«Увидимся после спектакля», — и пошла на свое место. И ждала, что поднимется занавес, начнется представление, но вы сами знаете… знаете, что случилось.— Скажите, вы именно тогда впервые почуяли что-то неладное?Потянувшись за пачкой, она достала следующую сигарету. Брунетти, взяв со стола зажигалку, поднес ей.— Спасибо, — поблагодарила она, выпуская дым в сторону.— Вы именно тогда впервые почуяли что-то неладное, синьора? — повторил он вопрос.—Да.— Скажите, в последние несколько недель ваш муж не вел себя как-нибудь необычно? — Не услышав ответа, Брунетти подсказал: — Ну, нервозно, как-то раздраженно?— Я поняла ваш вопрос, — отрезала она, потом растерянно взглянула на него. — Извините.Он решил, что лучше просто промолчать, чем принимать ее извинения.Она помедлила, прежде чем ответить:— Нет, он был почти такой же, как всегда. Он очень любил «Травиату», и любил этот город.— А как проходили репетиции? Мирно?— Не уверена, что поняла ваш вопрос.— У вашего мужа были какие-либо сложности с другими людьми, занятыми в спектакле?— Нет, мне ни о чем таком не известно, — ответила она после чуть заметной паузы.Брунетти решил, что настал момент перевести вопросы в плоскость более личную. Перелистнув несколько страничек записной книжки, он пробежал их глазами и спросил:— Скажите, синьора, а кто тут проживает в настоящее время?Если она и удивилась этой внезапной смене темы, то виду не подала.— Мой муж и я и экономка, которая живет с нами.— Давно она у вас, эта экономка?— Она прослужила у Хельмута лет двадцать. Я впервые ее увидела, когда мы приехали в Венецию.— Когда это было?— Два года назад.— Ну и?— Она живет в этой квартире круглый год, когда нас нет. — Она торопливо поправилась: — То есть не было.— Ее имя?— Хильда Бреддес.— Она не итальянка?— Нет. Бельгийка.Он сделал помету в блокноте.— Давно вы с маэстро женаты?— Два года. Мы встретились в Берлине, где я работала.— При каких обстоятельствах?— Он дирижировал «Тристаном». Я пошла за кулисы к моим друзьям, которые оказались и его друзьями. А после спектакля мы все вместе пошли ужинать.— Как долго вы были знакомы до свадьбы?— С полгода. — Она снова принялась затачивать кончик сигареты.— Вы говорите, что работали в Берлине, при том что вы венгерка.Она никак не отреагировала, и он спросил:— Разве не так?— Да нет, родом я и правда из Венгрии, но давно уже гражданка Германии. Мой первый муж, о чем вас наверняка уже проинформировали, был немец, и я приняла его гражданство, когда мы после свадьбы переехали в Германию.Она раздавила окурок и посмотрела на Брунетти, словно давая понять, что отныне все ее внимание целиком отдано его вопросам. Он удивился, почему она решила целиком сосредоточиться именно на этих фактах, ставших с сегодняшнего дня общеизвестными. Все ее ответы насчет обоих браков были правдивы — он знал это благодаря Паоле, безнадежно подсевшей на бульварную прессу, — именно она загрузила его сегодня всеми подробностями.— Но это несколько необычно, правда? — спросил он.— Что необычно?— Что вам разрешили переехать в Германию и принять немецкое гражданство.На что она улыбнулась, но, как ему показалось, невесело.— Не так уж и необычно, как вам тут, на Западе, кажется.Что это— насмешка?— Я была замужем за немцем. Его контракт в Венгрии истек, ему надо было возвращаться на родину. Я обратилась за разрешением уехать вместе с мужем, и мне его дали. Даже при старом правительстве дикарями мы не были. Семья для венгров— очень большая ценность, — произнесла она таким тоном, словно для итальянцев эта ценность — из самых последних. Во всяком случае, так показалось Брунетти.— Он отец вашего ребенка? Вопрос ее явно всполошил.— Кто?— Ваш первый муж.— Да. — Она достала следующую сигарету.— Он по-прежнему живет в Германии? — спросил Брунетти, зажигая ей сигарету, при том что прекрасно знал, что человек этот преподает в Гейдельбергском университете.—Да.— А правда ли, что до брака с маэстро вы были врачом?— Комиссар, — произнесла она голосом, глухим от ярости, которую не особенно пыталась сдержать или замаскировать. — Я по-прежнему врач и всегда им останусь. В настоящее время у меня нет практики, но уверяю вас, тем не менее я врач.— Виноват, доктор.—Он ив самом деле ощущал собственную вину и глупость. И поспешил сменить тему: — А ваша дочь, она живет тут, с вами?Он заметил, как она непроизвольно потянулась за сигаретной пачкой, спокойно смотрел, как она, шаря по столу, наткнулась рукой на горящую сигарету, подняла ее и затянулась.— Нет, она живет в Мюнхене у дедушки с бабушкой. Ей было бы трудно учиться в итальянской школе, и мы решили, что лучше ей ходить в мюнхенскую школу.— Она живет у родителей вашего первого мужа?—Да.— Сколько ей, вашей дочке?— Тринадцать.Ровесница его собственной дочери, Кьяры. Он представил себе, каково ей было бы ходить в школу в чужой стране. Нет, это и правда было бы жестоко.— Не собираетесь снова заняться врачебной практикой?Она задумалась.— Не знаю. Может быть. Я бы хотела лечить людей. Но об этом пока что слишком рано думать.Врунетти наклонил голову в знак молчаливого согласия.— Разрешите вас спросить, синьора, и заранее простите за нескромность, но не могли бы вы сказать, есть ли у вас какие-либо соображения насчет того, как ваш супруг распорядился относительно своих финансов?— То есть — кому достанутся деньги? Вот прямота!—Да.Тут она ответила сразу.— Я знаю только то, что Хельмут сам мне говорил. У нас с ним не было никакого контракта, никаких письменных обязательств — знаете, как теперь пишут, когда женятся. — В ее голосе слышалось презрение. — Как я понимаю, наследников пятеро.— А именно?— Его дети от прежних браков. У него один ребенок от первого и трое от второго. И я.— А ваша дочь?— Нет, — поспешно ответила она. — Только родные дети.Что ж, вполне естественно — человек оставляет собственные деньги своим кровным детям.— Какова, по-вашему, общая сумма?— Думаю, денег очень много. Но его агент или поверенный скажет вам куда точнее.Странно, ему показалось, что она и правда не знает. И еще страннее — что ее это не очень-то и волнует. Признаки усталости, замеченные им, когда он только вошел, за время их беседы стали явственнее. Прямые плечи поникли, а от носа к углам губ протянулись морщинки.— У меня осталось совсем немножко вопросов, — сказал он.— Не хотите выпить? — предложила она с холодной любезностью.— Нет, благодарю вас. Я прямо сейчас задам эти вопросы и оставлю вас в покое.Она устало кивнула, словно знала, что ради этих вопросов он и пришел.— Синьора, я бы хотел чуть подробнее остановиться на ваших отношениях с мужем, — произнес он, глядя, как на ее лице проступает отчужденность и готовность защищаться. — Ведь между вами была существенная разница в возрасте?—Да.Он молча ждал продолжения. Наконец она произнесла— твердо, без обиняков, что ему очень понравилось:— Хельмут был старше меня на тридцать семь лет.Стало быть, она старше, чем ему показалось — ровесница Паолы. Асам Веллауэр был всего на восемь лет младше деда Брунетти. Все-таки странно, подумал он. Каково женщине иметь мужа чуть ли не на два поколения старше себя? Он видел, как она неловко заерзала под его пристальным взглядом, и на мгновение отвел глаза, словно обдумывая формулировку очередного вопроса.— Из-за этой разницы в возрасте в ваших отношениях не возникало каких-то сложностей?До чего оно прозрачно, это облачко эвфемизма, всегда окружающее подобные браки! При всей вежливости вопроса было в нем что-то от подсматривания в замочную скважину, и комиссар смутился.Ее молчание длилось так долго, что не поймешь, выражало ли оно отвращение к его неприличному любопытству, или раздражение манерностью его формулировки. Наконец она ответила — неожиданно очень усталым голосом:— Из-за нашей разницы в возрасте мы принадлежали разным поколениям и видели мир по-разному. Но я вышла замуж за него, потому что его любила.Инстинкт подсказал Брунетти, что это правда, и тот же самый инстинкт не упустил, что число-то единственное. Но тут уже человечность не позволяла выспрашивать о том, о чем только что умолчали.Показывая, что визит окончен, он захлопнул записную книжку и сунул в карман.— Благодарю вас, синьора. Очень любезно с вашей стороны — уделить мне время в такой день. — Он поспешно умолк, чтобы не впасть в очередные туманные банальности. — Вы уже распорядились насчет похорон?— Завтра. В десять. В церкви Сан-Моизе. Хельмут любил этот город и всегда надеялся, что ему позволят упокоиться в нем.То немногое, что Брунетти успел услышать и прочитать о дирижере, заставляло усомниться, что для покойного эта последняя честь была чем-то большим, нежели все остальные привилегии, положенные ему по совокупности заслуг, — хотя, возможно, Венеция, просто в силу своей прелести, могла и оказаться таким исключением.— Надеюсь, вы не будете возражать, если я тоже приду?— Разумеется, приходите.— У меня остался один вопрос — тоже довольно щекотливый. Не знаете, не желал ли кто-либо зла вашему мужу? Может быть, он недавно с кем-то поссорился или имел основания опасаться?— То есть, если я вас правильно поняла, — она улыбнулась, совсем чуть-чуть, но несомненно улыбнулась, — не знаю ли я кого-либо, кто хотел бы его убить?Брунетти кивнул.— Его музыкальная карьера была очень долгой, и не сомневаюсь, что за много лет он успел как-нибудь обидеть немало людей. Кто-то его успел невзлюбить. Но не могу вообразить, чтобы кто-то из них мог это сделать. — Она рассеянно провела пальцем по подлокотнику кресла. — Ни один человек, любящий музыку, этого сделать не мог.Комиссар встал и протянул руку.— Спасибо, синьора, за уделенное мне время и за ваше терпение.Она тоже поднялась и взяла протянутую руку.— Пожалуйста, не беспокойтесь, — сказал он в том смысле, что незачем провожать его до дверей квартиры.Пожав ему руку, она тем не менее проводила его до прихожей. В дверях они снова обменялись рукопожатием— на сей раз молча. Он вышел из квартиры с каким-то муторным ощущением, не зная, в чем его причина — в том ли, что сам он наговорил кучу пошлостей и цветистых любезностей, или еще в чем-то, чего ему по тупости не понять. Глава 10 За это время снаружи стемнело, стремительно сгустились декабрьские сумерки, усилив и без того тоскливое настроение, поселившееся на улицах Венеции до самой весны. На работу он решил не возвращаться, боясь выйти из себя, если отчет лаборатории окажется еще не готов и придется снова перечитывать немецкое досье. Он шел и думал, как мало он, в сущности, знает о покойном. Нет, разумеется, информации у него полно, но вся она какая-то странно-размытая, слишком внешняя и безликая. Гений, противник гомосексуализма, обожаемый меломанами, мужчина, сумевший вскружить голову женщине вдвое моложе, и при всем том — человек, чья личность все время словно ускользает. У Брунетти имелись кое-какие факты, но о подлинной сущности он не знал ничего.Он шел и размышлял о тех путях, какими добываются сведения. Допустим, ресурсов Интерпола в его распоряжении нет, зато ему всецело помогает полиция Германии, плюс его чин уже позволяет обратиться напрямую в единую информационную систему управления внутренних дел Италии. А помимо всего этого, остается самый верный способ получения самых точных сведений о человеке: обратиться к безотказному и бездонному источнику— к слухам.Было бы преувеличением сказать, что Брунетти не любил родителей Паолы — графа и графиню Фальер, — но равным преувеличением было бы сказать, что он их любил. Они озадачивали его, как озадачила бы пара танцующих на току журавлей человека, привыкшего кормить арахисом голубей в парке. Они принадлежали к редкому и изящному образчику фауны, и Брунетти спустя почти два десятилетия знакомства с ними вынужден был признать, что испытывает смешанные чувства по поводу неминуемого вымирания данного вида.Граф Фальер, насчитывающий двух дожей в своем роду по материнской линии, мог проследить, что и делал весьма охотно, свою родословную вплоть до десятого века. На ветвях его генеалогического древа восседали крестоносцы, парочка кардиналов, один композитор второго ряда и бывший посол Италии при дворе албанского короля Зогу Зогу (Ахмед Зогу; 1895—1961) —король Албании (1928—1939гг.).

. Мать Паолы родилась во Флоренции— ее семейство перебралось оттуда на север вскоре после данного события. Свой род она возводила к Медичи и, повинуясь правилам странной игры, имеющей магнетическую власть над людьми их круга, — своеобразных генеалогических шахмат, — выставляла против двух дожей супруга одного папу и одного текстильного магната, против кардинала— кузину Петрарки, против композитора— знаменитого певца-кастрата (от коего, к несчастью, не произошел уже никто), а против посла — банкира, сподвижника Гарибальди.Жили они в палаццо, принадлежавшем роду Фальер по крайней мере последние три столетия — обширном, разросшемся во все стороны склепе на Большом Канале. Этот памятник архитектуры было практически невозможно прогреть зимой, а от неминуемого обрушения его спасали лишь неустанные манипуляции постоянно толкущихся там каменщиков, плотников, водопроводчиков и электриков, ставших добровольными союзниками графа Фальера в извечной войне всех венецианцев против безжалостных стихий— времени, моря и промышленного загрязнения.Брунетти никогда не считал, сколько в палаццо комнат, а спросить стеснялся. Четырехэтажное здание с трех сторон окружали каналы, а сзади прикрывала бывшая церковь. Наведывался он в палаццо только по торжественным поводам: в рождественский сочельник— есть рыбу и обмениваться подарками; в день именин графа Орацио, на сей раз есть почему-то следовало фазанов и снова дарить подарки; и на Реденторе Реденторе — праздник Христа Искупителя, отмечается в третье воскресенье августа

— есть пасту фаджоли и смотреть на фейерверки, стремительно взлетающие над пьяццой Сан-Марко. Его детям нравилось ходить на праздники в гости к дедушке и бабушке, и, насколько он знал, они навещали стариков и в другие дни— иногда одни, иногда с Паолой. Сам для себя он предпочитал объяснять это обаянием старого палаццо и теми возможностями, которые оно открывало для любознательного ума, однако было у него смутное подозрение, что дети попросту любят дедушку с бабушкой и с удовольствием с ними общаются— и то, и другое казалось Брунетти совершенно непостижимым.Граф был «по финансовой части». За все семнадцать лет, что Брунетти и Паола были женаты, эта формулировка рода деятельности тестя оставалась единственной и неизменной. Никто не называл его «финансистом» — несомненно потому, что подобное определение подразумевало нечто хоть мало-мальски напоминающее физический труд: скажем, подсчет денег или хождение в контору. Нет, граф именно что «по финансовой части», приблизительно так же, как де Бирс— по алмазной, а фон Тиссен— по части стали.Что до графини, то она была по части светской, что требовало непременного присутствия на открытии сезона во всех четырех ведущих оперных театрах Италии, организации благотворительных концертов в пользу итальянского Красного Креста и устройства ежегодного бала-маскарада на четыреста приглашенных во время карнавала.Что же до самого Брунетти, то должность комиссара полиции приносила ему чуть больше трех миллионов лир в месяц— по его расчетам, чуть больше, чем платил его тесть за одно только право ставить свой катер перед палаццо. Лет десять назад граф предпринял попытку уговорить зятя оставить полицию и за компанию заняться банковским делом. Ни к чему, твердил он, проводить лучшие годы в обществе жуликов, бандитов, сутенеров, воров и извращенцев. Но в одно прекрасное Рождество все уговоры прекратились раз и навсегда — когда выведенный из себя Брунетти заметил, что хотя они с графом, похоже, работают с одним и тем же контингентом, сам он может хотя бы арестовать эту публику, а граф вынужден приглашать ее на обед.Так что этим вечером Брунетти не без трепета спросил Паолу, можно ли им прийти на завтрашний прием, который ее родители устраивают в честь открытия выставки французских импрессионистов во Дворце Дожей.— А ты-то откуда про это знаешь? — изумилась Паола,— Прочел в газете.— Мои родители — а ты узнаешь обо всем из газет! — Паолино атавистическое клановое чувство явно было задето.— Ага. Но ты спросишь у них, ладно?— Гвидо, я же тебя чуть ли не со скандалом вытаскиваю к ним на Рождество, а тут ты вдруг по доброй воле рвешься на какой-то их прием. Зачем?— Потому что хочу потолковать с людьми того сорта, что посещают такого рода сборища.Паола, которая как раз проверяла студенческие работы, когда он вошел, осторожно отложила ручку и удостоила его взглядом, какой обычно приберегала на случай самых вопиющих стилистических погрешностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27