Однако, спустившись на следующий
горизонтальный уровень, он забыл про счет и пошел так. Здесь он сначала
нашел рукоять сломанной кирки, потом - брошенную шахтерскую каску, за
обручем которой все еще торчал огарок свечи. Он сунул огарок в карман и
пошел дальше.
Он все шел и шел вперед как заведенный, одурев от монотонного
движения по одинаковым с виду туннелям с деревянными креплениями. За ним
по пятам следовала тьма, обгоняла его, уходила вперед.
Свеча почти догорела, на пальцы, обжигая их, потек горячий свечной
жир. Гуннар выронил огарок, и тот потух.
Опустившись на четвереньки, он стал шарить во внезапно обступившей
его тьме, задыхаясь от вонючего свечного дыма, и, когда на минутку поднял
голову, чтобы вдохнуть свежего воздуха, прямо перед собой, впереди увидел
далекие звезды.
Яркие крошечные точки, словно заглянувшие сюда сквозь какое-то
отверстие, напомнившее ему крышу обсерватории с длинной черной щелью,
заполненной звездами.
Он встал и, совсем забыв про потухшую свечку, бросился к звездам.
Они двигались, плясали, расплывались, как в трубке телескопа, когда
что-то мешало настройке часового механизма или у самого Гуннара начинали
от усталости слезиться глаза. Танцуя, звезды вспыхивали ярким светом.
Наконец он оказался прямо среди них, и они с ним заговорили.
Пламя свечей отбрасывала причудливые тени на их лица, почерневшие от
пыли и копоти, в живых, любопытных глазах зажигались огоньки.
- Ага, вот он! Кто это, Ганно?
- Эй, приятель, что тебе-то тут понадобилось, в этой старой шахте, а?
- Уй, а это еще кто?
- Какого черта... остановите его...
- Эй, приятель, осторожней!
Ничего не видя перед собой, он бросился обратно, во тьму, туда,
откуда пришел. Огни преследовали его, а перед ним вниз по туннелю бежала
его собственная неясная огромная тень. И когда прежняя темнота проглотила
тень и вновь стало тихо, он все еще продолжал неловко бежать, спотыкаясь и
падая, порой двигаясь вперед на четвереньках или согнувшись и помогая себе
одной рукой. В конце концов он бесформенной кучей рухнул у стены. В груди
горело огнем.
Тишина, темнота...
Он отыскал в трутнице, которую носил в кармане, огарок свечи, зажег
его огнивом и тут обнаружил, что находится не более чем в пятнадцати
метрах от вертикального ствола шахты. Он побрел обратно в свое логово. Там
поспал, потом, проснувшись, поел и выпил всю оставшуюся воду - это
означало, что необходимо будет встать и отправиться на поиски воды; потом,
наверное, снова заснул или задремал, и во сне ему почудился голос, который
разговаривал с ним.
- Вот ты где, оказывается. Ну хорошо, не бойся. Я тебе зла не
причиню. Говорил ведь я, что никакой это не горный эльф. Разве видал кто
горного эльфа ростом с человека? Да и кто их вообще видал-то? Нет, парни,
видеть-то их как раз и невозможно, сказал я им. А это мы человека видели,
точно вам говорю. "Так чего ему в шахте-то надо, - спросили они, - а вдруг
это привидение, а может, один из тех, что утонули, когда в южной штольне
прорвалась плотина, тут бродит?" Ну ладно, сказал я тогда, пойду и сам все
разузнаю. Я еще ни разу в жизни привидения не видел, правда, слыхал о них.
Вообще-то меня не больно тянет глядеть на то, чего видеть нельзя, - на
горный народец, например, - но разве плохо еще разок Тимона повидать или
старого Трипа, все равно во сне-то я их частенько вижу. А это почти что
одно и то же; глядишь, работают себе в забое, а лица от пота так и блестят
- как в жизни. Чего ж не посмотреть на них? Я и пошел. Но ты вроде и не
привидение, и не шахтер. Может, ты дезертир или вор? А может, сумасшедший?
Эх ты, бедняга. Не бойсь. Прячься себе, коли нравится. Мне-то что. Тут нам
с тобой места хватит. Но почему ты от солнышка-то прячешься?
- Солдаты...
- Вон оно что. Так я и думал.
Старик понимающе закивал, и пламя свечи, укрепленной у него надо
лбом, запрыгало по сводам шахты. Он сидел на корточках, метрах в трех от
Гуннара, свесив руки между коленями. С пояса свисали пучок свечей и кирка
с короткой рукоятью - отлично сработанный инструмент. Лицо его и вся
фигура в беспокойном свете свечи казались сотканными из резких теней и
были того же цвета, что и стены шахты.
- Позвольте мне остаться здесь.
- Да ради бога, оставайся! Разве эта шахта моя? Ты вошел-то где,
небось в старой штольне над рекой? Повезло тебе, ничего не скажешь, твое
счастье, что повернул в эту сторону, а не на восток. На востоке - пещеры!
Большие пещеры, слыхал? Да никто о них и не знает, кроме шахтеров. Пещеры
эти нашли еще до того, как я родился, старую жилу разрабатывали, которая
шла точнехонько по солнцу. Я эти пещеры один раз видел: отец меня с собой
брал, говорил, надо и тебе разок посмотреть. Надо, говорил, поглядеть на
чудо это - еще один мир под нашим миром. А громадные они - сил нет! До
дна, как до неба, не достанешь, и черная река водопадом вниз все падает и
падает и, сколько свечой не свети, не увидишь куда. И звук от этого
водопада из темноты наверх выходит тихий, как шепот, и бесконечный. А за
одной пещерой другая, третья и множество их - вверх и вниз, кто его знает,
где они кончаются. Пещера над пещерой, а кругом все сверкает - сплошной
кварц. Правда, одна пустая порода. А здесь кругом все выработано
давным-давно. Так что, парень, ты тут надежно спрятался, да вот на нас
наткнулся. Ты чего искал-то? Поесть? А может, человеческое лицо увидеть
захотелось?
- Воду.
- Да ее тут полно. Пойдем покажу. В нижней штольне сколько хочешь
ключей. Ты просто не туда свернул. Когда-то я тут в ледяной воде по колено
вдоволь настоялся, пока жила не иссякла. Давно это было. Ну пошли.

Старый рудокоп, показав источник, проводил Гуннара обратно и
предупредил, что дальше по течению ручья идти опасно, потому что крепления
наверняка сгнили и могут рухнуть даже от звука шагов, тогда жди обвала.
Все деревянные столбы на берегу источника обросли сверкающими белыми
кристаллами, мохнатыми, словно шерсть, - может, селитра, а может, какая-то
разновидность плесени. Над маслянистой поверхностью черной воды выглядело
это довольно жутко. Вновь оставшись в одиночестве, Гуннар подумал, что
ему, должно быть, приснился этот странный белый туннель, заполненный
черной водой, а также и рудокоп, приходивший сюда. Увидев далеко внизу в
туннеле мелькнувший огонек, он скрючился за кварцевым выступом, зажав в
руке увесистый кусок гранита: внезапно страх, гнев, горечь слились здесь,
в этой темноте, воедино, породив четкое решение - он никому больше не
позволит поднять на него руку. Решимость эта была слепой, тяжелой и
мрачной, как камень, зажатый в его руке, и давила на душу.
Но это оказался всего-навсего старый рудокоп, и он принес Гуннару
толстый кусок сухого сыра.
Они сидели рядом и разговаривали. Гуннар с аппетитом ел сыр, потому
что еды у него уже совсем не осталось, и слушал старика. И чувствовал, что
от этого на душе становится чуточку легче и даже будто бы легче становится
видеть в темноте.
- А ведь сам-то ты не из солдат, - сказал старик, и Гуннар ответил,
что когда-то был студентом, но больше объяснять ничего не стал, не смея
сказать, кто он на самом деле. Старик знал все, что происходит в округе,
он рассказывал и о том, как сожгли Круглый Дом на холме, и о графе Борде.
- Эти, в черных рясах, увезли его в город, говорят, там он предстанет
перед советом Святой Церкви и его будут судить и пытать. А за что
пытать-то? Что он такого сделал? Охотился себе на кабанов, оленей да
лисиц. Тогда уж пусть его лисицы и судят. И вообще, кругом что-то
непотребное делается: черные эти всюду вынюхивают, солдат понагнали, жгут
дома, людей пытают... Оставили бы честных людей в покое. Граф этот тоже
хороший был человек, очень даже. Хоть и богатый. Справедливый господин,
ничего не скажешь. Вот только верить-то никому нельзя, никому. Это только
в шахте людям верить можно, тем, кто каждый день под землю спускается. На
что человеку тут надеяться - разве что на собственные руки да руки
товарищей. Чем тут от смерти спасешься, если обвал случится, крепеж не
выдержит, если засыплет тебя, - только товарищи и помогут, их кирки да
воля железная. Там, наверху, под солнцем никакого серебра и в помине бы не
было, если бы здесь, внизу, в темноте не было между нами доверия. Здесь у
тебя друзья надежные. Да сюда только такие и спускаются, других тут нет.
Виданное ли дело, чтобы владелец рудника в своих кружевных манжетах полез
по лестнице в шахту, или те же солдаты - все вниз да вниз, в темноту как в
колодец? Ну уж нет! Эти не полезут! По траве-то они все бегать горазды, а
что толку от их мечей да крика здесь, в темноте? Поглядел бы я, как они
тут побегают...
В следующий раз старик привел с собой еще одного человека, и они
принесли Гуннару масляную лампу и глиняный кувшин с маслом, а еще - сыру,
хлеба и несколько яблок.
- Это Ганно в голову пришло - лампу-то захватить, - сказал старик. -
Фитиль у нее из пеньки, ежели гаснуть начнет, дунь как следует, она и
разгорится. Вот тут еще дюжина свечей. Пер-младший постарался, порядком
натаскал их из раздаточной.
- И все они знают, что я здесь?
- Мы знаем, - коротко ответил старик, - мы, а не они.
Несколько дней спустя Гуннар вновь прошел по нижнему коридору шахты
на запад, до того места, где впервые встретил шахтеров с пляшущими как
звезды огоньками свечей на касках, и подошел к ним. Рудокопы пригласили
его разделить с ними нехитрую трапезу, провели по туннелям, показали
насосы и основной ствол с лесенками и корзинами, висящими на подъемных
блоках. Ветер, проникавший в ствол шахты, пахнул, как ему показалось,
дымом пожарища, и он отшатнулся. Они вместе вернулись в штольню. Рудокопы
позволили ему поработать вместе с ними и обращались с ним как с гостем или
с ребенком. Он стал их приемышем, их тайной.
Что ж хорошего - по двенадцать часов в день копаться в черной норе
под землей и знать, что ничего своего у тебя там нет: ни тайны, ни клада,
ничего.
Разумеется, они добывали под землей серебро. Но жила истощилась, и
там, где когда-то трудилось одновременно десять команд по пятнадцать
человек в каждой и не смолкал грохот, скрип и стук нагруженных корзин,
влекомых вверх скрипучей лебедкой, и шлепки падающих вниз пустых, теперь
работали всего восемь рудокопов. Всем за сорок - считай, пожилые. Это были
те, кто не знал другого ремесла, кроме шахтерского. Здесь, в твердых
гранитах материнской породы, в разбегающихся тоненьких жилочках оставалось
еще немного серебра. Иногда за две недели работы им удавалось продвинуться
вперед едва ли на фут.
- Большой был рудник! - говорили они с гордостью.
Они показали астроному, как прилаживать клин и наносить удар молотом,
как потом продвигаться с помощью прекрасно сбалансированной и острой кирки
вдоль жилы, проходящей в граните, как выбирать и дробить руду, что в ней
искать, как найти редкие светлые жилочки чистого серебра, хрупкого
драгоценного металла. Теперь он помогал им каждый день. Он уже с утра
поджидал их в забое и потом был на подхвате то у одного, то у другого -
копал, точил инструмент, таскал тележки с рудой вниз к главному стволу или
работал в забое. Но в забой они не очень-то его пускали - не позволяли
гордость и многолетняя привычка. "Эй, а ну кончай стучать тут, как
дровосек! Смотри, вот как надо, понял?" Но в тот же миг кто-то другой
подзывал его: "Браток, вдарь-ка вот здесь, по клину, ага, в самый раз
будет".
Они кормили его той же грубой непритязательной пищей, что ели сами.
Ночью, когда все остальные поднимались по длиннющим лестницам наверх,
"на травку", как они это называли, он оставался в пустых штольнях один,
лежал и думал о них, вспоминал их лица, голоса, их тяжелые, покрытые
шрамами, пахнущие землей руки - руки стариков с толстыми ногтями,
почерневшими от гранитной пыли и железа; он вспоминал эти руки, умные и
чуткие, что сумели открыть земные недра и извлечь светоносное серебро из
несокрушимой каменной породы. То самое серебро, которого потом и в руках
не держали и уж тем более никогда не тратили на себя самих. То самое
серебро, которое им не принадлежало.
- А если вы обнаружите новую жилу, что делать станете?
- Вскроем да хозяевам скажем.
- А зачем им говорить?
- Ну, парень! Нам платят-то ведь за то, что мы выдаем на-гора! Ты
что, думаешь, мы этой треклятой работенкой занимаемся потому, что она нам
так уж нравится?
- Да.
Они смеялись над его словами громко, беззлобно, как дети. На
перепачканных грязью и потом лицах светились живые глаза.
- Да, вот бы нам с новой жилой подвезло! Жена моя тогда б снова
поросенка завела, мы уж как-то держали одного. А я, клянусь господом, в
пиве бы купался! Но если здесь когда и было серебро, то его все уже давно
выбрали; они потому так далеко к востоку и продвинулись. Но там одна
только пустая порода, да и здесь уж куда как не густо.

Время расстилалось вокруг него подобно бесконечным темным туннелям
шахты, которые порой, когда он останавливался на каком-то их перекрестке с
крошечным огарком свечи в руках, вдруг становились видны все сразу.
Теперь, оставаясь один, астроном часто бродил по старым штольням и
штрекам, хорошо зная все их опасные места - заполненные водой нижние
коридоры, шаткие лестницы, тесные проходы. Он бродил и любовался игрой
света на стенах и выступах, блеском слюдяных вкраплений, которые казались
огоньками, мерцающими в толще каменных глыб. Почему иногда свет свечи
отражается так странно, спрашивал он себя, будто находит там, в глубине
какой-то дополнительный источник отражения, там, за неровной блестящей
слюдяной поверхностью, где что-то словно светится, подмигивает и тут же
снова прячется, нечаянно выскользнув, как из-за облака, из-за невидимого
ядра планеты?..
- Под землей есть звезды, - думал он. - Нужно только суметь их
разглядеть.

Неловкий при работе киркой, он прекрасно разбирался во всяких
механизмах; рудокопы преклонялись перед его мастерством и тащили ему
разные детали и инструменты. Он починил насосы и лебедки, подвесил на цепи
специальную лампу с отражателем - для Пера-младшего, работавшего в длинном
и узком штреке. Отражатель он изготовил из старого обруча для свечи,
который сперва старательно расплющил, потом соответствующим образом согнул
и до блеска отполировал клочком овечьей шерсти, выдранной все из той же
куртки.
- Чудо какое! - говорил Пер. - Светло прямо-таки как днем, одно
нехорошо: лампа-то позади меня светит, у выхода, и не гаснет, когда воздух
в забое совсем уж никуда не годится и пора мне вылезти и отдышаться.
Дело в том, что свеча обычно гаснет от недостатка кислорода в узком
забое раньше, чем человек почувствует удушье.
- Вам бы здесь надо воздуходувные мехи установить.
- Это как в кузне, что ли?
- Примерно. А почему бы и нет?..

- Ну а ночью, ночью неужели ты никогда так и не поднимаешься наверх,
на травку? - спросил как-то Ганно, грустно глядя на Гуннара. Ганно был
несколько меланхоличным, задумчивым и добрым парнем. - Ну просто
поглядеть, а?
Гуннар не ответил. Пошел помогать Брану с крепежом; теперь артели
самой приходилось делать все, что раньше для нее делали крепежники,
откатчики, сортировщики и многие другие.
- Он до смерти боится выйти из шахты, - сказал Пер, понизив голос.
- Ну просто чтобы на звезды посмотреть да на ветру постоять, - сказал
Ганно, будто по-прежнему обращаясь к Гуннару.
Однажды ночью астроном вытащил и разложил перед собой все, что
хранилось в его карманах с той ночи, когда сожгли обсерваторию; все это он
подобрал за те часы, когда, спотыкаясь, бродил по пепелищу и искал...
искал утраченное... О самой утрате он с тех пор не думал. На этом месте в
его памяти образовался толстый, словно после глубокого ожога, шрам. В
течение долгого времени шрам этот мешал ему понять, что за предметы лежат
теперь перед ним в рядок на пыльном каменном полу шахты: пачка сильно
обгоревших с одного края листов бумаги, круглая пластинка из стекла или
прозрачного камня, металлическая трубка, искусно выточенное из дерева
зубчатое колесо, кусок какой-то почерневшей и погнутой медной пластины с
тонким рисунком и так далее и тому подобное - куски, обрывки, обломки...
Он сунул бумаги обратно в карман, так и не попытавшись разобрать
наполовину обгоревшие хрупкие листки и прочитать написанное на них изящным
почерком.
1 2 3