин. – Пойди теперь поищи таких, как он…»
…Никому, конечно, не в укор. Времена и должны меняться к лучшему и в смысле более отчетливо проявляющегося с годами благосостояния наших граждан и тех престижных знаков-символов, что, в первую очередь, отличают людей, пользующихся известностью или обретших твердый служебный статус. И ничего нарочно не сравниваю – привожу лишь, как приметы времени, как детали быта… Как-то слышал разговор молодых людей, имеющих обыкновение задерживаться до и после матчей у служебного подъезда лужниковского Дворца спорта, где стоянка машин, в том числе и хоккеистов. «Васильев на черной „Волжонке“ подъехал», – с удовлетворением констатировал один из них.
У Николая – «Коли», как звали мы, мальчишки, его между собой – Дементьева был велосипед. Никакого юмора сопоставления – и по нынешним временам роскошная гоночная машина белого цвета с золотыми буквами вдоль рамы. Я по своему характеру близко не подходил к машине, но те, кто решился на это, говорили, что на раме по-английски написано: «Николай Дементьев». Конечно, среди тогдашних моих сверстников полиглоты встречались пореже, чем сейчас, но я им очень охотно верил. То, что Дементьев в составе московского «Динамо» ездил в Англию, было бесспорным фактом. Я даже откуда-то знал, что в одной из игр он заменил не кого-нибудь, а Боброва. А ведь и поездка Боброва из ЦДКА вместе с московским «Динамо» при моем всепоглощающем интересе к футболу казалась поворотом весьма остросюжетным и обрастала массой если не талантливо, то смело сочиненных подробностей.
Поездка динамовцев на родину футбола произошла примерно за год до того, как игра дошла до моего детского сознания.
Но год, разделяющий исторический вояж и мой призыв в армию болельщиков, – временное расстояние, которое готов уподобить тому, что прошло между тем футболом на Британских островах и сегодняшним днем. Поскольку сейчас о каждом из прожитых с того времени лет какое-никакое представление, а имеешь. Тогда же предшествующий год виделся мне чем-то сплошным. Не глухим, не темным, но сплошным из-за плотной новизны информации на меня, шестилетнего, направленной, прошедшей сквозь меня и увлекшей меня за собой.
«Англия» казалась мне событием очень отдаленным и Дементьев на велосипеде, оттуда привезенном, – лицом историческим.
Но вот что странно. Когда я специально заводил разговор об английских матчах с Бобровым, Трофимовым, Якушиным, у меня не сложилось впечатления, что именно эти вот игры оставили на них особые эмоциональные зарубки. Они не то чтобы забыли про волнения, связанные с тем неизвестным, что ожидало их в тех первых по общезначимой ответственности состязаниях, однако, разобравшись в чисто спортивной, футбольной стороне происходившего там тогда, они уже не видели больше ничего загадочного, таинственного, И ничего не хотели преувеличивать. Не собирались набивать себе, победившим по справедливости, по соотношению реальных сил, цену.
Они считали, что по своим возможностям могли сыграть и гораздо лучше. И как положено мастерам, и по прошествии лет сожалели, что вот не сыграли тогда так, как надо бы.
И на туман ссылались – не было полноты обзора, чтобы так уж исчерпывающе оценивать. Михаил Иосифович Якушин вспоминал, что из семи голов, забитых в матче с «Арсеналом», он только два и видел: первый – в динамовские ворота и последний, четвертый («Бобёр хорошо забил») – в английские.
И вот как здесь не вспомнить про Синявского. И не признать, что его эмпирический подход к реальности спортивного действия в репортажах из Англии оказался наиболее оптимальным.
…«Туман, туман», – твердили все на другой после репортажа день.
Подробностями матча делились, словно сном, увиденным сообща.
На этот раз он, как никогда, настойчиво воспроизводил пейзаж – туман, мешающий трибунам видеть игру в подробностях. Туман, в который безоглядно, вслед за игроками, ринулся и сам Синявский – такое, во всяком случае, создавалось впечатление.
Радиослушатели должны были – по его замыслу – ощутить себя ближе к игре, чем зрители на трибунах, отдаленные от поля туманом.
Это был второй репортаж из турне по Англии – «Динамо» играло с «Арсеналом».
Синявский уже провел радиослушателей через волнения цервой игры с «Челси», убедил их не отчаиваться после двух забитых в ворота Хомича мячей в первом тайме, уверил всех в единственной правильности своего понимания игры.
Перед вторым матчем доверие к комментатору было уже ничуть не меньшим, чем к игрокам «Динамо», устоявшим в первом матче. Комментатора не отделяли теперь от команды, от главных ее игроков – от Карцева, Бескова, Хомича, Соловьевых, Блинкова, Трофимова, Боброва, Семичастного…
На второй репортаж он выходил перед аудиторией, для довольно значительной части которой матч с «Челси» оказался первым соприкосновением с большим футболом. Матч, прокомментированный Синявским, приобщал людей, вчера еще не знавших о футболе, к событиям в Лондоне на равных со знатоками.
В репортаже о матче с «Арсеналом» Синявский был велик не только знанием тайн футбола (хотя, конечно же, и знанием этих тайн).
Он велик был эти полтора часа знанием тайн зрительного восприятия своих соотечественников.
(Насчет зрительского восприятия – не оговорка. Слушатели увидели туман – и футбол в нем.)
Игрокам на поле было трудно следить за мячом.
Зрителям на трибунах – за перемещением игроков.
Слушателям советского радио было все отчетливо видно на магическом экране доверия – абсолютного доверия к своему комментатору.
Ставка Синявского на доверие аудитории оказалась беспроигрышной.
Из помехи рассмотрения футбола на английском стадионе Синявский сделал примету, объединяющую все достоверности, превратил традиционный для литературы лондонский туман в линзу особого художественного своеобразия.
«Туман, туман», – твердили на другой после репортажа день. И обсуждали игру во всех подробностях, словно сочиненный Синявским и пережитый вместе с ним матч был многократно повторен еще не существовавшей тогда видеозаписью…
Такова моя версия. Кто дал мне на нее право? Да сам же Синявский и дал – иначе и не мыслю. Импровизируя, он и нас увлекал за собой в импровизацию.
Он как бы призывал нас к идеалу: зритель футбола – прежде всего раскованный зритель. Этого зрителя он и воспитывал в своем слушателе.
«Большой игрок, – говорил мне Щагин, – всегда играет с удовольствием».
Веегда ощущает своего зрителя, вроде бы даже и не думая о нем, вовсе вроде бы и забывая о его присутствии.
Но забыть о переполненном стадионе, растворить себя в игре можно, когда зритель распахнут тебе навстречу, свободен от груза заданности и нездоровых пристрастий, когда он раскован, расположен к восприятию тонкостей, игровых нюансов.
Когда поле игры – биополе Игрока.
А что же касается авторства Зрителя – то оно ведь и в таланте чуткого восприятия…
Я признался, что английские репортажи слышал лишь в магнитной записи. Что воспроизводил себе картину тех событий в многократных повторениях хроникальных кадров и беседах с действующими лицами – и это было не в труд, а было веселым удовлетворением давнего, неутоленного любопытства.
Я ведь мог бы и не признаваться в источниках информации – настолько отчетлива для меня теперь картина: не документальная, может быть, но созданная навсегда общим воображением. Я вполне мог сослаться на одного Синявского, все трактовать «по Синявскому», сразу – к чему я в итоге-то и пришел.
Дверь на профессиональную кухню я пробовал приоткрыть только потому, что самому интересно было думать о Синявском, говорить о Синявском. Мне кажется, что размышления о таланте Синявского расширяло границы разговора о спорте тех лет, а не уводило в сторону.
От больших спортсменов, от того же Щагина, от Стрельцова и других, я слышал в адрес Синявского и достаточно критического. Он ничего, мол, не видел. «Так лепил», Сергей Соловьев из «Динамо» как-то сравнил радиорепортажи с телевизионными:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27