Урсула ЛЕ ГУИН
ЗВЕЗДЫ ПОД НОГАМИ


Деревянный дом и надворные постройки занялись сразу и в несколько
минут сгорели дотла, а вот купол обсерватории огню поддаваться не желал:
покрытый толстым слоем штукатурки, с кирпичной обводкой, он покоился на
мощном фундаменте. В конце концов они сложили разбитые телескопы,
инструменты, книги, таблицы, чертежи в кучу посреди обсерватории, облили
все это маслом и подожгли. Деревянная подставка большого телескопа
загорелась, и в действие пришли его часовые механизмы. Крестьяне,
собравшиеся у подножия холма, видели, как купол, белевший на фоне
зеленоватого вечернего неба, вздрогнул и повернулся сначала в одну
сторону, потом в другую, а из прорезавшей купол щели повалил
желтовато-черный дым и снопы искр - жутко смотреть.
Темнело. На востоке появились первые звезды. Громко прозвучали
команды, и солдаты, угрюмые, в темных мундирах, цепочкой спустились на
дорогу и в полном молчании ушли.
А крестьяне еще долго стояли у подножия холма. В их монотонной,
убогой жизни пожар - великое событие, чуть ли не праздник. Наверх, правда,
крестьяне подниматься не стали и, поскольку становилось все темнее, ближе
и ближе жались друг к другу. Через некоторое время они начали расходиться
по своим деревням. Некоторые оглядывались - на холме все было недвижимо.
За куполом, похожим на улей, неторопливо кружились звезды, но купол не
спешил привычно повернуться за ними вслед.
Примерно за час до рассвета по извилистой дороге, ведущей на вершину
холма, промчался всадник. Возле руин, в которые превратились мастерские,
он спрыгнул с коня и приблизился к куполу. Дверь обсерватории была
выломана. В проломе виднелся едва заметный красноватый огонек - это тлела
мощная опорная балка, рухнувшая на землю и выгоревшая до самой сердцевины.
В обсерватории было трудно дышать от кислого дыма. В дымной полутьме
двигалась, отбрасывая перед собой тень, какая-то фигура. Иногда человек
останавливался, наклонялся, потом неуверенно брел дальше.
Вошедший окликнул:
- Гуннар! Мастер Гуннар!
Странный человек застыл, глядя в сторону входа. Потом быстро выхватил
что-то из кучи мусора и полуобгоревших обломков и механическим движением
сунул находку в карман, глаз не сводя с двери. Потом подошел поближе.
Покрасневшие глаза человека почти скрывались меж распухшими веками, он
дышал с трудом, судорожно хватая воздух; волосы и одежда его местами
обгорели и были перепачканы пеплом.
- Где вы были?
Человек как-то неопределенно показал себе под ноги.
- Там есть подвал? Значит, там вы и спасались от огня? Ах ты господи,
в землю ушел! Надо же! А я знал я знал, что отыщу вас здесь, - Борд
засмеялся каким-то полубезумным смехом и взял Гуннара за руку. - Пойдемте.
Ради бога, пойдемте отсюда. Уже светает.
Астроном неохотно пошел за ним, глядя не на светлеющую полоску на
востоке, а в щель купола, где все еще виднелось несколько ярких звезд.
Борд буквально вытащил его из обсерватории, заставил сесть в седло, а
потом, взяв коня под уздцы, быстро стал спускаться по склону холма.
Одной рукой астроном держался за луку седла. Другую руку - ладонь и
пальцы ее были сожжены раскаленным докрасна обломком металла, за который
он нечаянно схватился, роясь в куче мусора, - он прижимал к бедру.
Прижимал бессознательно, потому что этой боли практически не ощущал.
Порой, правда, органы чувств кое-что сообщали ему, например: Я сижу на
лошади. Становится светлее. Но эти обрывки информации никак не
складывались в целостную картину. Он задрожал от холода, когда утренний
ветер поднялся и зашумел в темных деревьях, меж которыми вела их узкая
тропинка, тонувшая в зарослях ворсянки и вереска; но и деревья, и ветер, и
светлеющее небо, и даже холод - все это было для него чем-то посторонним,
несущественным, потому что сейчас он способен был видеть только одно:
ночь, с треском разрываемую пламенем пожара.
Борд помог ему спуститься с коня. Теперь все вокруг было залито
солнечным светом, солнечные блики играли на скалах, вздымавшихся над
рекой. У подножия скал виднелась какая-то черная дыра, и Борд чуть ли не
силой поволок его туда, в эту черноту. Там не было ни жары, ни духоты,
наоборот - прохладно и тихо. Как только Борд позволил ему остановиться, он
кулем повалился на землю - ноги уже не держали его; и опершись своими
дрожащими обожженными ладонями о землю, он почувствовал холод камня.
- Вот уж действительно - в землю ушел, клянусь господом! - сказал
Борд, разглядывая израненные рудокопами стены шахты, на которых плясал
огонек его свечи. - Я вернусь. Ночью, скорее всего. Не выходите наружу. И
далеко вглубь тоже не забирайтесь. Это старая штольня, в этой стороне
работы уже несколько лет не ведутся. А в старых штольнях всякое может быть
- ямы, обвалы... Наружу все же ни в коем случае не выходите! Затаитесь.
Как только уберут ищеек, мы переправим вас через границу.
Борд повернулся и в темноте стал пробираться к выходу. Давно уже стих
звук его шагов, когда астроном наконец поднял голову и оглядел мрачные
стены вокруг, освещенные лишь крошечной свечой. Чуть помедлив, он погасил
ее. И тогда его со всех сторон обступила пахнущая землей тьма,
непроницаемая и безмолвная. Перед глазами поплыли какие-то зеленые фигуры,
золотистые пятна, медленно растворяющиеся во тьме. Эта плотная и
прохладная темнота казалась целительной для воспаленных глаз и
истерзанного мозга.
Если он и думал о чем-то, сидя там, во мраке, то мысли эти нельзя
было облечь в словесную оболочку. Его знобило от чудовищного
переутомления, от того что он чуть не задохнулся в дыму и несколько раз
сильно обжегся, и рассудок его, похоже, слегка помутился. Может быть,
впрочем, голова его всегда работала не совсем так, как надо, хотя идеи
порождала обычно ясные и светлые. Но разве нормально, например, чтобы
человек двадцать лет убил на то, чтобы шлифовать линзы, строить телескопы,
пялиться на звезды и что-то там считать, составляя таблицы и списки, да
еще рисовать карты таких миров, о которых никто и понятия не имеет, до
которых никому дела нет, до которых вообще нельзя добраться, которые ни
увидеть, ни потрогать нельзя. А теперь все это - плоды всей его жизни -
погибло и в огне сожжено. Ну а то, что осталось от его собственной бренной
оболочки, только для могилы и годится. Да он, собственно, уже и так
похоронен.
Однако мысль о том, что он уже в могиле, под землей, отчетливой не
была. Гораздо сильнее ощущал он почти непосильное бремя гнева и горечи,
оно разрушало мозг, подавляло рассудок. А вот темнота подземелья,
казалось, даже облегчала эту тяжесть. К темноте он привык, ночью-то и
начиналась для него настоящая жизнь. Сейчас вокруг были тяжелые глыбы,
низкие своды глубокой шахты, но ненависть давит сильнее, чем толща
гранита, а жестокость куда холоднее глины. Здесь же его окружала, обнимала
чернота девственных глубин земных. Он, дрожа от боли, лег и отдался этим
объятьям, потом боль отпустила, и он уснул.
Разбудил его свет. Это граф Борд зажег огнивом свечу. Лицо графа
светилось оживлением: румяные щеки, веселые голубые глаза меткого стрелка
и охотника, яркий рот, чувственный и упрямый.
- Они идут по следу, - сказал граф. - Они знают, что вам удалось
спастись.
- Зачем?.. - сказал астроном. Голос его звучал глухо; горло и глаза
все еще были сильно воспалены после пожара. - Зачем они преследуют меня?
- Зачем? Неужели вам нужны еще какие-то объяснения? Чтобы отправить
вас на костер, разумеется! За ересь! - голубые глаза Борда сверкали в
полумраке, отражая свет свечи.
- Но ведь все и так разрушено, все, что я сделал, сгорело.
- О да, земля наконец остановлена! Но лису-то они упустили, а им
непременно нужна добыча! Хотя черта с два я вас им отдам!
Глаза астронома, светлые и широко поставленные, уперлись в глаза
графа:
- А почему?
- Вы меня, наверно, глупцом считаете, - сказал Борд с усмешкой,
похожей скорее на волчий оскал - оскал волка, загнанного и готового
защищаться. - Да я и впрямь веду себя глупо. Глупость сделал, что
предупредил вас. Вы же все равно не послушались, как всегда. И глупо, что
сам я вас слушал. Но мне так нравилось вас слушать. Мне нравились ваши
рассказы о звездах, о путях планет и концах времен. А ведь другие говорили
со мной только о семенном зерне или приплоде скота и ни о чем другом,
понимаете? И вообще - я не люблю солдат и этих чужеземцев, я не люблю,
когда людей допрашивают и сжигают на кострах. Вот вроде есть ваша правда,
есть их правда, а что знаю о правде я? Разве я ученый, чтобы знать, где
подлинная правда? Разве известны мне пути звезд? Может, правы вы. Может,
они. Зато я точно знаю что было такое время, когда вы сидели за моим
столом и говорили со мной. Что же, прикажете мне теперь спокойно смотреть,
как вас поведут на костер? Они говорят, что это святой огонь, он очищает,
а вы называли огнями божьими звезды. Что же вы спрашиваете: "Почему?"
Зачем задавать глупые вопросы глупцу?
- Простите, - сказал астроном.
- Что знаете вы о других людях? - продолжал граф. - Вы думали, они
оставят вас в покое. И вы думали, что я допущу, чтобы вас сожгли. - Он
смотрел на Гуннара, освещенный пламенем свечи, и ухмылялся, скаля зубы,
как загнанный волк, но в голубых его глазах светилось веселье. - Ведь мы
живем внизу, на земле, понимаете, а не там, среди звезд...
Борд принес трутницу, три сальные свечи, бутыль с водой, кусок
горохового пудинга и холщовый мешок с хлебом. Он пробыл недолго и перед
уходом снова предупредил астронома: ни в коем случае не выходить из шахты.
Очнувшись ото сна, Гуннар вновь ощутил какую-то странную тревогу,
почти страдание. Но в отличие от других, он страдал не от того, что
вынужден прятаться в норе, под землей, спасая собственную шкуру. Страдания
его были куда сильнее: он не мог определить времени.
Он тосковал вовсе не о настенных часах и не о сладостном перезвоне
церковных колоколов в деревнях, сзывающих на утреннюю или вечернюю
молитву, и не о точных и капризных часовых механизмах из его лаборатории,
от которых в значительной степени зависели сделанные им открытия; нет,
тосковал он не об обычных часах, а о небесных.
Не видя неба, не определишь и вращения Земли. Все явления времени -
яркий круг солнца, фазы луны, кружение планет и созвездий вокруг Полярной
звезды, смена знаков Зодиака - все это теперь утрачено для него, порвана
основа, на которую ложились нити его жизни.
Здесь времени не было.
- Господи, - молился астроном Гуннар во тьме своего подземелья, - как
хвала моя могла оскорбить тебя? Все, что когда-либо видел я в телескоп, -
это лишь мимолетный отблеск твоего величия, мельчайший элемент созданного
тобой Порядка. Не мог же ты взревновать к слабым моим знаниям, Господи. Да
и верившие моему слову были поистине малочисленны. Может, напрасно дерзнул
я описать, сколь велики деяния твои? Но как мог я удержаться, Господи,
когда ты позволил мне увидеть бескрайние звездные поля свои? Мог ли я
молчать, увидев такое? Господи, не карай меня снова, позволь мне
восстановить хоть самый маленький телескоп. Я никому ничего не скажу,
никогда больше не обнародую свои труды, раз они оскорбляют твою святую
церковь. Я ни слова не произнесу об орбитах планет или природе звезд. Я
буду нем, Господи, дай мне лишь видеть их!
- Какого черта! Потише, мастер Гуннар. Я вас еще на полпути услыхал,
- раздался вдруг голос Борда, и астроном, открыв глаза, увидел свет его
фонаря. - На вас устроили настоящую охоту, теперь вы у нас колдун! Они
клянутся, что видели вас спящим в собственном доме, когда запирали двери
снаружи, но на пепелище костей ваших так и не нашли.
- Я действительно спал, - сказал Гуннар, прикрывая глаза. - Пришли
они, эти солдаты... Мне давно уже следовало послушаться вас. Я спустился в
подземный ход, ведущий в обсерваторию. Я его сделал для того, чтобы
холодными ночами быстрее можно было добраться до камина и отогреть пальцы
- они становились совершенно непослушными. - Он вытянул свои почерневшие,
покрытые волдырями пальцы и рассеянно посмотрел на них. - Потом их топот
послышался у меня над головой...
- Вот вам еще кое-какая еда. Что за черт! Вы что, так ничего и не
ели?
- А разве уже много времени прошло?
- Ночь и день. Сейчас снова ночь. Дождь идет. Послушайте, мастер
Гуннар, в моем доме сейчас живут двое - из этих черных ищеек. Слуги
Церкви, черт бы их побрал, и я еще должен оказывать им гостеприимство.
Ведь это мое поместье, они здесь у меня в гостях. Мне сейчас трудно к вам
приходить. А никого из своих людей я сюда посылать не хочу. Что, если эти
святые отцы спросят их: "Знаете, где колдун? Поклянетесь ли перед
Господом, что не знаете, где он?" Так вот пусть лучше и не знают. Я приду
- когда смогу. Как вам здесь, ничего? Еще немного потерпите? А там я вас
мигом отсюда вытащу и за границу переправлю - пусть только эти двое из
моего дома уберутся. И, пожалуйста, не говорите больше так громко, а то
они настырные и вездесущие, как мухи. Вполне и в эти старые штольни
заглянуть могут. Вам бы лучше подальше забраться. А я непременно вернусь.
Ну что ж, с богом. Счастливо оставаться, мастер Гуннар.
- С богом, граф. Счастливого вам пути.
Еще раз сверкнули перед ним голубые глаза Борда, на неровных сводах
шахты заплясали тени - это граф взял в руки фонарь и тронулся в путь.
Потом все исчезло во мраке: Борд, дойдя до поворота, погасил фонарь, и
Гуннар услышал, как он спотыкается и чертыхается, пробираясь к выходу.
Через несколько минут Гуннар зажег свечу и немного поел - сначала
черствого хлеба, потом отщипнул корочку горохового пудинга, запивая еду
водой из бутыли. На этот раз Борд принес еще три каравая хлеба, немного
солонины, еще две свечи и бурдюк с водой да еще толстый шерстяной плащ. От
холода Гуннар в общем-то не страдал. На нем была та самая куртка из
овчины, в которой он всегда работал холодными ночами в обсерватории, а то
и спал, когда, спотыкаясь, добирался на рассвете до постели и не было сил
раздеться. Это была очень теплая куртка, правда, немного обгоревшая на
рукавах - это когда он рылся на пепелище - и вся перепачканная сажей, но
по-прежнему родная, привычная, как собственная кожа. Он сидел, чувствуя ее
тепло, ел и глядел за пределы хрупкого желтого круга света, образованного
свечой, во тьму уходящего вдаль туннеля. В голове звучали слова Борда:
"Вам бы лучше забраться подальше". Поев, он увязал продовольствие в плащ,
взял узел в одну руку, в другую руку свечу и двинулся в путь, уходя по
боковой штольне куда-то вниз, в глубь земли.
Пройдя несколько сотен метров, он вышел к главному поперечному
штреку, от которого отходило множество боковых, коротких, ведущих в
довольно просторные пещеры. Он повернул налево и вскоре оказался в
обширном помещении, имевшем как бы три уровня. Верхний был расположен под
самым сводом, до которого оставалось всего метра полтора. Свод был хорошо
укреплен деревянными столбами и балками. В самом дальнем углу, за мощным
столбом кварцевой породы, оставленным рудокопами в качестве дополнительной
подпорки, он устроил новое логово: вытащил из узла трутницу, свечи,
продукты, воду и разложил все так, чтобы легко можно было найти в темноте,
а плащ расстелил на полу, прямо на осколках выработанной породы. Потом
потушил свечу, которая уже на четверть стала короче, и лег в полной
темноте.

Он уже три раза побывал в том, первом туннеле, но никаких следов
Борда там не обнаружил; тогда, вернувшись в свой лагерь, Гуннар стал
исследовать припасы. Имелось в наличии: два каравая хлеба, полбурдюка воды
и солонина, к которой он и не притрагивался, и еще четыре свечи. Он
предполагал, что последний раз Борд приходил дней шесть назад, впрочем, с
тем же успехом могло пройти и три дня, и восемь... Его томила жажда, но он
не осмеливался напиться вдоволь, поскольку воды оставалось мало, а
источника рядом не было.
И он решил искать воду.
Сначала он считал шаги. Через сто двадцать шагов, обнаружив, что
крепления сильно обветшали и почти не дрожат породу, кусками которой
проход наполовину засыпан, он вышел к вертикальному стволу шахты, где еще
сохранилась ветхая деревянная лестница.
1 2 3