— говорит она.
— Посиди ещё немного, — просит Августа. — Я тебе ещё Модильяни не показала…
— Да я его как-то…
— Ну, Матисса… кстати, ты не знаешь, говорят, с Лохвицкой какая-то странная история вышла?
— Ну, вышла, — неохотно говорит Ленка, перелистывая глянцевые страницы.
— А что там случилось?
— Да так…
Вдруг Августа напряжённо подняла голову и расширенными глазами уставилась во мрак за окном.
— Ты что?
— Ничего, — мёртвым голосом произнесла Августа.
И тут только Ленка услышала мягкий стук в дверь — старую, поцарапанную дверь, рядом с которой торчали проволочки от вырванного с мясом звонка.
— Вот, — тихо сказала Августа, — вот он. Опять.
Так значит, думает Ленка, прошлой ночью…
Августа вцепилась в Ленкину руку так, что у той побелели пальцы.
— Кто это? — недоумевает Ленка.
— Никто… потому что… этого нет… не может быть… Не открывай!
— Да я и не собираюсь.
Они застыли, молча, не отводя глаз от двери.
Стук прекратился.
— Царапается, — шепчет Ленка.
— О, Господи! Нет…
Тихие удаляющиеся шаги, молчание.
— Августа, — наконец говорит Ленка, — а что, вчера тоже…
— Не было ничего вчера! — кричит Августа. — Говорю тебе, не было! Ты это… заночуй у меня, ладно?
***
— А, привет, — говорит доцент Нарбут. — Чем обязан?
— Я Августу ищу, — Ленка приоткрывает дверь и боком протискивается в щель.
— Августа на занятиях. А ты мне Лотмана обещала.
— Будет тебе Лотман. — Ленка садится на стул с рахитичными ножками. — Я тут подожду, ладно?
— Ладно, — доцент Нарбут рассеянно складывает бумаги в стопку. — Что, опять могилки перекапывать? Говорят, на американскую клиентуру работаете…
Нарбуту всегда всё известно, потому что у него хорошие источники информации. Но никто не знает, какие именно, потому что он своих информаторов не выдаёт.
— Бывает… — говорит Ленка.
— И как же вы так прислонились? Наверняка та, чёрненькая, которая с тобой на курсе училась, а потом в Штаты дёрнула… Небось, с её подачи…
— Если знаете, зачем спрашиваете?
— Так, проверяю одну гипотезу. До чего мы докатились, а? Доцент наук могилки за эмигрантами убирает. Раньше мы были за железным занавесом, как за каменной стеной, а теперь — на тебе, пожалуйста! Любой космополит может тебя на кладбище отправить! Сходи-ка, юноша, — это он уже заглянувшему в дверь унылому студенту, — позови Пшибышевскую.
— А она уже сама сюда идёт, — мрачно говорит студент. — Занятия отменили.
— Это ещё почему?
— Бомбу подложили. Всеобщая эвакуация.
— Бомбу, наверное, второму курсу подложили, — говорит доцент Нарбут, — у них как раз пересдача. Эй, что с тобой?
Вдоль стены тянется ряд портретов — мрачные братья-близнецы в наглухо застёгнутых сюртуках, последние в ряду — в пиджаках и при галстуках.
— Кто это? — тихо говорит Ленка, — вон там, пятый слева?
— Это… — приглядывается Нарбут, — да чёрт его знает, все они на одно лицо.
Математики…
— А, это ты, — говорит, влетая в комнату, Августа. Она уже оправилась от вчерашнего потрясения. На ней потрясающий замшевый пиджак и очень элегантная юбка. — Ты слышала про бомбу? Занятия отменили. Пошли в Пале-рояль, там сейчас музыкальный праздник какой-то. Заодно и кофе попьём. Да что это ты, в самом деле?
Ленка стоит с раскрытым ртом и тычет пальцем в табличку под портретом.
— Гершензон, — говорит она. — Гершензон, Моисей Самуилович.
— Самойлович, — поправляет доцент Нарбут.
— Один чёрт. Августа, говорю тебе, это он…
— Брось! Мало ли в Одессе Гершензонов…
— Даты… даты смотри! Всё сходится!
Строгий старик в ермолке укоризненно смотрит на неё.
— Ты что, — спрашивает доцент Нарбут, — нашла пропавшего родственника?
Ленка тихонько качает головой.
— Послушай, — говорит она наконец, — а он всегда тут висел?
— Не помню, — неуверенно говорит Августа, — кто же смотрит на портреты?
Ленка приподнимает пыльную раму. Под ней ярко-розовый квадрат обоев.
— С незапамятных времён… — бормочет она, — надо же…
— Послушай, Юра, — Августа оборачивается к Нарбуту, — кто это, не знаешь?
— Понятия не имею, — холодно говорит Нарбут.
Ленка тянет Августу за рукав.
— Выйдем… — говорит она шёпотом.
Они оказываются в полумраке коридора, в стрельчатое окно заглядывает зелёное дерево.
— Ты чего? — спрашивает Августа.
— Врёт. Он знает. Он всегда всё знает.
— Тогда почему не говорит? Что, личность какого-то настенного Гершензона такая потрясающая тайна? Вот же он, висит, на всеобщем обозрении…
— Так ли уж на обозрении… — сомневается Ленка. — Что ж мы его раньше не замечали?
— Опять за своё, да? Он что, по-твоему, сам тут повесился? Снял со стены, я не знаю, Гаусса и повесился?
— А ты можешь дать гарантии, что это не так?
— Я даю гарантии только нормальным людям, — холодно говорит Августа.
— Это ты своим студентам скажи… Ты вот что… Сколько у тебя при себе денег?
— А тебе какое дело?
— А такое. Давай сюда. Всё давай…
— Лена, ты точно сошла с ума, — шипит Августа, покорно выбирая из бумажника радужные купюры.
— Вот… видишь, я свои докладываю. Все, какие есть. — Ленка пересчитывает наличность. — Достаточно. Пошли. Говорить буду я. А ты молчи. Молчи и кивай.
Они вновь входят в комнату. У Августы лицо вытянутое, Ленка сохраняет фальшивую жизнерадостность.
— Юрий Игоревич, — говорит она несколько заискивающим голосом. — Мы тут с Августой подумали… раз бомба, чего тут сидеть…
— Да она не взорвётся! Я уже столько таких бомб пережил…
— Как знать, — загадочно говорит Ленка, — но я бы на вашем месте всё же переждала где-нибудь в безопасности. Скажем, на Гоголя — там такое хорошее кафе, на Гоголя. Интеллигентные люди туда ходят.
— Тоже мне, нашли безопасное место, — в глазах Нарбута появляются проблески интереса, — там недавно на одного интеллигентного человека кусок штукатурки упал. Потом, пиво там никуда… житомирское пиво. Житомирцы им оптом, за бесценок свою бурду сбывают.
— А мы не будем пиво. Мы будем коньяк. Верно, Августа?
Августа молча кивает.
— Я угощаю.
— Ты что, наследство получила? — удивляется Нарбут.
— Нет… я получила послание… Так пошли?
— Ну что с вами поделаешь, — говорит доцент Нарбут.
***
— С другой стороны, — говорит доцент Нарбут, — если взять, например, Хайдеггера…
— Не надо, — говорит Ленка.
— Или Шестова. Вот он пишет — «Метафизика есть взвешивание вероятностей». Как вы думаете, дамы, а вдруг, кроме доходящей до нас действительности, существует ещё одна, хаотическая и не знающая закона?
— Это вы бросьте, — говорит Ленка. — Материя есть объективная реальность… ик… суче… существующая сама… ик… по себе…
— Это идеализм, Юра, — укоризненно произносит Августа. — Лена, тебе хватит.
— Идеализм? А зачем это вам, скажите на милость, срочно понадобился Гершензон?
Только честно?
— Он нам не нужен, — говорит Ленка. — На фиг не нужен. Это мы… ик… ему зачем-то срочно понадобились. Верно, Августа?
Августа молча кивает.
— Убр… надо было убрать могилу Гершензона. Мы и убрали. А их оказалось два.
— Кого?
— Гершензонов. Пошли убирать второго Гершензона и…
— Погодите. У вас что, общество друзей мёртвых Гершензонов?
— Да нет же. Один был ошибочный. Но ведёт себя так, как будто он и есть правильный Гершензон…
— Она хочет сказать, что против нас ополчилась эта самая объективная реальность, — пояснила Августа.
— Будь на моём месте кто-нибудь другой, — сказал доцент Нарбут, — он бы уже вызвал санитаров. Но поскольку объективная реальность, девочки, отнюдь не всегда материя, я вам, в общем-то, верю. Ещё коньяк, Люсенька. Да не переглядывайтесь, теперь плачу я. Так вот… Гершензон… не нравится мне, что у них тут темновато… Гершензон эмигрировал из Праги в тридцать девятом. В Страну Советов. И его, заметьте, не посадили. Как вы думаете, почему?
— Их человек, — уверенно говорит Августа.
— Учти, я этого тебе не говорил. Но очень, очень толковый математик. Ещё Бар Хилел на его работы ссылался… Одно меня только смущает… откуда у него могила? Он же не умирал. Он просто отошёл от дел.
Тусклый свет под потолком мигнул. Ленка затрясла головой.
— Что? — переспросила Августа.
— А я что-то сказал?
— Про то, что он… — она с трудом выговаривает, — не умер.
— Да в жизни я такого не говорил. Но лично я на похоронах не был.
— Юра, но ведь это совсем недавно было… Лет десять назад, не больше… Ты же в месткоме тогда был… или в профкоме.
— Да он к тому времени уже четверть века, как в институте не появлялся. Хоть и числился. И в институтских сборниках публиковался — «Дополнение к теории множеств», например… Жил затворником, никого к себе не допускал. Мы и пропустили похороны — не знали… Говорят, за гробом шли два каких-то цадика из синагоги, и всё. Нет у него родственников. И если вы надеетесь слупить с кого-то бабки за то, что лопухнулись и подчистили его могилку, то ничего вам не обломится.
— А на что… — убитым голосом произносит Ленка, — на что же нам надеяться?
Доцент Нарбут поглядел на неё очень внимательно.
— Мне кажется, я вас понял. Так вот… Есть такой Боря. Он тоже бывший математик. И тоже отошёл от дел. Теперь пишет историю синагоги. Рукописи, архивы… Попробуйте к нему. Только он никого к себе не допускает. Он даже из дома не выходит. И говорят, — голос его упал до шёпота, — говорят, что он никогда не раздёргивает занавеси. Не срывает покровы, одним словом.
— Если он никого к себе не допускает, — резонно замечает Августа, — то что он, извиняюсь, жрёт…
— Если бы он совсем никого к себе не допускал, он бы уже стал чистой сущностью.
А он пока ещё физическое тело. К нему ходит Генриетта Мулярчик. Знаете такую?
— Кто же её не знает. Но она странная немножко.
— Он тоже. Он — её кузен. Так что попробуйте через Мулярчик. Найдите к ней подход. Только учтите — я вам этого не говорил.
— Почему?
— Этого я тоже сказать не могу. Но он общается с миром только через Мулярчик.
— Что он о себе думает? — вдруг возмущается Августа, — он кто?!
— Никто… тень во мраке… Через Мулярчик, Лена.
— Ик…
— Ей пора на воздух… — виновато говорит Августа.
Доцент Нарбут широким жестом взмахивает Ленкиной курткой. Какое-то время они балансируют — он пытается прицелиться, а Ленка — попасть в рукава. Наконец совместными усилиями им это удаётся, но куртка почему-то всё равно сидит перекошенно.
На улице почему-то уже темно. Темнота невнятная, какая-то мутная, фонари плавают в ней, как рыбьи глаза…
— Августа, — стонет Ленка, — мне плохо…
— Меньше пить надо было, — зловеще говорит Августа.
— Если бы я не пила, пришлось бы тебе. А так я весь коньяк…
— Ты пила не коньяк. Ты пила мою кровь. Неделю жизни ты высосала.
— Я и своей не пожалела… ик…
— В подворотню… не блюй посреди улицы, умоляю… Господи, увидят меня с тобой, что подумают?
— Что ты сестра милосердия… Послушай, только честно… ты любишь своих студентов?
— А?
— Ну, любишь, радуешься, хочешь их видеть?
— Иди к чёрту, — устало говорит Августа.
Подворотня совсем тёмная, чёрные железные ворота приглашающе распахнуты, точно пасть Левиафана. Далеко, во мраке, горит одинокая, тусклая лампочка.
— Ты давай-давай, — приглашает Августа, — не стесняйся…
— Отвернись… ик!
— Вот наказание…
— Двери лица его… — бормочет Ленка, прислоняясь лбом к сырой стенке, — пламенники пасти его…
— Тебе уже лучше?
— Ага… лучше. Знаешь, кто тут живёт, в этом доме?
— Кто?
— Актриса Лохвицкая тут живёт.
— А ты, значит, блюёшь у неё в подворотне, — задумчиво комментирует Августа. — Это что, подсознательный акт? Или волевой?
— Это вообще никакой не акт, дурёха, — говорит Ленка отдуваясь. — Это процесс.
Непроизвольный. Ясно?
— Ясно… вот только… как ты к ней относишься, к актрисе Лохвицкой? В принципе…
— Замнём, — говорит Ленка, утираясь носовым платком.
— Может, ты и права, — задумчиво говорит Августа. — Может, в твоём безумии есть какая-то система… Порвалось покрывало реальности, говоришь?
— Я этого не говорю…
— Всё равно… Значит, это он… Но зачем? Почему? Если бы он только внятно сказал, что ему от нас нужно!
— А он не может, — говорит Ленка, осторожно переводя дух. — Он невербален.
— Чего?
— Невербален! Он, может, и не человек был вовсе! Дух! Элементаль!
— Чего?
— Элементаль, ясно?
— Откуда ты этого нахваталась, — устало говорит Августа.
— Нарбут иногда даёт кое-что почитать… то Гегеля… то Хайдеггера… То Дика Фрэнсиса… — Она вглядывается во тьму подворотни. — Смотри-ка… там какой-то человек сидит!
— Где?
— Да вон же… только что — никого, и вон тебе!
— Лена, он не сидит, — вдруг тихо говорит Августа. — И это не человек…
— Мамочки! — завизжала Ленка. — Бежим!
Они ринулись из подворотни прочь, в клубящийся туман, мимо выплывающих из мрака мокрых чёрных деревьев, мимо сонных фонарей…
На углу Гоголя, у светофора, мигающего рубиновым пламенем, они остановились.
— Чуть под машину не бросилась, — укоризненно говорит Августа, — совсем обезумела… Это всё твоё пьянство… Удержу не знаешь.
— Ты же сама сказала, — защищается Ленка.
— Что я сказала?
— Августа…
— Ты совсем сошла с ума со своим тетраграмматоном!
— При чем тут тетраграмматон?
— Понятия не имею!
Они молча смотрят друг на друга.
***
— Ты куда это меня притащила? — Августа почёсывает щиколотку, исколотую сухой травой. — Да ещё в такую рань… Это же дикое место. Тут одни маньяки!
— Перестань, — говорит Ленка, — куда надо, туда и притащила. Маньяки водятся в культурных насаждениях. Ещё в опере… Они так и кишат в опере. Ты что, кино не смотришь?
— Почему конкретно в опере?
— Не знаю. Может, у них тяга к прекрасному… Музыку любят.
— Музыку? — Августа вдруг настораживается. — А это что?
Откуда-то долетает слаженное многоголосое пение. Посреди пустыря, заросшего бурьяном и пижмой, оно звучит как-то диковато.
— Дети Солнца поют, — поясняет Ленка. — Они черпают энергию вселенной. Попирают почву, босые ноги, ну, знаешь…
— Знаю. Не знаю только, причём тут я. Лично я жизненную энергию в основном из бутербродов черпаю. Завишу от грубой материи. Унизительно, но факт.
Море начинает мягко серебриться, точно снизу к его поверхности сплываются молчаливые светящиеся рыбы.
— Сейчас они встретят рассвет, омоются в эфире…
— И что?
— И мы совершенно случайно наткнёмся на Генриетту Мулярчик.
— Ты всё ещё надеешься, что она за ручку приведёт тебя к этому своему Спинозе?
— Посмотрим, — говорит Ленка, — возможно, если кое-кто именно этого и добивается.
— Ты безумна. А я тебе потакаю. Почему?
— Потому что порвалось покрывало реальности и ты это знаешь. Нечего головой мотать, наверняка знаешь. А наше предназначение — стянуть зияющие прорехи.
Погоди, она уже омылась…
Генриетта Мулярчик торжественно выступает навстречу по потрескавшейся асфальтовой дорожке — на ней легкомысленный сарафан в горошек, узловатые ступни втиснуты в лаковые босоножки, шляпка затеняет лицо, одухотворённое после приобщения к мировому эфиру.
Ленку она в упор не видит.
— Генриетта Давыдовна! — удивляется Ленка. — Вот так встреча!
— Ах, это вы, Леночка, — очнулась Генриетта. Она прицельным взглядом окидывает элегантную блузку Августы, фыркает и вновь поворачивается к Ленке. — А вы, значит, тоже дышите?
— Систематически, — говорит Ленка. — Практически постоянно.
Августа молча кивает.
— А вы как себя чувствуете, — заботливо спрашивает Ленка.
— В каком смысле? — Генриетта подозрительно смотрит на неё.
— В энергетическом, разумеется. Поступает? Энергия поступает?
— В изобилии. В этой точке пространства хороший обмен с космосом. Особенно для посвящённых, для тех, у кого чакры открыты. Потенциал астрального тела повышается просто беспредельно. У меня, кажется, начали новые зубы расти… Вот видите?
Она широко раскрывает рот и тычет подагрическим пальцем в какую-то трудно различимую точку.
— Вижу, — говорит Ленка, заглядывая ей в рот. На лице у неё написан живейший интерес.
Наконец Генриетта вынимает палец изо рта, потому что он мешает ей говорить.
— Когда мы, затерянные во вселенной души, сливаемся в экстазе там, среди потоков эфира, ощущения просто непередаваемые, — поясняет она.
— А какие позы вы практикуете? — вдруг любопытствует Августа.
— Пардон?
— Лотос? — торопливо подсказывает Ленка. — Позу крокодила?
— А это… — Генриетта презрительно окидывает взглядом Августу. — И кто это спрашивает? Можно подумать, она вообще способна сесть на лотос — пусть и в её возрасте.
— Она не может, — уверенно говорит Ленка, — пыталась, несколько раз пыталась, но не получилось.
— Ты что…
— Не отпирайся, я сама видела. Ноги не складываются. Члены потеряли гибкость.
Это из-за сидячей жизни. Она пишет труд — результат многолетних изысканий, практически со стула не встаёт… из-за стола…
— Она? — Генриетта демонстративно сомневается в способности Августы что-нибудь написать.
1 2 3 4 5 6 7 8
— Посиди ещё немного, — просит Августа. — Я тебе ещё Модильяни не показала…
— Да я его как-то…
— Ну, Матисса… кстати, ты не знаешь, говорят, с Лохвицкой какая-то странная история вышла?
— Ну, вышла, — неохотно говорит Ленка, перелистывая глянцевые страницы.
— А что там случилось?
— Да так…
Вдруг Августа напряжённо подняла голову и расширенными глазами уставилась во мрак за окном.
— Ты что?
— Ничего, — мёртвым голосом произнесла Августа.
И тут только Ленка услышала мягкий стук в дверь — старую, поцарапанную дверь, рядом с которой торчали проволочки от вырванного с мясом звонка.
— Вот, — тихо сказала Августа, — вот он. Опять.
Так значит, думает Ленка, прошлой ночью…
Августа вцепилась в Ленкину руку так, что у той побелели пальцы.
— Кто это? — недоумевает Ленка.
— Никто… потому что… этого нет… не может быть… Не открывай!
— Да я и не собираюсь.
Они застыли, молча, не отводя глаз от двери.
Стук прекратился.
— Царапается, — шепчет Ленка.
— О, Господи! Нет…
Тихие удаляющиеся шаги, молчание.
— Августа, — наконец говорит Ленка, — а что, вчера тоже…
— Не было ничего вчера! — кричит Августа. — Говорю тебе, не было! Ты это… заночуй у меня, ладно?
***
— А, привет, — говорит доцент Нарбут. — Чем обязан?
— Я Августу ищу, — Ленка приоткрывает дверь и боком протискивается в щель.
— Августа на занятиях. А ты мне Лотмана обещала.
— Будет тебе Лотман. — Ленка садится на стул с рахитичными ножками. — Я тут подожду, ладно?
— Ладно, — доцент Нарбут рассеянно складывает бумаги в стопку. — Что, опять могилки перекапывать? Говорят, на американскую клиентуру работаете…
Нарбуту всегда всё известно, потому что у него хорошие источники информации. Но никто не знает, какие именно, потому что он своих информаторов не выдаёт.
— Бывает… — говорит Ленка.
— И как же вы так прислонились? Наверняка та, чёрненькая, которая с тобой на курсе училась, а потом в Штаты дёрнула… Небось, с её подачи…
— Если знаете, зачем спрашиваете?
— Так, проверяю одну гипотезу. До чего мы докатились, а? Доцент наук могилки за эмигрантами убирает. Раньше мы были за железным занавесом, как за каменной стеной, а теперь — на тебе, пожалуйста! Любой космополит может тебя на кладбище отправить! Сходи-ка, юноша, — это он уже заглянувшему в дверь унылому студенту, — позови Пшибышевскую.
— А она уже сама сюда идёт, — мрачно говорит студент. — Занятия отменили.
— Это ещё почему?
— Бомбу подложили. Всеобщая эвакуация.
— Бомбу, наверное, второму курсу подложили, — говорит доцент Нарбут, — у них как раз пересдача. Эй, что с тобой?
Вдоль стены тянется ряд портретов — мрачные братья-близнецы в наглухо застёгнутых сюртуках, последние в ряду — в пиджаках и при галстуках.
— Кто это? — тихо говорит Ленка, — вон там, пятый слева?
— Это… — приглядывается Нарбут, — да чёрт его знает, все они на одно лицо.
Математики…
— А, это ты, — говорит, влетая в комнату, Августа. Она уже оправилась от вчерашнего потрясения. На ней потрясающий замшевый пиджак и очень элегантная юбка. — Ты слышала про бомбу? Занятия отменили. Пошли в Пале-рояль, там сейчас музыкальный праздник какой-то. Заодно и кофе попьём. Да что это ты, в самом деле?
Ленка стоит с раскрытым ртом и тычет пальцем в табличку под портретом.
— Гершензон, — говорит она. — Гершензон, Моисей Самуилович.
— Самойлович, — поправляет доцент Нарбут.
— Один чёрт. Августа, говорю тебе, это он…
— Брось! Мало ли в Одессе Гершензонов…
— Даты… даты смотри! Всё сходится!
Строгий старик в ермолке укоризненно смотрит на неё.
— Ты что, — спрашивает доцент Нарбут, — нашла пропавшего родственника?
Ленка тихонько качает головой.
— Послушай, — говорит она наконец, — а он всегда тут висел?
— Не помню, — неуверенно говорит Августа, — кто же смотрит на портреты?
Ленка приподнимает пыльную раму. Под ней ярко-розовый квадрат обоев.
— С незапамятных времён… — бормочет она, — надо же…
— Послушай, Юра, — Августа оборачивается к Нарбуту, — кто это, не знаешь?
— Понятия не имею, — холодно говорит Нарбут.
Ленка тянет Августу за рукав.
— Выйдем… — говорит она шёпотом.
Они оказываются в полумраке коридора, в стрельчатое окно заглядывает зелёное дерево.
— Ты чего? — спрашивает Августа.
— Врёт. Он знает. Он всегда всё знает.
— Тогда почему не говорит? Что, личность какого-то настенного Гершензона такая потрясающая тайна? Вот же он, висит, на всеобщем обозрении…
— Так ли уж на обозрении… — сомневается Ленка. — Что ж мы его раньше не замечали?
— Опять за своё, да? Он что, по-твоему, сам тут повесился? Снял со стены, я не знаю, Гаусса и повесился?
— А ты можешь дать гарантии, что это не так?
— Я даю гарантии только нормальным людям, — холодно говорит Августа.
— Это ты своим студентам скажи… Ты вот что… Сколько у тебя при себе денег?
— А тебе какое дело?
— А такое. Давай сюда. Всё давай…
— Лена, ты точно сошла с ума, — шипит Августа, покорно выбирая из бумажника радужные купюры.
— Вот… видишь, я свои докладываю. Все, какие есть. — Ленка пересчитывает наличность. — Достаточно. Пошли. Говорить буду я. А ты молчи. Молчи и кивай.
Они вновь входят в комнату. У Августы лицо вытянутое, Ленка сохраняет фальшивую жизнерадостность.
— Юрий Игоревич, — говорит она несколько заискивающим голосом. — Мы тут с Августой подумали… раз бомба, чего тут сидеть…
— Да она не взорвётся! Я уже столько таких бомб пережил…
— Как знать, — загадочно говорит Ленка, — но я бы на вашем месте всё же переждала где-нибудь в безопасности. Скажем, на Гоголя — там такое хорошее кафе, на Гоголя. Интеллигентные люди туда ходят.
— Тоже мне, нашли безопасное место, — в глазах Нарбута появляются проблески интереса, — там недавно на одного интеллигентного человека кусок штукатурки упал. Потом, пиво там никуда… житомирское пиво. Житомирцы им оптом, за бесценок свою бурду сбывают.
— А мы не будем пиво. Мы будем коньяк. Верно, Августа?
Августа молча кивает.
— Я угощаю.
— Ты что, наследство получила? — удивляется Нарбут.
— Нет… я получила послание… Так пошли?
— Ну что с вами поделаешь, — говорит доцент Нарбут.
***
— С другой стороны, — говорит доцент Нарбут, — если взять, например, Хайдеггера…
— Не надо, — говорит Ленка.
— Или Шестова. Вот он пишет — «Метафизика есть взвешивание вероятностей». Как вы думаете, дамы, а вдруг, кроме доходящей до нас действительности, существует ещё одна, хаотическая и не знающая закона?
— Это вы бросьте, — говорит Ленка. — Материя есть объективная реальность… ик… суче… существующая сама… ик… по себе…
— Это идеализм, Юра, — укоризненно произносит Августа. — Лена, тебе хватит.
— Идеализм? А зачем это вам, скажите на милость, срочно понадобился Гершензон?
Только честно?
— Он нам не нужен, — говорит Ленка. — На фиг не нужен. Это мы… ик… ему зачем-то срочно понадобились. Верно, Августа?
Августа молча кивает.
— Убр… надо было убрать могилу Гершензона. Мы и убрали. А их оказалось два.
— Кого?
— Гершензонов. Пошли убирать второго Гершензона и…
— Погодите. У вас что, общество друзей мёртвых Гершензонов?
— Да нет же. Один был ошибочный. Но ведёт себя так, как будто он и есть правильный Гершензон…
— Она хочет сказать, что против нас ополчилась эта самая объективная реальность, — пояснила Августа.
— Будь на моём месте кто-нибудь другой, — сказал доцент Нарбут, — он бы уже вызвал санитаров. Но поскольку объективная реальность, девочки, отнюдь не всегда материя, я вам, в общем-то, верю. Ещё коньяк, Люсенька. Да не переглядывайтесь, теперь плачу я. Так вот… Гершензон… не нравится мне, что у них тут темновато… Гершензон эмигрировал из Праги в тридцать девятом. В Страну Советов. И его, заметьте, не посадили. Как вы думаете, почему?
— Их человек, — уверенно говорит Августа.
— Учти, я этого тебе не говорил. Но очень, очень толковый математик. Ещё Бар Хилел на его работы ссылался… Одно меня только смущает… откуда у него могила? Он же не умирал. Он просто отошёл от дел.
Тусклый свет под потолком мигнул. Ленка затрясла головой.
— Что? — переспросила Августа.
— А я что-то сказал?
— Про то, что он… — она с трудом выговаривает, — не умер.
— Да в жизни я такого не говорил. Но лично я на похоронах не был.
— Юра, но ведь это совсем недавно было… Лет десять назад, не больше… Ты же в месткоме тогда был… или в профкоме.
— Да он к тому времени уже четверть века, как в институте не появлялся. Хоть и числился. И в институтских сборниках публиковался — «Дополнение к теории множеств», например… Жил затворником, никого к себе не допускал. Мы и пропустили похороны — не знали… Говорят, за гробом шли два каких-то цадика из синагоги, и всё. Нет у него родственников. И если вы надеетесь слупить с кого-то бабки за то, что лопухнулись и подчистили его могилку, то ничего вам не обломится.
— А на что… — убитым голосом произносит Ленка, — на что же нам надеяться?
Доцент Нарбут поглядел на неё очень внимательно.
— Мне кажется, я вас понял. Так вот… Есть такой Боря. Он тоже бывший математик. И тоже отошёл от дел. Теперь пишет историю синагоги. Рукописи, архивы… Попробуйте к нему. Только он никого к себе не допускает. Он даже из дома не выходит. И говорят, — голос его упал до шёпота, — говорят, что он никогда не раздёргивает занавеси. Не срывает покровы, одним словом.
— Если он никого к себе не допускает, — резонно замечает Августа, — то что он, извиняюсь, жрёт…
— Если бы он совсем никого к себе не допускал, он бы уже стал чистой сущностью.
А он пока ещё физическое тело. К нему ходит Генриетта Мулярчик. Знаете такую?
— Кто же её не знает. Но она странная немножко.
— Он тоже. Он — её кузен. Так что попробуйте через Мулярчик. Найдите к ней подход. Только учтите — я вам этого не говорил.
— Почему?
— Этого я тоже сказать не могу. Но он общается с миром только через Мулярчик.
— Что он о себе думает? — вдруг возмущается Августа, — он кто?!
— Никто… тень во мраке… Через Мулярчик, Лена.
— Ик…
— Ей пора на воздух… — виновато говорит Августа.
Доцент Нарбут широким жестом взмахивает Ленкиной курткой. Какое-то время они балансируют — он пытается прицелиться, а Ленка — попасть в рукава. Наконец совместными усилиями им это удаётся, но куртка почему-то всё равно сидит перекошенно.
На улице почему-то уже темно. Темнота невнятная, какая-то мутная, фонари плавают в ней, как рыбьи глаза…
— Августа, — стонет Ленка, — мне плохо…
— Меньше пить надо было, — зловеще говорит Августа.
— Если бы я не пила, пришлось бы тебе. А так я весь коньяк…
— Ты пила не коньяк. Ты пила мою кровь. Неделю жизни ты высосала.
— Я и своей не пожалела… ик…
— В подворотню… не блюй посреди улицы, умоляю… Господи, увидят меня с тобой, что подумают?
— Что ты сестра милосердия… Послушай, только честно… ты любишь своих студентов?
— А?
— Ну, любишь, радуешься, хочешь их видеть?
— Иди к чёрту, — устало говорит Августа.
Подворотня совсем тёмная, чёрные железные ворота приглашающе распахнуты, точно пасть Левиафана. Далеко, во мраке, горит одинокая, тусклая лампочка.
— Ты давай-давай, — приглашает Августа, — не стесняйся…
— Отвернись… ик!
— Вот наказание…
— Двери лица его… — бормочет Ленка, прислоняясь лбом к сырой стенке, — пламенники пасти его…
— Тебе уже лучше?
— Ага… лучше. Знаешь, кто тут живёт, в этом доме?
— Кто?
— Актриса Лохвицкая тут живёт.
— А ты, значит, блюёшь у неё в подворотне, — задумчиво комментирует Августа. — Это что, подсознательный акт? Или волевой?
— Это вообще никакой не акт, дурёха, — говорит Ленка отдуваясь. — Это процесс.
Непроизвольный. Ясно?
— Ясно… вот только… как ты к ней относишься, к актрисе Лохвицкой? В принципе…
— Замнём, — говорит Ленка, утираясь носовым платком.
— Может, ты и права, — задумчиво говорит Августа. — Может, в твоём безумии есть какая-то система… Порвалось покрывало реальности, говоришь?
— Я этого не говорю…
— Всё равно… Значит, это он… Но зачем? Почему? Если бы он только внятно сказал, что ему от нас нужно!
— А он не может, — говорит Ленка, осторожно переводя дух. — Он невербален.
— Чего?
— Невербален! Он, может, и не человек был вовсе! Дух! Элементаль!
— Чего?
— Элементаль, ясно?
— Откуда ты этого нахваталась, — устало говорит Августа.
— Нарбут иногда даёт кое-что почитать… то Гегеля… то Хайдеггера… То Дика Фрэнсиса… — Она вглядывается во тьму подворотни. — Смотри-ка… там какой-то человек сидит!
— Где?
— Да вон же… только что — никого, и вон тебе!
— Лена, он не сидит, — вдруг тихо говорит Августа. — И это не человек…
— Мамочки! — завизжала Ленка. — Бежим!
Они ринулись из подворотни прочь, в клубящийся туман, мимо выплывающих из мрака мокрых чёрных деревьев, мимо сонных фонарей…
На углу Гоголя, у светофора, мигающего рубиновым пламенем, они остановились.
— Чуть под машину не бросилась, — укоризненно говорит Августа, — совсем обезумела… Это всё твоё пьянство… Удержу не знаешь.
— Ты же сама сказала, — защищается Ленка.
— Что я сказала?
— Августа…
— Ты совсем сошла с ума со своим тетраграмматоном!
— При чем тут тетраграмматон?
— Понятия не имею!
Они молча смотрят друг на друга.
***
— Ты куда это меня притащила? — Августа почёсывает щиколотку, исколотую сухой травой. — Да ещё в такую рань… Это же дикое место. Тут одни маньяки!
— Перестань, — говорит Ленка, — куда надо, туда и притащила. Маньяки водятся в культурных насаждениях. Ещё в опере… Они так и кишат в опере. Ты что, кино не смотришь?
— Почему конкретно в опере?
— Не знаю. Может, у них тяга к прекрасному… Музыку любят.
— Музыку? — Августа вдруг настораживается. — А это что?
Откуда-то долетает слаженное многоголосое пение. Посреди пустыря, заросшего бурьяном и пижмой, оно звучит как-то диковато.
— Дети Солнца поют, — поясняет Ленка. — Они черпают энергию вселенной. Попирают почву, босые ноги, ну, знаешь…
— Знаю. Не знаю только, причём тут я. Лично я жизненную энергию в основном из бутербродов черпаю. Завишу от грубой материи. Унизительно, но факт.
Море начинает мягко серебриться, точно снизу к его поверхности сплываются молчаливые светящиеся рыбы.
— Сейчас они встретят рассвет, омоются в эфире…
— И что?
— И мы совершенно случайно наткнёмся на Генриетту Мулярчик.
— Ты всё ещё надеешься, что она за ручку приведёт тебя к этому своему Спинозе?
— Посмотрим, — говорит Ленка, — возможно, если кое-кто именно этого и добивается.
— Ты безумна. А я тебе потакаю. Почему?
— Потому что порвалось покрывало реальности и ты это знаешь. Нечего головой мотать, наверняка знаешь. А наше предназначение — стянуть зияющие прорехи.
Погоди, она уже омылась…
Генриетта Мулярчик торжественно выступает навстречу по потрескавшейся асфальтовой дорожке — на ней легкомысленный сарафан в горошек, узловатые ступни втиснуты в лаковые босоножки, шляпка затеняет лицо, одухотворённое после приобщения к мировому эфиру.
Ленку она в упор не видит.
— Генриетта Давыдовна! — удивляется Ленка. — Вот так встреча!
— Ах, это вы, Леночка, — очнулась Генриетта. Она прицельным взглядом окидывает элегантную блузку Августы, фыркает и вновь поворачивается к Ленке. — А вы, значит, тоже дышите?
— Систематически, — говорит Ленка. — Практически постоянно.
Августа молча кивает.
— А вы как себя чувствуете, — заботливо спрашивает Ленка.
— В каком смысле? — Генриетта подозрительно смотрит на неё.
— В энергетическом, разумеется. Поступает? Энергия поступает?
— В изобилии. В этой точке пространства хороший обмен с космосом. Особенно для посвящённых, для тех, у кого чакры открыты. Потенциал астрального тела повышается просто беспредельно. У меня, кажется, начали новые зубы расти… Вот видите?
Она широко раскрывает рот и тычет подагрическим пальцем в какую-то трудно различимую точку.
— Вижу, — говорит Ленка, заглядывая ей в рот. На лице у неё написан живейший интерес.
Наконец Генриетта вынимает палец изо рта, потому что он мешает ей говорить.
— Когда мы, затерянные во вселенной души, сливаемся в экстазе там, среди потоков эфира, ощущения просто непередаваемые, — поясняет она.
— А какие позы вы практикуете? — вдруг любопытствует Августа.
— Пардон?
— Лотос? — торопливо подсказывает Ленка. — Позу крокодила?
— А это… — Генриетта презрительно окидывает взглядом Августу. — И кто это спрашивает? Можно подумать, она вообще способна сесть на лотос — пусть и в её возрасте.
— Она не может, — уверенно говорит Ленка, — пыталась, несколько раз пыталась, но не получилось.
— Ты что…
— Не отпирайся, я сама видела. Ноги не складываются. Члены потеряли гибкость.
Это из-за сидячей жизни. Она пишет труд — результат многолетних изысканий, практически со стула не встаёт… из-за стола…
— Она? — Генриетта демонстративно сомневается в способности Августы что-нибудь написать.
1 2 3 4 5 6 7 8