— Ехать, ехать, — Ленка, отдуваясь, хлопается на сиденье.
Машина вспыхивает фарами и мягко трогается. Мимо проносится чёрный зев подземного перехода, стеклянная шкатулка остановки и за ней, вдали, сияющее огнями здание морвокзала, а дальше, до невидимой во тьме черты горизонта, мерно, почти бесшумно дыша, громоздится молчаливая чёрная масса солёной воды.
Потом такси выезжает на сумрачные городские улицы, скупо освещённые фонарями.
Туман давно сполз в море, жестяная листва грохочет в конусе света, меж ней вьётся одуревшая осенняя мошкара.
— Так что, — говорит Ленка, — завтра с утра — на кладбище?
— Ох, не знаю, — Августа поджала губы.
— Что такой красивой даме делать на кладбище? — кокетничает шофёр с Августой.
— Я тоже хочу, — ноет Изя.
— А ты-то тут причём? — Ленка свирепо таращит глаза. — Отвали, дитя хедера…
— Во дают! — восхищается шофёр. — Лучше бы в зоопарк сходили. Всё веселее.
Слониха недавно родила…
— Зачем нам слониха, — говорит Ленка, — у нас своих слонов полно. Розовых.
Они проносятся мимо освещённого огнями кафе, на террасе на белых кружевных стульях сидят нарядные люди, музыка окатывает их как волна…
— Вот, — говорит мальчик Изя, тыча пальцем в стекло, — видели, как покрашено?
— Плохо покрашено, — говорит Августа, — небрежно…
— Да не в этом дело. Те кафе, которые под белыми тентами с жёлтой полосой, те Али-Бабы. А те, которые под белым с синим, — это Зямы. Это чтобы те не трогали этих… А то путаница выйдет.
— На нём написано «Ротманс», — говорит Ленка.
— Это для отвода глаз, — уверенно говорит Изя. — Те, кому надо, знают.
— Ты что, малый, — удивляется шофёр, — чушь порешь… Ты хоть раз в жизни Али-Бабу видел? Тихий такой мужик, небольшого роста, культурный. Будет он тебе ларьки красить…
— Да не он же их красит…
— Ещё бы. Тоже мне, придумал занятие для Али-Бабы. Да он в теннис на корте каждое утро играет. В белом костюме.
— Остановите тут, — говорит Ленка.
— Завтра-то как?
— Завтра, — решительно говорит Ленка, — жду тебя на остановке восьмого. Ровно в девять.
— Пожалей! Опять в такую рань…
— Я-то пожалею. Гершензон не пожалеет.
— Ладно-ладно.
— Через Гамарника проедем, — решительно говорит Изя.
— Пятёрку надбавите, поеду, — отвечает шофёр.
— Пусть она платит. Она и так на мои деньги катается.
— Поехали, — говорит Августа, — кровопийца.
Такси трогается с места, и Ленка остаётся стоять у мигающего светофора.

***
Клубится над морем мгла, тянет с залива тёплым ветром, дикие маслины выворачивают наизнанку узкие серебряные листья, но никто не видит их в ночи…
Кто провёл черту над поверхностью воды до границ света со тьмою? Кто распростёр север над пустотою, повесил землю ни на чём? Ленке не до того. Ленка спит. Она спит, повернувшись лицом к заливу, где когда-нибудь займётся холодная заря, повернувшись спиной к пустому, тёмному городу. Где-то там, в притихшей пятиэтажке, не спит Августа, прислушиваясь к шагам на лестнице — не царапается ли кто в дверь… Не постучится ли в чёрное окно… а в старом доме с эркером спит Генриетта, и, возможно, не одна, и рабби Барух, накинув талес, читает во тьме Тору, и буквы пылают, как огненные скорпионы…
Ленка спит. Ей снится романтический Али-Баба в белом теннисном костюме и с ведёрком краски в руке. Он выводит на белом павильоне жёлтую полосу, а Августа в новой блузке, стоя у него за спиной, раздражённо качает головой: неаккуратно он красит… И грустно уставился в небо своим пустым моноклем крохотный бронзовый Рабинович, водружённый на парапет Литературного кафе, и где-то высоко, в шестой сфере, плещут крылами серафимы, а ниже, меж тьмой и светом, парит над сероводородным морем местного разлива неприкаянный дух Гершензона… Но Ленка спит. И что ей до того, по какому пути разливается свет и разносится восточный ветер по земле?

***
— Наконец-то! — говорит Ленка. — Я уж думала, ты проспала…
— С тобой проспишь, — шипит Августа. — Кто мне звонил в полседьмого утра и трубку бросал? Три раза, между прочим…
— Да это не я.
— Так я тебе и поверила.
— Да ладно, скоро всё кончится. Подойдёт троллейбус, поедем, найдём эти камни.
— Я что-то не совсем понимаю… причём тут камни?
— Я тоже не понимаю, — говорит Ленка. — Вообще-то, по традиции на могилу обычно кладут горсть камешков. В знак памяти… что-то в этом роде.
— С буквами?
— В том-то и дело, что нет. Откуда там буквы? Их просто с земли подбирают, эти камни…
— Ну?
— Предположим, эти самые цадики положили камешки на могилу Гершензона и ушли. А он решил с их помощью себя запечатать. И мистическим образом выжег на них буквы…
— Странный способ, — пожимает плечами Августа. — А какие буквы?
— Понятия не имею, — грустно отвечает Ленка.
— Это должно быть запирающее слово, — деловито говорит кто-то. — Тайное, мистическое запирающее слово, которым он сам себя упокоил…
— А что, вполне, — рассеянно замечает Августа, но тут же подскакивает и гневно шипит. — А ты что здесь делаешь?
Прислонившись к потрескавшемуся стволу акации стоит мальчик Изя, на этот раз без скрипочки.
— Пошёл вон, — говорит Ленка, — лингвист недорезанный.
— Я тоже хочу, — голос мальчика Изи автоматически приобретает противные ноющие интонации, — у вас вон что… а у меня вон что… мне велели «Плач Израиля» разучивать… а я что… он сложный, зараза…
— Шнитке, — поясняет Ленке Августа, опять же автоматически.
— Ага… Как помрёт человек, так сразу такой шум поднимается.. Разучивай его теперь… а я что…
— Вот же зараза… Ну, что ты будешь делать?
— Подождём, может, к тому времени, как троллейбус подойдёт, он сам передумает…
Мальчик Изя вновь отошёл в тень акации и принялся задумчиво ковырять в носу.
— Слушай, — говорит Августа, — похоже, троллейбусы вообще не ходят… Может, обрыв на линии?
— Зачем?
— Что — зачем?
— Зачем Гершензону устраивать обрыв на линии?
— Господь с тобой, причём тут Гершензон? Можно подумать, раньше они ходили как часы! Против нашего транспортного управления ни один Гершензон не выстоит…
Гляди, что это?
Чёрный лимузин со слепыми стёклами бесшумно подкатывает к кромке тротуара, из него выходят двое — молчаливые, широкоплечие, они мягко берут Изю под руки и влекут его в машину.
— Изю отловили, — с облегчением комментирует Августа.
— Крутой малый, — уважительно замечает Ленка, — а кто у него родители?
Дверца захлопывается, но Изя делает какое-то отчаянное движение, и на миг высовывается наружу.
— Тётя, — кричит он. — Тётя!!!
— Что-то не то, — говорит Августа. Она делает нерешительный шаг вслед отъезжающей машине, но та, вильнув задом, уже скрылась за поворотом.
— Ну? — Ленка растерянно чешет в затылке. — И что нам теперь делать?
— А теперь, — раздаётся чей-то вежливый голос, — вам нужно идти к стоянке и аккуратненько садиться вон в ту вольву…
Ленка оборачивается. За их спиной вырастают два амбала — точные копии предыдущих.
— Позвольте, — возмущается Августа, — это ещё зачем? Нам на кладбище надо!
— Именно туда, если вы будете упираться, мы вас и отвезём. За свой счёт.
— Не понимаю…
— Дамочка, я вам доступным русским языком объясняю — если вы хотите увидеть своего племянника…
— Да никакой он мне…
— Молчи, — шипит Ленка, толкая Августу локтём в бок.
Неохотно переставляя ноги, они бредут к стоянке. Сопровождающий услужливо распахивает перед ними дверцу. Второй садится за руль, и серый «Вольво» трогается с места, выворачивает на трассу и мчится в неизвестном направлении.
Ленка ёрзает на сиденье.
— Это Али-баба, — говорит она свистящим шёпотом. — Недаром он мне снился.
Августа издаёт какой-то определённый звук, но сопровождающий неожиданно оживляется:
— Удивляюсь на вас, — говорит он, — можно подумать, кроме Али-Бабы, уже и людей в городе нет? Мы едем к Зяме…
— А, — пытается сориентироваться Августа. — Это у которого ларьки с синей полосой?
— Сама ты с синей полосой…
Трасса остаётся позади, машина кружит тихими переулками, выбирается на неприметную дорожку над морем, какое-то время едет по ней и, наконец, въехав в услужливо распахнувшиеся ворота, останавливается у белого домика с параболической антенной на крыше.
— Прошу, — говорит сопровождающий.
— А я-то думала, — удивляется Ленка, — что это дом приёмов городского головы…
— Это дом приёмов городского головы. Вылезайте.
Они покорно бредут по дорожке, на которую осыпаются подсохшие лепестки роз.
В прохладной комнате с наглухо закрытыми слепыми окнами сидит в плетёном кресле маленький круглый человечек в белом костюме.
— Вот они, Зяма, — вежливо говорит сопровождающий.
— Претензий нет? — спрашивает Зяма.
— Каких? — тупо говорит Ленка.
— Ну, как доехали?
— Спасибо, — говорит Августа, — хорошо. А где…
— Покажите им малого, — кротко говорит Зяма, утирая лысину батистовым платком.
Ещё один амбал с красным от натуги лицом заносит в комнату стул, на котором восседает Изя. Руки у него заведены за спинку стула, рот заклеен липкой лентой.
Изя извивается и мычит.
— Ах, вы… — возмущается Августа.
— Спокойно, — говорит Зяма. — С ним пока ещё ничего не сделали.
— Чего вам надо? — спрашивает Ленка.
— Или вы не знаете? — Зяма делает какое-то неопределённое движение рукой, и очередной амбал (то ли давешний, то ли совсем незнакомый) вносит на небольшом серебряном подносе плоский серый камешек.
— Ой, — говорит Ленка, — это наш. Откуда он у вас?
— В натуре, с кладбища.
— А где остальные?
— Там был только этот, — объясняет Зяма.
— Ну и? — услужливо подсказывает Августа.
— Что — и? Передайте вашему Гершензону, что он получит свой камень, если мы договоримся.
— Не понимаю, — упирается Августа, — как можно договориться с духом?
— А то… Вы же при нём типа переводчики. Так вот, если не хотите, чтобы я порезал пацанчика на мелкие кусочки, начиная с его музыкальных пальчиков, передайте вашему шефу, что мне от него кое-что нужно…
— Э… — Ленка очумело мотает головой. — А чего нужно-то?
— Имя Бога, разумеется, — говорит шёпотом Зяма, доверительно наклоняясь к ним.
— О, чёрт, — устало бормочет Августа, — и этот туда же.
— Послушайте, Зяма, он ведь может поинтересоваться — а зачем вам? — спрашивает Ленка. — Зачем такому уважаемому человеку ещё и имя Бога?
— Так я же не для себя. Я для людей стараюсь. Дело в том, — тем же интимным тоном говорит Зяма, — что я, типа, машиах…
— Чего? — таращится на него Августа.
— Мессия я. Понятно? Рука Божия на мне. Я тут, понимаешь, в Израиль ездил, ну, по делам, и пошёл, ну, на гору сионскую и тут слышу — этот… Бар-Тов?
— Бат-кол, — услужливо подсказывает амбал.
— Во, Бат-кол… короче, Глас Небесный… Ты, мол, муж в Законе и потомок Давидов, так иди, установи на земле царство справедливости и храм Иерусалимский восстанови… Кроме тебя, Зяма, говорит, и некому… Похоже, возложил он на меня… Так что пусть и Гершензон ваш озаботится. Ради племени Авраамова. Я не просто так пришёл на эту землю, ясно, чувырлы?
— Опять вечная суббота! — бормочет Августа, — опять сезамовидные косточки!
— Он, — неуверенно говорит Ленка, — по-моему, не ведёт переговоры такого характера.
— Поведёт, если вы захотите. Есть у меня сведения, что он пляшет под вашу дудку, сучок сикоморин.
— Зяма, — говорит амбал, — позвольте, я с ними немного побеседую.
— Давай, — позволяет Зяма, поудобней откидываясь в кресле, — проясни ситуацию.
Амбал берёт Ленку под один локоть, Августу под другой и выволакивает из комнаты в холл. Изя мычит им вслед.
— Ну, чего? — устало спрашивает Августа.
— Послушайте, — шепчет амбал, — ну что вам стоит? Уважьте старика. Он, понимаешь, после того, как в израиловку съездил, немножко, блин, тронулся, ну, так на делах это пока не отражается. А мальца он в натуре на куски нашинкует — Зяма шутить не любит…
— Я что, — жалобно говорит Августа, — это как Гершензон…
— Как Зяма захочет, так и будет. Зяма — он такой человек…
— Не понимаю, — удивляется Августа, — откуда он узнал…
— У Зямы везде своя рука.
— Ну, я понимаю, ещё может быть своя рука на еврейском кладбище… Но чтобы наша мафия да в Совете Девяти, или как он там…
— Полегче, дамочка. Какая мы мафия…
— Ну, — говорит Августа, — что делать будем?
— Пойдём, — вздыхает Ленка, — попросим… Иначе он Изьку-паршивца нашинкует, слышала, нет?
— А может, пусть себе…
— Да за что ж ты их так не любишь, учеников-то своих?
— Довели, — мрачно говорит Августа. — Ладно, пошли. Но за результат, — угрожающе оборачивается она к амбалу: — я не отвечаю.
— Это забота Зямы, — отвечает амбал.
Они вновь входят в комнату.
— Ну, — Зяма поворачивается к ним. — И как?
— Будем просить, — говорит Августа.
— Правильное решение, — одобрительно замечает Зяма.
— Сейчас… — Августа заводит глаза к небу и замогильным голосом завывает, изнывая от нелепости происходящего: — Гершензон…
— Рабби Моше, — подсказывает Ленка.
— А чёрт, забыла! Рабби Моше! Посмотри на ребёнка.
— На этого невинного агнца.
— На агнца. Жалко же паршивца! Может, это какой-нибудь Ростропович будущий сидит тут, связанный, в доме приёмов городского головы…
— Хорошо просишь, — одобрительно кивает Зяма, — с душой…
— Что тебе мучиться? Сообщи ты ему это имя, и пусть он теперь мучается!..
— Позвольте…
Стекло в окне вдруг покрывается мелкими мутными трещинками. В холле слышна какая-то возня. Ленка в ужасе видит, как в комнату вваливается какой-то окровавленный человек.
— Зяма! — орёт он. — Шухер, Зяма!
— Ангелы-истребители! — взвизгивает Зяма, как мячик подскакивая с кресла.
— Какие, на хрен, ангелы? Али-Баба это!
— Блин!
Зяма куда-то выносится на своих коротеньких ножках. Слышна автоматная очередь.
Изя отчаянно извивается на стуле.
— Верёвку! — кричит Ленка.
Они с Августой лихорадочно распутывают верёвку. Изя валится со стула на бок, потом вскакивает.
— Рот не растыкай, — торопливо говорит Августа.
Ещё какой-то тип вваливается в комнату — с автоматом наперевес.
Ленка истошно визжит.
— Валите отсюда, — говорит он. — Быстро!
И делает неопределённое движение стволом автомата.
— Пошли! — Августа кидается к двери. Изя за ней, прихватив по дороге свой рюкзачок.
— Погоди! — орёт Ленка. — Камень!
Она хватает с подноса камень и, сжимая его в кулаке, выскакивает в холл. На полу, раскинув ноги, кто-то лежит, — они проносятся мимо, выбегают на крыльцо и спрыгивают в траву. Какое-то время сидят, пригнувшись и прислушиваясь к отдалённой возне в доме и саду, потом кидаются к распахнутым воротам, перепрыгивают через ограждение за асфальтовой дорожкой, валятся в кусты, скатываются вниз по склону и оказываются в зарослях бурьяна над обрывом. Тут на удивление тихо. Внизу голубеет море, в траве жужжит одинокий шмель.
— Ну и ну! — говорит Августа. — С меня хватит!
— Кто тебя спрашивает? — уныло отвечает Ленка.
Изя мычит и пытается отодрать с лица липкую ленту.
— Не помогай, — говорит Августа, — пусть помолчит…
Изя злобно смотрит на неё и опять мычит.
Ленка наконец разжимает судорожно стиснутую руку.
— Вот он, — говорит она. — Гляди. И всё ради чего — ради вот этого?
На её ладони лежит обычный плоский голыш, обкатанный волнами.
— Тьфу!
— Смотри-ка! — замечает Августа. — На нём и вправду что-то написано! Какие-то каракули!
— Это не каракули, — презрительно говорит Изя: он, наконец, избавился от ленты.
— Это буква «тав».
— Ну, — отвечает Августа, — тогда понятно.
— По-моему, — замечает Ленка, — нам нужно сматываться. Мало ли…
Они сползают по обрыву и оказываются в пустой ракушке кафе «Шехерезада».
— Пошли ко мне домой, — говорит Августа. — Тут недалеко. Залечим раны. Хватит с меня этой восточной экзотики…

***
— А без приключений он не может? — спрашивает Августа, — у меня растяжение связок. И синяк на голени. И, возможно, ещё один, но в недоступном мне для обозрения месте… Нужен ему камень — пусть скажет. Побоище-то зачем было устраивать?
— Да не может он сказать! — в отчаянье говорит Ленка. — Он может только направлять события…
— Куда-то не туда он их направляет… Вот, замочили Зяму…
— Он, что ли, его мочил? Его Али-Баба мочил.
— А навёл кто? Гершензон и навёл…
— Что значит — навёл? Нечего делать из нашего Гершензона какого-то заурядного марвихера… Просто случайность…
— Случайностей, — сурово изрекает Августа, — не бывает.
— Надо же! Кто бы говорил… Послушай, а что если…
— Ну?
— Да нет… Это ерунда…
— А вдруг не ерунда? Валяй.
— Может, погадать на книге? Знаешь, как духа вызывают? Он же дух всё-таки, нет?
— А что, — говорит Августа, — это мысль. А на какой книге?
— На Библии, понятное дело. Библия у тебя есть?
— Есть, — говорит Августа, — Лео Таксиля. «Для верующих и неверующих».
— Тьфу! Настоящая мне нужна…
— Ну нет у меня настоящей… Попёр кто-то…
— А может, у малого?
1 2 3 4 5 6 7 8