Конечно, ты всегда меня попрекаешь, что я люблю дорогие сигары, а не эти «Флер-де-Капустос», которые ты куришь…— Ладно, ладно! Вполне приличные сигарки. Кстати, я тебе говорил, что бросаю ку…— Да, да, говорил… Понимаешь, если меня плохо кормят, я готов терпеть. Могу съесть и пережаренный бифштекс, и консервированный компот с покупным пирогом — дивный десерт, правда? Но чего я не могу — это сочувствовать Зилле, что из-за ее паршивого характера у нас ни одна кухарка не живет, а самой ей готовить некогда: еще бы, все утро занята, валяется в грязном кружевном капоте и запоем читает про красавцев с Дикого Запада. Вот ты всегда говоришь насчет нравственности и, очевидно, подразумеваешь единобрачие. Для меня ты всегда был непоколебимой скалой, но на самом деле ты простак. Ты любишь…— Эй, эй, милый, что это еще за «простак»? Ты поосторожней! Я тебе вот что скажу…— …любишь делать серьезное лицо и объявлять во всеуслышание, что «долг всякого порядочного гражданина — быть строго нравственным и подавать тем самым пример всему обществу». Ей-богу, ты так серьезно защищаешь нравственные устои, Джорджи, старина, что мне даже неприятно думать, до чего ты, наверно, сам в душе безнравственный человек. Ну что ж, проповедуй…— Погоди, погоди! Как это ты…— …проповедуй всякие добродетели, милый друг, но поверь мне, если бы не твоя дружба и не вечера, когда я могу поиграть на скрипке с Террилом О'Фаррелом, под его виолончель, и если бы не те славные девчушки, которые помогают мне забыть это гнусное издевательство, называемое «респектабельной жизнью», я бы давно повесился!А мои дела! Торговать толем! Крыть коровники! Нет, я не говорю, что мне совсем не доставляет удовольствия вести игру, обставлять, скажем, профсоюзы, получать большие деньги, расширять дело. Но что пользы? Ты понимаешь, что мое дело, в сущности, не торговать. И у тебя то же самое. Основное наше занятие — перервать глотку сопернику и заставить покупателей платить за это!— Перестань, Поль! Ей-богу, эти разговоры попахивают социализмом!— Нет, конечно, я не то хочу сказать… Ясно: здоровая конкуренция, побеждает лучший, естественный отбор — и все-таки… Все-таки знаешь что: возьми всех наших знакомых, хотя бы тех, кто сейчас тут, в клубе, все они с виду вполне довольны своей семейной жизнью и своим делом, до небес превозносят Зенит и Торговую палату и проповедуют рост населения до миллиона! Но я готов душу прозакладывать, что, если б можно было прочитать их мысли, стало бы видно, что треть из них вполне довольна и женами, и детьми, и конторами, и приятелями, другая треть — чем-то недовольна, но даже себе не признается, а остальные просто-напросто несчастные люди и знают это сами. Они ненавидят все это рвачество, суету, гонку, им надоели жены, детей они считают болванами — во всяком случае, к сорока — сорока пяти годам им все надоедает, они ненавидят свое дело и с удовольствием бросили бы все. Ты думал когда-нибудь, откуда столько «таинственных» самоубийств? Думал, почему Солидные Граждане удирали на войну? По-твоему, из одного патриотизма, что ли?Бэббит презрительно хмыкнул:— А ты чего ждал? Что ж, по-твоему, нам жизнь дана, чтоб развлекаться и, как это говорится, «на ложе лени возлежать»? По-твоему, человек создан только для счастья?— А разве нет? Впрочем, мне еще не попадался мудрец, который бы знал, на кой черт создан человек.— По-моему, это общеизвестно — и не только из Библии, просто здравый смысл подсказывает: кто не трудится, не выполняет свой долг, даже если его иногда и берет тоска, тот просто слюнтяй! Баба он, вот что! А ты, в сущности, из-за чего копья ломаешь? Говори прямо! Неужели ты серьезно считаешь, что, если человеку надоела жена, он имеет право ее бросить и удрать или удавиться?— О господи, да почем я знаю, на что человек «имеет право»? Почем я знаю, как избавиться от тоски? Если б я знал, я был бы единственным философом, способным врачевать человеческие души. Знаю только, что из десяти человек лишь один откровенно признается, что жизнь — скука, и к тому же бессмысленная. И еще знаю, что, если бы мы не сдерживались и хоть изредка откровенно об этом говорили, вместо того чтобы быть тихими, терпеливыми и верными до шестидесяти лет, а потом быть тихими, терпеливыми и мертвыми до скончания века, жизнь, может быть, стала бы веселее.И они пошли философствовать. Бэббит неуклюже спорил. Рислинг был полон дерзаний, хотя и сам не представлял себе, по какому это поводу он «дерзает». Иногда Бэббит неожиданно соглашался с Полем, противореча всем своим доводам в защиту долга и христианского долготерпения, и каждый раз при этом испытывал непонятную безудержную радость. В конце концов он сказал:— Слушай, Поль, старина, вот ты вечно разглагольствуешь, что все надо снести к черту, а сам ничего не делаешь. А почему?— Никто ничего не делает. Слишком в нас это въелось, вошло в привычку. Впрочем, знаешь, Джорджи, хочется мне выкинуть одну штуку, — да не пугайся ты, защитник брачных устоев! Все в высшей степени благоприлично! Кажется, уже решено — хотя Зилла и точит меня, чтобы разориться на отдых в Нью-Йорке и Атлантик-Сити, ей, видите ли, нужны «огни столицы», запрещенные коктейли и всякие фертики для танцев, — кажется, мы решили, что Бэббиты с Рислингами поедут на озеро Санасквем, правильно? Почему бы нам с тобой под каким-нибудь предлогом — скажем, дела в Нью-Йорке — не поехать вперед, побыть в Мэне дней пять-шесть без семьи, одним, ни черта не делать, курить, ругаться сколько влезет — словом, отдохнуть как следует!— Вот это здорово! Замечательная мысль! — Бэббит был в восторге.Ни разу за последние четырнадцать лет он не отдыхал без жены, да Поль и сам не верил, что они решатся на такую выходку. Многие члены Спортивного клуба ездили отдыхать без жен, но те официально занимались охотой и рыбной ловлей, тогда как Бэббит и Поль Рислинг неизменно и свято блюли верность гольфу, езде на автомобилях и бриджу. А если бы игроки в гольф или рыболовы изменили своим привычкам, они нарушили бы свои собственные традиции и привели в ужас всех здравомыслящих и добропорядочных граждан.Бэббит заволновался:— Давай решительно скажем: мы едем раньше, и никаких разговоров! Ничего преступного тут нет. Скажи Зилле напрямик…— Да разве Зилле что-нибудь скажешь напрямик? Нет, Джорджи, она любит читать мораль ничуть не меньше, чем ты, и скажи я ей чистейшую правду, она все равно решит, что мы с тобой едем в Нью-Йорк кутить с женщинами. И даже твоя Майра — хоть она и не пилит тебя, как Зилла, но и она расстроится. Обязательно скажет: «Неужели тебе неприятно ехать со мной? Конечно, я и не подумаю навязываться, если ты не хочешь!» — и тут ты сразу сдашься, лишь бы ее не обидеть. А ну их всех к черту! Давай-ка сыграем в настольные кегли!Пока они играли в эту безобидную игру — разновидность настоящих кеглей, Поль все время молчал. Они вышли из клуба — Бэббит опаздывал всего на полчаса против того срока, который он так сурово назначил мисс Мак-Гаун, и Поль со вздохом сказал:— Слушай, старик, напрасно я так говорил про Зиллу…— Глупости, старик, надо же облегчить душу!— Знаю, знаю. Я тут целый час издевался перед тобой над всякими условностями, а я и сам такой: теперь мне неловко, что я выложил тебе все мои дурацкие неприятности, чтоб не подохнуть с тоски.— Поль, дружище, у тебя нервы ни к черту. Я тебя увезу. Все устрою. Скажу, что у меня важное дело в Нью-Йорке, а ты… ну конечно, мне нужен твой совет насчет кровли в одном новом доме! Дело, разумеется, лопнет, и нам с тобой ничего другого не останется, как только уехать в Мэн. А я — честно говоря, Поль, мне все равно, взбунтуешься ты или нет. Конечно, мне приятно, что у меня репутация порядочного человека, но если я тебе понадоблюсь, я все брошу и встану за тебя горой. Я не говорю, что ты… я не хочу сказать, что ты способен выкинуть такую штуку, которая все устои перевернет вверх тормашками, но… в общем, ты меня понимаешь? Человек я медлительный, неповоротливый, мне не обойтись без твоей горячей южной души. Мы с тобой… о черт! Да что это я разболтался! Работать пора! Ну, всего доброго! Не давай себя водить за нос, Полибус! Всего лучшего! 6 Он позабыл о Поле Рислинге — день прошел в довольно приятных делах. Заехав в контору, где без него все шло кое-как, он повез «возможного» покупателя в Линтон — показать ему четырехквартирный домик. Ему нравилось, что покупатель так восхищается новой зажигалкой. Три раза он сам пробовал, как она работает, и три раза выбрасывал недокуренную сигарету, сокрушаясь вслух:— А, черт, нельзя мне столько курить!Пространное обсуждение зажигалки во всех подробностях навело их на разговор об электрических утюгах и грелках. Бэббит с виноватым видом признался, что пользуется по старинке простой резиновой грелкой, и объявил, что немедленно проведет электричество на веранду. Он с беспредельным, вдохновенным восхищением относился ко всякой технике в быту, хотя разбирался в ней довольно плохо. Но для него она была символом истины и красоты. Про любой новый сложный механизм, будь то токарный станок, двухкамерный карбюратор, пулемет, аппарат для автогенной сварки, он вызубривал какую-нибудь звучную техническую фразу и любил повторять ее, чувствуя себя знатоком всех тонкостей.Клиент; тоже благоговейно говорил о технике, и они в отличном настроении подъехали к дому, где осмотрели все — от шиферной крыши и двустворчатых дверей до безукоризненного паркета, после чего начались дипломатические переговоры с притворными обидами, удивленными возгласами и готовностью дать себя уговорить на то, что уже давно решено и что в один прекрасный день должно завершиться продажей дома.На обратном пути Бэббит заехал за своим компаньоном и тестем, Генри Т.Томпсоном, на его завод хозяйственного оборудования, и они вместе поехали через Южный Зенит — самый пестрый, шумный, интересный район города, мимо новых заводов из пустотелой плитки, с гигантскими стеклянными окнами за металлической обрешеткой, мимо угрюмых фабричных построек из закопченного красного кирпича, мимо высоких водонапорных башен, мимо огромных, как паровозы, красных грузовиков и сплетения подъездных путей, где стоял неугомонный грохот товарных поездов дальнего следования и по всем магистралям шли грузы: из яблоневых садов — по Нью-Йоркской Центральной, с пшеничных полей — по Большой Северной, с апельсиновых плантаций — по Тихоокеанской железной дороге.Они заехали поговорить с уполномоченным зенитского чугунолитейного завода о заказе художественной литой решетки для кладбища «Долина лип». Потом подъехали к конторе автозавода Зико и расспросили коммерческого директора Ноэля Райленда, можно ли получить скидку на машину его фирмы для Генри Томпсона. Бэббит и Райленд оба принадлежали к клубу Толкачей, а каждый из них считал себя в обиде, если не добивался скидки, покупая что-нибудь у сочленов по клубу. Но Генри Томпсон проворчал: «Да ну их к чертям! Стану я подлизываться из-за какой-то скидки!» В этом и была разница между Томпсоном — настоящим старозаветным поджарым янки, типичным грубоватым дельцом старой закалки, каких выводят в пьесах, и Бэббитом, упитанным, вежливым, деловитым, точным — словом, во всех отношениях современным бизнесменом. Когда Томпсон тянул в нос: «Вытряхивай мошну, дело на мази!» — Бэббита эти устарелые провинциализмы забавляли, как забавляет коренного англичанина речь любого американца. Бэббит считал себя гораздо культурнее и интеллигентнее Томпсона. Недаром он окончил университет, играл в гольф, часто курил сигареты вместо сигар, а когда ездил в Чикаго, брал номер с отдельной ванной. «Все дело в том, — объяснял он Полю Рислингу, — что этим старым бобрам не хватает тонкости, а без нее в наше время не обойтись!»«Правда, и цивилизация хороша в меру», — подумал Бэббит. Ноэль Райленд, коммерческий директор Зико, был выпускником легкомысленного Принстона, тогда как сам Бэббит был доброкачественным и стандартным продуктом из гигантского универмага, именуемого университетом штата. Райленд щеголял в гетрах, сочинял пространные письма о планировании городов, о хоровых кружках, и ходил слух, что, несмотря на свою принадлежность к клубу Толкачей, он носит в кармане томики стихов на иностранных языках. Это уж было слишком. Одной крайностью был Генри Томпсон, прикованный к земле, другой — Ноэль Райленд, витавший в облаках. А между ними, как столпы государства, защитники евангелической церкви, домашнего очага и процветающего бизнеса, стояли Бэббит и его друзья.Дав себе мысленно такую оценку — и, кстати, выторговав скидку на машину для Томпсона, — Бэббит с триумфом вернулся в свою контору.Но, проходя по коридорам Ривс-Билдинга, он вздохнул: «Эх, бедняга Поль! Надо бы мне… К черту Ноэля Райленда! К черту Чарли Мак-Келви! Воображают себя бог знает кем оттого, что делают дела больше, чем я. Да меня живым не затащишь в их клуб Юнион, там задохнуться можно. Я им… Ох, как не хочется сегодня работать! Что поделаешь…»
Он ответил на телефонные звонки, просмотрел четырехчасовую почту, поговорил с квартиронанимателем о ремонте, разругался со Стэнли Грэфом.Молодой Грэф, разъездной агент конторы, постоянно намекал, что заслуживает повышения комиссионных, и сегодня тоже стал жаловаться: «Право, мне следует премия, если удастся продать дом Гайлера. Гоняю без передышки, каждый вечер занят, ей-богу!»Бэббит часто объяснял жене, что «лучше подмазывать своих помощников, пусть будут довольны, чем наседать на них, гнать в три шеи, хорошим отношением из них больше выжмешь», — но беспримерная неблагодарность Грэфа задела его за живое, и он рассердился:— Слушайте, Стэн, давайте потолкуем начистоту. Вам взбрело в голову, что все сделки заключаете вы. Откуда вы это взяли? Чего бы вы добились, если бы за вами не стоял наш капитал, наши списки, если бы мы не находили для вас объекты? Ваше дело маленькое — заключать сделки по нашим указаниям, и все. Ночной сторож и то сумел бы продать участки по спискам Бэббита — Томпсона. Говорите, у вас есть невеста, а все вечера приходится гонять за покупателями? А что же вам делать? Что вам нужно? Сидеть и держать ее за ручку? Так я вам вот что скажу, Стэн: если девушка стоящая, она сама будет рада, что вы стараетесь, зарабатываете деньги на гнездышко, вместо того чтобы любезничать с ней. Кому неохота поработать сверхурочно, кто предпочитает по вечерам зачитываться всякой дрянью, крутить романы, забивать головы девчонкам, тот не настоящий человек, энергичный, с Будущим, Прозорливый, — а нам только такие и нужны! А вы? Есть у вас Идеал? Хотите стать богатым, занять свое место в обществе или предпочитаете лентяйничать, жить без стремлений, без всякой цели?Но в этот день на Грэфа что-то не действовали разговоры об Идеале и Прозорливости.— Конечно, для меня самое важное — заработать! Поэтому я и заговорил о премии! Честное слово, мистер Бэббит, не хочу вам прекословить, но хуже гайлеровского дома я в жизни ничего не видел! Никто на него не позарится. Полы прогнили, стены трескаются.— Об этом-то я и говорю! Такие трудности только подстегивают комиссионера, который любит свою профессию. А кроме того, Стэн… в общем, мы с Томпсоном принципиально против премиальных. Вы нам нравитесь, мы с удовольствием поможем вам поскорее жениться, но не можем же мы обойти других наших работников. Начни мы давать вам премии, Лейлок и Пеннимен обидятся, скажут, что это несправедливо. Что правильно, то правильно, и никакого неравенства мы у себя в конторе не допустим, это нечестно! Вы только не воображайте, Стэн, что и сейчас, как во время войны, трудно найти комиссионеров, — нет, сейчас безработными хоть пруд пруди, сколько способных молодых людей согласились бы пойти на ваше место, радовались бы тем возможностям, которые мы вам даем, а не вели бы себя так, будто мы с Томпсоном — вам враги и на нас можно работать только за премиальные. Поняли вы меня, а? Поняли?— Да… Как будто понял… Ну что ж… — вздохнул Грэф и попятился к дверям.Бэббит не так уж часто ссорился со своими служащими. Он любил, чтобы его любили окружающие, он огорчался, когда к нему относились плохо. Но стоило им посягнуть на его священный кошелек, как с испугу он приходил в ярость, но потом, будучи прирожденным оратором и человеком высокой принципиальности, увлекался собственным красноречием и пылом добродетели. Сегодня он с таким вдохновением доказывал свою правоту, что вдруг подумал — а был ли он достаточно справедлив по отношению к Стэну.«В конце концов Стэн не мальчишка. Не стоило так его честить. А, черт, иногда не мешает как следует пробрать человека — ему же на пользу. Неприятная обязанность — да что поделаешь. Интересно, обиделся Стэн или нет? Воображаю, что он там говорит этой Мак-Гаун!»Но когда он вышел из кабинета в контору, оттуда на него пахнуло такой холодной ненавистью, что все удовольствие привычного вечернего ухода домой было испорчено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43