В литературной критике заговорили всерьез о поколении сорокалетних. А обо мне что можно было сказать? Ну хорошо (хотя хорошего мало) – я не писатель. Но и для журналиста сорок лет – самая пора профессиональной зрелости, когда от экспериментов давно перешли к мобилизации опыта и действуют со всей решительностью.
Я же терял время на пустяки. Готовился теперь к работе по рецептам, которые столько лет отвергал. Но в самом стремлении досконально изучить вопрос просматривалось нечто пародийное.
На всякий случай я говорил, что собираюсь книгу писать, но сам-то уже знал: ограничусь журнальным очерком.
Читал какие-то брошюры и статьи, разговаривал со специалистами. (Из всех бесед запомнилась одна фраза, сказанная олимпийским призером Владимиром Буре: «Когда знакомился с Юлией Богдановой, при рукопожатии такую мощь в ней почувствовал, как будто к педали газа в машине притронулся или с Василием Алексеевым здороваюсь…») Я поступил работать в олимпийский пресс-центр плаванья.
Зимой, когда были мы с Зерчаниновым в Ленинграде, он в библиотеку ежедневно ходил, а я в бассейн – на соревнование сильнейших пловцов. Я и жил с пловцами в одной гостинице, но ни с кем не познакомился – считал, что еще не подготовился к разговору.
В разгар лета я выбил себе командировку в Киев на отборочные предолимпийские соревнования. И жил в Конча-Заспе на олимпийской базе – вместе с пловцами.
Повторилась история со Смилдзиней – встречаясь каждый день с Богдановой, я ни словом с ней не обмолвился. Как и ни с кем из пловцов и тренеров. Лишь однажды с психологом беседовал.
Но на этот раз все происходило не из-за моей неопытности. Я уже точно знал, что к очерку ведет меня не профессия, а судьба.
И надо доверять себя ей. Нет так нет. Не взыщи…
Богатство визуальных наблюдений, которых мне, при имевшемся опыте, вполне бы хватило в иной ситуации, сейчас не корреспондировало с той внутренней работой, что совершалась во мне.
Я догадывался, что существует внутренний сюжет, где сегодняшние заботы этих юношей и девушек, взрослеющих or спортивных успехов, вполне могут быть рассмотрены вместе с моими притязаниями и моими неудачами, задержавшими взросление, – а может быть, наоборот, причина неудач в затянувшейся инфантильности?
Сюжет определенно существовал, по в конкретности воплощения был мне пока неведом.
Что же мне оставалось? Написать об отрешенности Богдановой, для которой лучшее в спорте осталось позади, что Юдина головокружительная карьера уложилась в три года и даже на олимпийский цикл ее не хватило? Но что-то похожее про кого-то я, помнится, писал. И почему считать несчастливой жизнь в спорте только из-за того, что оказалась она короче, чем надеялись, и олимпийской медалью не увенчана?
…Вечером я бродил по опустевшим аллеям олимпийской дачи. В клубе показывали заграничную кинокомедию. По телевизору шла «Первая перчатка», а по другой программе – видеозапись утренних соревнований.
Несколько раз за вечер мне повстречался Кошкин – тренер Сальникова, который через месяц или чуть больше выиграет три золотые олимпийские медали. Кошкин тоже бродил один – тоже думал о чем-то своем?
В тот вечер я представил, что когда-нибудь, наверное, опишу себя в этой неожиданной обстановке, себя опишу в мыслях, далеких от плаванья, но ведь в чем-то к азарту большого спорта и близких…
А очерк к ярости Зерчанинова, командировавшего меня в Киев, я так и не написал.
Из пресс-центра в канун Олимпиады меня уволили. И Олимпиаду я мог теперь смотреть только по телевизору.
Лишенный иной деятельности, я довольно прилежно конспектировал зрелище с экрана – видеозапись для души. Ну и для печати кое-что пригодилось…
Телевидение в дни Олимпиады поставило своего зрителя в самое привилегированное положение…
Оптимально сфокусированный показ ставил целью своей представить телезрителю Олимпиаду не как сумму соревновательных дисциплин, а как образ всего современного спорта.
От всех других спортивных событий века Олимпиаду в первую очередь отличала предельная обобщенность зрелищного сюжета – зрителю было дано проникнуть не только в суть совершаемого в том или ином спортивном жанре, но и обрести весьма многое на пути познания спорта и спортивной жизни вообще…
Но частности при этом вовсе не страдали, фундаментальность общего замысла способствовала жанровой конкретности показа. Так смело можно, например, сказать: сцены из легкой атлетики…
Человек и его характер крупным планом – принцип спортивного телевидения и содержание сегодняшних соревнований.
Знание спорта сливается благодаря телевидению с общечеловеческим знанием, поскольку к знанию особенностей большого спорта приходят теперь не иначе, как постигая человеческую суть его героев.
Телевидение произвело разведку более глубокую, чем кино или фотография, и открыло в большом спорте дополнительные резервы изобразительной метафоричности, той непрерывной метафоричности, что, может быть, и не сразу превращается в кристаллизованную зрелищность, и не всегда заметна сразу, но зато все время тонизирует восприятие зрителя.
Телевидение научило нас – своих зрителей – читать сосредоточенность спортсмена как самый захватывающий сюжет.
Именно обеспеченность зрелищной стороны спортивного действия содержанием и контролируется, проверяется, испытывается ТВ необычайно строго.
Оптимально, на наш взгляд, сфокусированный показ ставил целью своей представить телезрителю Олимпиаду не как сумму соревновательных дисциплин, а как образ всего современного спорта.
От всех других спортивных событий века Олимпиаду в первую очередь отличала предельная обобщенность зрелищного сюжета – зрителю было дано проникнуть не только в суть совершаемого в том или ином спортивном жанре, но и обрести весьма многое на пути познания спорта и спортивной жизни вообще…
Но «частности» при этом вовсе не страдали, фундаментальность общего замысла способствовала жанровой конкретности показа. Так смело можно, например, сказать: сцены из легкой атлетики…
Человек и его характер крупным планом – принцип спортивного телевидения, содержание сегодняшних соревнований.
Так знание спорта смыкается благодаря телевидению с общечеловеческим знанием, поскольку к знанию особенностей большого спорта приходят теперь не иначе, как постигая человеческую суть его героев.
В драме спортивного зрелища, представляемого регулярно ТВ, спортсмен – современный герой.
К тому же большой спортсмен сегодня и своеобразный артист – мастер чисто телевизионного жанра. Ведь сегодняшний зритель имеет возможность наблюдать соревнующегося во всех подробностях им испытываемых переживаний.
Что касается обратной связи, то она так естественна.
Спорт, образованный ТВ, вошел в каждый дом, но он же и позвал из дома – привел на стадион нового зрителя. Разогрел, подстегнул его интерес. И, подарив эффект сопереживания, увлек возможностью соучастия в зрелище пусть даже из самого верхнего яруса гигантского современного спортивного сооружения. Оторванный от привычного ему крупного плана – постоянной льготы ТВ, он немедленно обнаруживает тех людей, что привык видеть в стенах квартиры на телеэкране. Возникает как бы диапазон контактов.
Без зрителя, без подлинного искусства смотреть спортивное зрелище и болеть горячо и искренне за участвующих в нем людей нет настоящего соревнования.
И ТВ, без сомнения, способствует в формировании самой благородной аудитории своей излюбленной натуре – Спорту.
Спорт метафоричен.
Это всегда привлекало к нему, как к выигрышной натуре, и литературу, и кино, и фотографию.
Но ТВ произвело разведку более глубокую и открыло в большом спорте дополнительные резервы изобретательной метафоричности, той непрерывной метафоричности, что, может быть, не сразу превращается в кристаллизованную зрелищность и не всегда заметна, но зато все время тонизирует восприятие зрителя, превращая его в подлинного соучастника развернувшейся перед ним на экране борьбы.
ТВ научило нас – своих зрителей – читать сосредоточенность спортсмена как самый захватывающий сюжет.
Именно обеспеченность зрелищной стороны спортивного действия истинным содержанием контролируется, проверяется, испытывается ТВ необычайно строго.
…Пока судьи при помощи специальной аппаратуры выяснили, кто же победил (Кондратьева или Гёр из ГДР), на экране видеозапись раз за разом повторяла забег. Так что зрители в ожидании объявления результата могли «выучить» финал наизусть.
Спринтерский забег был развернут перед нами с обстоятельностью почти марафона. Насыщенность подробностями, однако, не лишала бег за олимпийскую награду динамики.
Как говорил выдающийся мхатовский режиссер Михаил Николаевич Кедров: «Высокий ритм – это быстрая смена красок». Обстоятельный показ помогал выявить психологическую окраску финального забега.
Электронной прессе, конечно, было известно, что считавшаяся фавориткой мировая рекордсменка Марлиз Гёр после того, как в начале июня Людмила Кондратьева побила ее рекорд, не могла не нервничать перед очным поединком.
Кондратьева лидировала шестьдесят метров, но потом Гёр стала настигать ее и на самом финише, казалось, настигла.
Бывшие очень внимательными к Людмиле Кондратьевой перед стартом телеоператоры и после финиша сразу же поспешили показать именно ее, чтобы сразу передать ощущение: на второй половине дистанции с нашей рекордсменкой что-то произошло… Они не ошиблись, вскоре выяснилось: у Кондратьевой открылась былая травма – последние метры она добегала, превозмогая боль.
После финиша Кондратьева схватилась за голову, отстранилась от корреспондентов, уходила, заметно прихрамывая… чтобы через короткий промежуток вновь предстать перед всеми, но уже на пьедестале почета, где, казалось, она не столько счастлива, сколько утвердилась в какой-то неопровержимой решимости.
Для телезрителей не стали потом неожиданностью слова Людмилы на пресс-конференции (о них мы узнали из газет) о том, что участвуй даже в Играх американка Эшфорд, она, Кондратьева, все равно бы победила.
Сила характера Людмилы, характера, «пересказанного» всем ТВ, не вызывала ни у кого сомнений…
Марафонский бег до проникновения ТВ в спорт, по существу, вообще обходился без зрителей.
Стадион провожал и встречал марафонцев – о том же, что происходило на дистанции, любитель спорта знал понаслышке.
Сюжет борьбы марафонцев как бы растворялся в расстоянии, ими преодолеваемом.
ТВ сумело превратить марафон в зрелище.
Бегуны в городском пейзаже, в ритмах современной городской жизни – это оказалось новым и неожиданным.
Султан Рахманов появился в телевизионной студии на встрече кандидатов в олимпийскую сборную со строителями олимпийских объектов – его представляли в обстановке непринужденной, приближенной к домашней. Он и штангу приподнял как-то по-концертному, не переодеваясь в соответствующий костюм, а так, как был: в джинсах и летней рубашке. Производил он, уже титулованный тяжеловес, впечатление очень приятное. Чувствовалась в нем основательность, обретенная за последнее время уверенность.
Но стоило в самый канун Олимпиады мелькнуть на телеэкране: подъезжают куда-то на автобусе штангисты, и среди них (ну не среди, конечно, а выделяясь) валко шагнувший из узкой двери на землю Василий Алексеев, как сразу же к олимпийскому турниру супертяжеловесов возник совершенно особый интерес. Все возникшие за время отсутствия Алексеева на большом помосте сомнения моментально рассеялись – раз выйдет на помост, значит, настроен победить.
…Неудача постигла и другого великого атлета – Давида Ригерта. В интересах команды он перешел в более легкую весовую категорию и в ней, как видно, переоценил свои силы…
Отойдя от не поднятой штанги, Ригерт улыбнулся, как улыбаются сильные люди в подобных случаях, – виновато, но открыто. И зал проводил его, побежденного, аплодисментами.
Алексеев же, не одолевший начальный вес, не смог скрыть не отчаяние даже, не огорчение – растерянность. Он потерял вдруг обычный контакт с залом. (Что-то в этом было напоминающее миф об Антее.)
Таким Алексеева никто еще не видел. Он выглядел опустошенным, оцепеневшим в непривычности ситуации. И зал не знал, как помочь ему, как отреагировать на подобную неудачу человека, приучившего всех к своим победам.
Алексеев покинул помост (и телеэкран) при полном молчании собравшихся в зале, где состязались штангисты.
А на пьедестал почета взошел Султан Рахманов.
…Прошло более полугода, когда Василий Алексеев появился вновь на телеэкране в новом качестве.
Шел международный турнир. Алексеев сидел за столиком жюри. Операторы почему-то показали его в профиль: осунувшегося, словно одухотворенного печалью, не потерявшего значительности.
Наверное, телеэкранная жизнь наших чемпионов – область совершенно особая и, в общем, совершенно не обязательно подвластная спортивному календарю и вообще пребыванию в большом спорте. Сюжет ее, по-видимому, дольше и претендует вполне заслуженно на многосерийность.
…На следующий день после финального заплыва женщин на дистанцию 200 метров брассом мне случилось беседовать с одним известным литератором – автором детективных романов.
Человек, в общем, далекий от спорта, не знающий всей предыстории соперничества Богдановой, Качюшите и Варгановой, смотревший только по телевидению решающий олимпийский заплыв, он сказал: «…мне показалось вчера, что мы присутствуем при настоящей драме».
Писатель, привыкший строить сюжет на очевидности разворачивающейся на глазах интриги, он мог и не заметить, что у финиша Варгановой достаточно было просто вытянуть руки, а она лихо прихлопнула ладонями стенку бассейна, пропустив момент последнего касания этой стенки кончиками пальцев Качюшите, дотянувшейся в предельности усилия до победы.
Но он увидел только взгляд Светланы Варгановой при вручении ей серебряной медали.
Не слезы (их не было), а только взгляд.
Глаза, совершенно круглые в отрешенности, видящие сейчас то, что так и не случилось и уже никогда не случится с нею из-за краткости сроков, отведенных на олимпийские притязания.
Не отчаяние даже, а непомерность не смиренного подобной, как виделось ей, нелепостью честолюбия.
Мы видели на телеэкране и слезу, которую усталым движением стерла с усталого лица Лина Качюшите.
Видели и странную улыбку Юлии Богдановой, доплывшей все-таки до своей медали, правда, не золотой, как виделось ей и всем, кто восхищался ею в начале олимпийского цикла, а бронзовой, но тоже ведь, согласитесь, дорого стоящей в условиях тех жестких сроков, отведенных сегодня для лидерства даже выдающимся талантам.
Как-то, переключив телевизор на канал, где изображение шло без сопровождающегося комментария, не смог оторваться от зрелища, озвученного лишь естественным шумом в спортивном зале: глухо доносящимися репликами, необходимыми, как видно (слышно плохо, но все-таки слышно), объявлениями, сделанными судьей-информатором.
Было в этом что-то завораживающее.
Сначала, оставшись без комментаторского руководства, чувствуешь себя несколько неуютно, непривычно.
Но довольно быстро втягиваешься в созерцание – чуть не сказал: содержание – особого мира.
Телеэкран наполняется пластикой, чистой пластикой происходящего, как ведро, опущенное в колодец.
Словом, возникла панорама паузы – время воспринималось вместе с пространством между фехтовальными поединками.
Некая общность состояния, охватившего спортсменов, которых очень скоро сюжет соревнований разведет в разные стороны, приведет в разное настроение, равно и в разный ранг спортивного признания.
На экране появилась знаменитая Елена Белова, отчужденная, безучастная, и рядом молодая, видимо, менее известная, во всяком случае, нам, далеким от фехтования зрителям, спортсменка.
Возможно, их соседство в паузе между боями и не запомнилось бы, но на следующий день, уже сознательно переключив телевизор на тот же восьмой канал, снова пришлось увидеть фехтовальный зал, где на этот раз и Белова, и сидевшая с ней рядом фехтовальщица оказались в центре внимания.
…Прихрамывая, Белова сошла с помоста. И к ней подошла женщина в белом халате.
Соперница Беловой – юное приятное лицо, усталое до грусти, капля пота, как слеза, – осталась на помосте. Мужчина в форме команды Франции подал ей полотенце.
Вчерашняя собеседница, соседка Беловой, разминается в стороне – колет брошенный на стулья защитный жилет…
Операторы снова показывают соперницу Беловой на дорожке – француженка готова к продолжению поединка. А Белову что-то не видно – не попадает она в кадр…
На дорожке, наоборот, появляется соседка Беловой – диктор объявил, но слова его различимы не совсем отчетливо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Я же терял время на пустяки. Готовился теперь к работе по рецептам, которые столько лет отвергал. Но в самом стремлении досконально изучить вопрос просматривалось нечто пародийное.
На всякий случай я говорил, что собираюсь книгу писать, но сам-то уже знал: ограничусь журнальным очерком.
Читал какие-то брошюры и статьи, разговаривал со специалистами. (Из всех бесед запомнилась одна фраза, сказанная олимпийским призером Владимиром Буре: «Когда знакомился с Юлией Богдановой, при рукопожатии такую мощь в ней почувствовал, как будто к педали газа в машине притронулся или с Василием Алексеевым здороваюсь…») Я поступил работать в олимпийский пресс-центр плаванья.
Зимой, когда были мы с Зерчаниновым в Ленинграде, он в библиотеку ежедневно ходил, а я в бассейн – на соревнование сильнейших пловцов. Я и жил с пловцами в одной гостинице, но ни с кем не познакомился – считал, что еще не подготовился к разговору.
В разгар лета я выбил себе командировку в Киев на отборочные предолимпийские соревнования. И жил в Конча-Заспе на олимпийской базе – вместе с пловцами.
Повторилась история со Смилдзиней – встречаясь каждый день с Богдановой, я ни словом с ней не обмолвился. Как и ни с кем из пловцов и тренеров. Лишь однажды с психологом беседовал.
Но на этот раз все происходило не из-за моей неопытности. Я уже точно знал, что к очерку ведет меня не профессия, а судьба.
И надо доверять себя ей. Нет так нет. Не взыщи…
Богатство визуальных наблюдений, которых мне, при имевшемся опыте, вполне бы хватило в иной ситуации, сейчас не корреспондировало с той внутренней работой, что совершалась во мне.
Я догадывался, что существует внутренний сюжет, где сегодняшние заботы этих юношей и девушек, взрослеющих or спортивных успехов, вполне могут быть рассмотрены вместе с моими притязаниями и моими неудачами, задержавшими взросление, – а может быть, наоборот, причина неудач в затянувшейся инфантильности?
Сюжет определенно существовал, по в конкретности воплощения был мне пока неведом.
Что же мне оставалось? Написать об отрешенности Богдановой, для которой лучшее в спорте осталось позади, что Юдина головокружительная карьера уложилась в три года и даже на олимпийский цикл ее не хватило? Но что-то похожее про кого-то я, помнится, писал. И почему считать несчастливой жизнь в спорте только из-за того, что оказалась она короче, чем надеялись, и олимпийской медалью не увенчана?
…Вечером я бродил по опустевшим аллеям олимпийской дачи. В клубе показывали заграничную кинокомедию. По телевизору шла «Первая перчатка», а по другой программе – видеозапись утренних соревнований.
Несколько раз за вечер мне повстречался Кошкин – тренер Сальникова, который через месяц или чуть больше выиграет три золотые олимпийские медали. Кошкин тоже бродил один – тоже думал о чем-то своем?
В тот вечер я представил, что когда-нибудь, наверное, опишу себя в этой неожиданной обстановке, себя опишу в мыслях, далеких от плаванья, но ведь в чем-то к азарту большого спорта и близких…
А очерк к ярости Зерчанинова, командировавшего меня в Киев, я так и не написал.
Из пресс-центра в канун Олимпиады меня уволили. И Олимпиаду я мог теперь смотреть только по телевизору.
Лишенный иной деятельности, я довольно прилежно конспектировал зрелище с экрана – видеозапись для души. Ну и для печати кое-что пригодилось…
Телевидение в дни Олимпиады поставило своего зрителя в самое привилегированное положение…
Оптимально сфокусированный показ ставил целью своей представить телезрителю Олимпиаду не как сумму соревновательных дисциплин, а как образ всего современного спорта.
От всех других спортивных событий века Олимпиаду в первую очередь отличала предельная обобщенность зрелищного сюжета – зрителю было дано проникнуть не только в суть совершаемого в том или ином спортивном жанре, но и обрести весьма многое на пути познания спорта и спортивной жизни вообще…
Но частности при этом вовсе не страдали, фундаментальность общего замысла способствовала жанровой конкретности показа. Так смело можно, например, сказать: сцены из легкой атлетики…
Человек и его характер крупным планом – принцип спортивного телевидения и содержание сегодняшних соревнований.
Знание спорта сливается благодаря телевидению с общечеловеческим знанием, поскольку к знанию особенностей большого спорта приходят теперь не иначе, как постигая человеческую суть его героев.
Телевидение произвело разведку более глубокую, чем кино или фотография, и открыло в большом спорте дополнительные резервы изобразительной метафоричности, той непрерывной метафоричности, что, может быть, и не сразу превращается в кристаллизованную зрелищность, и не всегда заметна сразу, но зато все время тонизирует восприятие зрителя.
Телевидение научило нас – своих зрителей – читать сосредоточенность спортсмена как самый захватывающий сюжет.
Именно обеспеченность зрелищной стороны спортивного действия содержанием и контролируется, проверяется, испытывается ТВ необычайно строго.
Оптимально, на наш взгляд, сфокусированный показ ставил целью своей представить телезрителю Олимпиаду не как сумму соревновательных дисциплин, а как образ всего современного спорта.
От всех других спортивных событий века Олимпиаду в первую очередь отличала предельная обобщенность зрелищного сюжета – зрителю было дано проникнуть не только в суть совершаемого в том или ином спортивном жанре, но и обрести весьма многое на пути познания спорта и спортивной жизни вообще…
Но «частности» при этом вовсе не страдали, фундаментальность общего замысла способствовала жанровой конкретности показа. Так смело можно, например, сказать: сцены из легкой атлетики…
Человек и его характер крупным планом – принцип спортивного телевидения, содержание сегодняшних соревнований.
Так знание спорта смыкается благодаря телевидению с общечеловеческим знанием, поскольку к знанию особенностей большого спорта приходят теперь не иначе, как постигая человеческую суть его героев.
В драме спортивного зрелища, представляемого регулярно ТВ, спортсмен – современный герой.
К тому же большой спортсмен сегодня и своеобразный артист – мастер чисто телевизионного жанра. Ведь сегодняшний зритель имеет возможность наблюдать соревнующегося во всех подробностях им испытываемых переживаний.
Что касается обратной связи, то она так естественна.
Спорт, образованный ТВ, вошел в каждый дом, но он же и позвал из дома – привел на стадион нового зрителя. Разогрел, подстегнул его интерес. И, подарив эффект сопереживания, увлек возможностью соучастия в зрелище пусть даже из самого верхнего яруса гигантского современного спортивного сооружения. Оторванный от привычного ему крупного плана – постоянной льготы ТВ, он немедленно обнаруживает тех людей, что привык видеть в стенах квартиры на телеэкране. Возникает как бы диапазон контактов.
Без зрителя, без подлинного искусства смотреть спортивное зрелище и болеть горячо и искренне за участвующих в нем людей нет настоящего соревнования.
И ТВ, без сомнения, способствует в формировании самой благородной аудитории своей излюбленной натуре – Спорту.
Спорт метафоричен.
Это всегда привлекало к нему, как к выигрышной натуре, и литературу, и кино, и фотографию.
Но ТВ произвело разведку более глубокую и открыло в большом спорте дополнительные резервы изобретательной метафоричности, той непрерывной метафоричности, что, может быть, не сразу превращается в кристаллизованную зрелищность и не всегда заметна, но зато все время тонизирует восприятие зрителя, превращая его в подлинного соучастника развернувшейся перед ним на экране борьбы.
ТВ научило нас – своих зрителей – читать сосредоточенность спортсмена как самый захватывающий сюжет.
Именно обеспеченность зрелищной стороны спортивного действия истинным содержанием контролируется, проверяется, испытывается ТВ необычайно строго.
…Пока судьи при помощи специальной аппаратуры выяснили, кто же победил (Кондратьева или Гёр из ГДР), на экране видеозапись раз за разом повторяла забег. Так что зрители в ожидании объявления результата могли «выучить» финал наизусть.
Спринтерский забег был развернут перед нами с обстоятельностью почти марафона. Насыщенность подробностями, однако, не лишала бег за олимпийскую награду динамики.
Как говорил выдающийся мхатовский режиссер Михаил Николаевич Кедров: «Высокий ритм – это быстрая смена красок». Обстоятельный показ помогал выявить психологическую окраску финального забега.
Электронной прессе, конечно, было известно, что считавшаяся фавориткой мировая рекордсменка Марлиз Гёр после того, как в начале июня Людмила Кондратьева побила ее рекорд, не могла не нервничать перед очным поединком.
Кондратьева лидировала шестьдесят метров, но потом Гёр стала настигать ее и на самом финише, казалось, настигла.
Бывшие очень внимательными к Людмиле Кондратьевой перед стартом телеоператоры и после финиша сразу же поспешили показать именно ее, чтобы сразу передать ощущение: на второй половине дистанции с нашей рекордсменкой что-то произошло… Они не ошиблись, вскоре выяснилось: у Кондратьевой открылась былая травма – последние метры она добегала, превозмогая боль.
После финиша Кондратьева схватилась за голову, отстранилась от корреспондентов, уходила, заметно прихрамывая… чтобы через короткий промежуток вновь предстать перед всеми, но уже на пьедестале почета, где, казалось, она не столько счастлива, сколько утвердилась в какой-то неопровержимой решимости.
Для телезрителей не стали потом неожиданностью слова Людмилы на пресс-конференции (о них мы узнали из газет) о том, что участвуй даже в Играх американка Эшфорд, она, Кондратьева, все равно бы победила.
Сила характера Людмилы, характера, «пересказанного» всем ТВ, не вызывала ни у кого сомнений…
Марафонский бег до проникновения ТВ в спорт, по существу, вообще обходился без зрителей.
Стадион провожал и встречал марафонцев – о том же, что происходило на дистанции, любитель спорта знал понаслышке.
Сюжет борьбы марафонцев как бы растворялся в расстоянии, ими преодолеваемом.
ТВ сумело превратить марафон в зрелище.
Бегуны в городском пейзаже, в ритмах современной городской жизни – это оказалось новым и неожиданным.
Султан Рахманов появился в телевизионной студии на встрече кандидатов в олимпийскую сборную со строителями олимпийских объектов – его представляли в обстановке непринужденной, приближенной к домашней. Он и штангу приподнял как-то по-концертному, не переодеваясь в соответствующий костюм, а так, как был: в джинсах и летней рубашке. Производил он, уже титулованный тяжеловес, впечатление очень приятное. Чувствовалась в нем основательность, обретенная за последнее время уверенность.
Но стоило в самый канун Олимпиады мелькнуть на телеэкране: подъезжают куда-то на автобусе штангисты, и среди них (ну не среди, конечно, а выделяясь) валко шагнувший из узкой двери на землю Василий Алексеев, как сразу же к олимпийскому турниру супертяжеловесов возник совершенно особый интерес. Все возникшие за время отсутствия Алексеева на большом помосте сомнения моментально рассеялись – раз выйдет на помост, значит, настроен победить.
…Неудача постигла и другого великого атлета – Давида Ригерта. В интересах команды он перешел в более легкую весовую категорию и в ней, как видно, переоценил свои силы…
Отойдя от не поднятой штанги, Ригерт улыбнулся, как улыбаются сильные люди в подобных случаях, – виновато, но открыто. И зал проводил его, побежденного, аплодисментами.
Алексеев же, не одолевший начальный вес, не смог скрыть не отчаяние даже, не огорчение – растерянность. Он потерял вдруг обычный контакт с залом. (Что-то в этом было напоминающее миф об Антее.)
Таким Алексеева никто еще не видел. Он выглядел опустошенным, оцепеневшим в непривычности ситуации. И зал не знал, как помочь ему, как отреагировать на подобную неудачу человека, приучившего всех к своим победам.
Алексеев покинул помост (и телеэкран) при полном молчании собравшихся в зале, где состязались штангисты.
А на пьедестал почета взошел Султан Рахманов.
…Прошло более полугода, когда Василий Алексеев появился вновь на телеэкране в новом качестве.
Шел международный турнир. Алексеев сидел за столиком жюри. Операторы почему-то показали его в профиль: осунувшегося, словно одухотворенного печалью, не потерявшего значительности.
Наверное, телеэкранная жизнь наших чемпионов – область совершенно особая и, в общем, совершенно не обязательно подвластная спортивному календарю и вообще пребыванию в большом спорте. Сюжет ее, по-видимому, дольше и претендует вполне заслуженно на многосерийность.
…На следующий день после финального заплыва женщин на дистанцию 200 метров брассом мне случилось беседовать с одним известным литератором – автором детективных романов.
Человек, в общем, далекий от спорта, не знающий всей предыстории соперничества Богдановой, Качюшите и Варгановой, смотревший только по телевидению решающий олимпийский заплыв, он сказал: «…мне показалось вчера, что мы присутствуем при настоящей драме».
Писатель, привыкший строить сюжет на очевидности разворачивающейся на глазах интриги, он мог и не заметить, что у финиша Варгановой достаточно было просто вытянуть руки, а она лихо прихлопнула ладонями стенку бассейна, пропустив момент последнего касания этой стенки кончиками пальцев Качюшите, дотянувшейся в предельности усилия до победы.
Но он увидел только взгляд Светланы Варгановой при вручении ей серебряной медали.
Не слезы (их не было), а только взгляд.
Глаза, совершенно круглые в отрешенности, видящие сейчас то, что так и не случилось и уже никогда не случится с нею из-за краткости сроков, отведенных на олимпийские притязания.
Не отчаяние даже, а непомерность не смиренного подобной, как виделось ей, нелепостью честолюбия.
Мы видели на телеэкране и слезу, которую усталым движением стерла с усталого лица Лина Качюшите.
Видели и странную улыбку Юлии Богдановой, доплывшей все-таки до своей медали, правда, не золотой, как виделось ей и всем, кто восхищался ею в начале олимпийского цикла, а бронзовой, но тоже ведь, согласитесь, дорого стоящей в условиях тех жестких сроков, отведенных сегодня для лидерства даже выдающимся талантам.
Как-то, переключив телевизор на канал, где изображение шло без сопровождающегося комментария, не смог оторваться от зрелища, озвученного лишь естественным шумом в спортивном зале: глухо доносящимися репликами, необходимыми, как видно (слышно плохо, но все-таки слышно), объявлениями, сделанными судьей-информатором.
Было в этом что-то завораживающее.
Сначала, оставшись без комментаторского руководства, чувствуешь себя несколько неуютно, непривычно.
Но довольно быстро втягиваешься в созерцание – чуть не сказал: содержание – особого мира.
Телеэкран наполняется пластикой, чистой пластикой происходящего, как ведро, опущенное в колодец.
Словом, возникла панорама паузы – время воспринималось вместе с пространством между фехтовальными поединками.
Некая общность состояния, охватившего спортсменов, которых очень скоро сюжет соревнований разведет в разные стороны, приведет в разное настроение, равно и в разный ранг спортивного признания.
На экране появилась знаменитая Елена Белова, отчужденная, безучастная, и рядом молодая, видимо, менее известная, во всяком случае, нам, далеким от фехтования зрителям, спортсменка.
Возможно, их соседство в паузе между боями и не запомнилось бы, но на следующий день, уже сознательно переключив телевизор на тот же восьмой канал, снова пришлось увидеть фехтовальный зал, где на этот раз и Белова, и сидевшая с ней рядом фехтовальщица оказались в центре внимания.
…Прихрамывая, Белова сошла с помоста. И к ней подошла женщина в белом халате.
Соперница Беловой – юное приятное лицо, усталое до грусти, капля пота, как слеза, – осталась на помосте. Мужчина в форме команды Франции подал ей полотенце.
Вчерашняя собеседница, соседка Беловой, разминается в стороне – колет брошенный на стулья защитный жилет…
Операторы снова показывают соперницу Беловой на дорожке – француженка готова к продолжению поединка. А Белову что-то не видно – не попадает она в кадр…
На дорожке, наоборот, появляется соседка Беловой – диктор объявил, но слова его различимы не совсем отчетливо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27