В цехе как-то все были «Надя», «Катя», «Таня». Так принято. Это создавало обстановку вневозрастного товарищества, независимо от состава семьи, разряда
и стажа. И помогало всласть обсуждать на равных домашние дела. У Нади, знала Женька, было три дочери: ясли, детсад и школа, и муж работал на мебельном комбинате. Жила Надя трудно. Была она военной еще сиротой, с пятнадцати лет на фабрике, малограмотная, молчаливая. Тяжело сходилась с людьми – сколько уж лет в цехе, а не со всеми даже здоровалась, просто не до того ей было.
Первый Надин вопрос, с которого началось их знакомство, так поразил Женьку, что она его на всю жизнь запомнила. Несколько дней Надя вообще молчала, приглядываясь к новой соседке, привыкая. Вздыхала, будто хотела что-то сказать. Наконец спросила, остановив пресс: «Муж-то лупит?» И в этом даже не было вопроса, а только сочувствие и понимание. Женька так удивилась, что не сообразила даже отшутиться. Объяснила, стесняясь, что мужа пока нет. Это обстоятельство надолго поставило Надю в тупик. Она снова замолчала. Только пресс ее учащенно застучал, в ритме сердца. Быстро мелькали руки, лицо напряглось.
Наконец она, видимо, переварила: «А живешь с кем?» Женька многословно объяснила про мать, про отца, который погиб. Говорила ненужно долго, боясь почему-то замолчать, чувствуя к Наде щемящую жалость и стесняясь этой жалости. Надя внимательно выслушала, подумала и спросила: «А мать-то лупит?» Видимо, без этого «лупит» она не могла себе представить никаких отношений. «Ругается», – нашлась Женька. Это сразу как-то успокоило Надю, будто у них с Женькой сыскалась общая точка. Она даже улыбнулась: «И мой матерится – спасу нет, при детях». С тех пор Надя всегда рассказывала Женьке про «своего» и почти не задавала вопросов. Это удовлетворяло обеих.
– Буду сегодня с Приходько ругаться, – сказала Надя. – Третий день одни зажимы, а не слюда. Сроду на такой норму не выбьешь…
Женька невпопад сообщила про дом, так ее распирала эта новость. Надя обрадовалась вяло, погруженная в свои невеселые мысли. Последнее время у нее стала кружиться голова. Упала на улице в гололед, давно уж, забыла почти, вроде – ничего, даже в медпункт не ходила. А теперь голова кружилась и все подташнивало. Два раза за прессом до того схватило, что пришлось отлеживаться у мастера. Раньше Надя любила вторую смену – дома все сделаешь, девок накормишь, полы намоешь, работаешь после уже со спокойной душой. А теперь хоть в первую смену просись. К вечеру сил нет ни капли, и в цехе душно, нечем дышать. Скорей бы уже лето, окна открыли бы…
Духота в цехе, особенно к концу смены, мучила всех. Время от времени кто-нибудь вставал и раздраженно крутил колесо вентиляции, большое, как на пароме. Трубы, тремя рядами нависшие под потолком, начинали густо, истошно гудеть, их сотрясало утробное колыхание. Но ничего существенного из этого не следовало. Особенно если на улице нет ветра. Когда монотонный гуд надоедал, вентиляцию снова отключали. Эта вентиляция фигурировала первым пунктом во всех колдоговорах, со дня основания фабрики, ее поминали недобрым словом на всех совещаниях, модернизировали и усложняли, модифицировали и упрощали, над ней работали целый проектный институт и все местные рационализаторы. Вентиляция страшно гудела и не поддавалась. Ее можно было взорвать, но не переделать.
А когда открывали окна, начинался сквозняк. И уже через несколько дней мастера бегали к начальнику цеха, начальник – к директору, и директор – Женька уж не знала, куда. И все жаловались на «низкую выхождаемость» в цехах, от которой горел план. Что означало простудную эпидемию от сквозняков. И снова все упиралось в вентиляцию, которая была на фабрике самым стойким из всех известных Женьке пережитков. Правда, во дворе болтались тугие колбасы пыли, насосанной вентиляцией. Но если она, такая ленивая и несовершенная, все-таки насасывала такие пузатые колбасы, сколько же пыли оседало в цехах. Страшно подумать…
– Душно, – сказала Надя и расстегнула халат.
Женька кивнула, чтобы не спорить, и тут же два раза невпопад тюкнула прессом – отвлеклась. Пока что Женьке дышалось вполне свободно, лицом она даже поймала легкий симпатичный ветерок из форточки. Зимнее пальто, определенно, можно продать. Хоть не сезон, но покупатели на него найдутся. Пальто было почти новое, с лавсановой ниткой, легкое и теплое. Женьке оно очень нравилось. И девчонкам в цехе – тоже.
– Ты чего опоздала? – спросила Тоня.
Тоня из Вологды – так она всем представлялась: «Тоня из Вологды» – сидела за двенадцатым прессом, была Женькиной соседкой слева. Хоть она часто поминала свою родную Вологду, но, видно, не очень ей там нравилось: кончила школу и уехала. Жила теперь в общежитии, ходила на подготовительные курсы и ко всем приставала, чтоб посоветовали – на очное поступать или на заочное. Родители Тоне не могли помогать, она сама им немного высылала с каждой получки.
Женька со вкусом рассказала Тоне про дом. Тоня оценила новость, заохала, зазавидовала, ни на секунду не отключаясь, однако, от пресса. Тоня только недавно вышла из учениц, получила разряд. После остановки пресса она не умела сразу набрать темп. Ритма не чувствовала в руках, еще не выработался. Поэтому она даже курить почти бросила, хотя курила, по ее словам, с восьмого класса и здорово теперь мучилась.
– Я все-таки очно решила, – сказала Тоня, хотя видно было по тону, что ничего она еще не решила. – Коммуна как-никак в общежитии, перебьюсь как-нибудь…
– Попробуй, – сказала Женька, занятая своим.
– А ты Валентина давно знаешь? – вдруг спросила Тоня с давним и тайным любопытством, без всякой видимой связи с их разговором.
– Почти два года, – сказала Женька. – Как он на фабрику после армии пришел, так и знаю.
– Да нет, я не про то, – даже поморщилась Тоня от Женькиного непонимания. – Ты с ним давно ходишь?
– Почти два года, – повторила Женька.
Самое смешное, что оба они не могли толком вспомнить, как познакомились. Просто появился в цехе новый слесарь-наладчик. Девчонки все сразу узнали в отделе кадров: служил где-то на крайнем юге, так и написано – «на крайнем юге», значит – секретное, 23 года, холостой, мать в Краснодаре, билетерша в кинотеатре «Победа». Долго привыкнуть не могли, когда всерьез говорит, когда шутит. Вдруг подошел к Лизе-с-Перевалки, самой языкастой из всех, ее даже начальник цеха боится: «Я вас сегодня всю ночь во сне видел, измучился. Будто у вас пресс барахлит. Разрешите взглянуть?» – «Иди ты!» – засмеялась Лиза. А оказалось – плановый ремонт. Вдруг остановил Женьку в столовой: «Я Валерку из слюдопласта предупредил, чтобы к тебе не лез. Ясно?» Тут Женька вдруг впервые заметила, что у него кривой нос, чуть сдвинутый влево. Ужасно симпатичный нос. «Ясно», – непонятно почему сказала Женька, хотя ясного ничего не было, с Валеркой они в одной школе учились, и никто ни к кому не лез. А этого слесаря-наладчика Женька даже еще не знала, как звать. Он улыбнулся и сказал: «Валентин».
И Женьке сразу вдруг понравилось длинное и простое «Валентин», никак она не любила его сокращать…
– А я бы так не могла, – сказала Тоня.
Из форточки дунуло неожиданно сильно. Женька едва успела схватить пинцетом легкую слюдяную пластину, поймала, прихватила прессом, разделала шесть на четыре. Ответила не вникая:
– Чего бы не могла?
– Ждать, – сказала Тоня. – Ждать, пока деньги на кооператив наберу. Ждать, пока дом заложат. Ждать, пока построят. У вас с матерью сколько комната?
– Тринадцать с половиной метров…
– Взяли бы да разгородили, – сказала Тоня. – Или бы просто так жили. Подумаешь – трое, люди же живут!
Мать тогда тоже сказала: «Пускай Валик завтра же переходит. Ничего, что одна комната, люди живут…»
У матери был в ноябре отпуск, и ей вдруг дали путевку в Ленинград на двенадцать дней. Кто-то отказался – и ей дали, горящую, на Кировские острова. Они провожали ее на вокзал, Валентин тащил чемодан, и мать все повторяла, что она оставляет Женьку на Валентина, нисколько, ну, ни капельки, не будет волноваться, ребята у нее хорошие и чтобы ей отправляли открытки на главпочтамт.
Был уже вечер, совсем зимний, холодный, сыпало снегом, крупным и твердым, как град, и они сразу вернулись домой к Женьке. Без матери комната показалась огромной и какой-то пустой, хотя была вся заставлена, ступить некуда. И сами они показались себе вдруг ужасно одинокими. Будто одни в целом мире, хотя с двух сторон шумно ходили соседи и наверху явственно, как всегда, бубнил телевизор. Они чинно попили чаю, чувствуя не свободу, как ожидали, а какое-то непонятное стеснение. Валентин даже ни разу не подошел к Женьке, не потерся носом. Будто мать все еще сидела рядом и следила за ними понимающе и сочувственно, как она очень умела. Сидит целый вечер и вздыхает, иногда находило на нее.
Потом Женька долго, слишком долго, мыла посуду в кухне, а Валентин без интереса крутил приемник. Потом они долго и чинно, словно их подслушивали, говорили о каких-то пустяках – о новых нормах, старом кинофильме, о том, что летом надо забраться куда-нибудь и наплаваться вдоволь, что в Ленинграде сейчас тоже холодно и противно, иначе никто бы не отказался от путевки. Говорили они обо всем как-то вяло, с пустыми паузами, будто по обязанности. Даже обычный юмор им изменил.
Потом Женька влезла на стул, задернула оконные шторы и обернулась. И вздрогнула, потому что Валентин шел к ней по прямой, через всю комнату, тяжело отрывая ноги от пола, слепо натыкаясь на стол и не замечая этого. Он подошел к Женьке вплотную, обхватил ее за ноги, прижался холодным носом, всем лицом к ногам, дернул головой, будто всхлипнул, и сказал глухо: «Я не могу! Не могу, Жень!»
Женька, чувствуя, как сердце у нее оторвалось и покатилось куда-то, гладила его волосы, прямые, жесткие, расчесывала их пальцами и молчала. Ей казалось, что она в жизни больше слова не сможет сказать. И не сможет пошевельнуться. Только его руки она слышала на своих ногах. И его дыхание.
Он поднял Женьку со стула и понес через всю комнату. Посадил ее на диван, у двери, и сел на пол, возле ее ног, по-прежнему обнимая ноги. В комнате стало совсем темно, но они так и не зажгли свет. Сначала было слышно, как за стеной, слева и справа, громко ходили соседи, плакал в ванной Виталик: не хотел умываться на ночь, ссорились наверху, приглушив телевизор, часто и звонко хлопала дверь в подъезде.
Валентин положил голову ей на колени. Она тихонько гладила его по щеке, он губами ловил ее пальцы, прижимался к ладони холодным носом. Было хорошо и страшно молчать, чувствуя его рядом.
За стенкой и наверху постепенно угомонились. Стихли последние торопливые шаги под окном. Пролаяла последняя собака из частного сектора. В кухне простуженно и властно заворчал холодильник. Смолк на какое-то свое время. Заворчал с новой силой. Ночью он один шумел на всю квартиру, это было его время.
Валентин осторожно высвободил руку, взглянул на швейцарский циферблат, сказал шепотом: «Два часа». Женька нашла его руку, притянула обратно, сказала беззвучно: «Еще рано». Валентин больно прижался к ней лицом, резко отодвинулся: «Прости, Жень! Я пойду». Женька не поняла, почему «прости», попросила беспомощно: «Посиди». – «Я пойду, Жень, – сказал Валентин. – А то я вообще не уйду». – «И не уходи!» – хотелось крикнуть Женьке. Она с усилием разорвала его руки, через силу встала. Щелкнул выключатель. Свет, ослепительно яркий, чужой в комнате, заставил их зажмуриться. В кухне сама собой хрустнула половица, дом был старый. Яростно застрекотал холодильник. «Сейчас взорвется», – сказал Валентин дневным голосом. Женька нехотя улыбнулась. Он быстро, даже как-то печально поцеловал ее, схватил пальто, вышел. Шаги его гулко отдались в коридоре, французский замок привычно щелкнул.
«Все», – сказала себе Женька, чувствуя оглушительную усталость и пустоту. Она глотнула заварки из чайника, потушила свет, не раздеваясь, в чем была, легла на диван, лицом вниз. Нашарила сбоку подушку-думку, подтащила себе под голову. Вытянулась. Даже не сняла туфли, прямо так. Не было никаких сил – ни думать, ни двигаться. Кажется, даже заснула. Кажется, даже видела сон. И вскочила рывком, будто ее толкнули.
Сама не понимая – зачем, подбежала к окну.
Чуть отодвинула занавеску.
Окно еще не замерзло, хоть мороз заворачивал вовсю. Улица вихрилась метелью. Снег падал прямо, но у самой земли его подхватывал ветер и гнал
вкось. Гнал и насвистывал. Снег метался над черным еще тротуаром, сбиваясь в осенние сухие сугробы. Твердо торчала старая черная сосна. Низко и криво висело над улицей белое небо. Желтый фонарь с трудом освещал сам себя.
Под фонарем, прямо против Женькиного окна, стоял Валентин в пальто нараспашку, легких ботинках и без шапки. Он стоял неподвижно, словно не слыша ни ветра, ни снега. Женька долго смотрела, но он так и не переменил позы. Хоть бы ходил! Бегал бы, дурак. Но он просто стоял и смотрел на ее Дом. Только один раз неуверенно поежился. Хоть бы воротник поднял. Просто стоял и смотрел. И снег вихрился возле ботинок.
Женька, в чем была, выскочила на улицу, перебежала дорогу, обжигаясь ветром, схватила его за рукав и потащила за собой. Он пошел, слабо упираясь, не глядя. И она еще кричала ему. Что глупо Что простудится. Что она так не может. Только в подъезде он сам повернулся к ней, сдавил за плечи гнулся холодным лицом в волосы, сказал отчетливо и тихо: «Прости, Жень!»
Они проснулись одновременно и раньше всех в квартире. Даже, кажется, выспались за каких-нибудь два часа. Женька боялась, что утром что-нибудь будет не так и она будет что-нибудь сразу думать, но было просто легко. Очень легко и смешно от каждого пустяка. И еще смешнее, что надо смеяться шепотом. Валентин натянул одеяло на голову, пока Женька одевалась. Но Женька чувствовала, как он подглядывает в щелку. И удивлялась, до чего же ей нисколько не стыдно и бесстыдно хорошо. Даже при матери она стеснялась одеваться, всегда пряталась за шкаф, а тут только делала вид, что стесняется. Женька, кривя душой, даже пофилософствовала чуть-чуть насчет своей испорченности и при этом так явно шевелила губами, что Валентин спросил: «Замаливаешь грехи?» Пришлось поцеловать его в кривой нос за проницательность.
Неприятно было только тайком выбираться из собственной квартиры. Ловить стрекотанье холодильника и ступать ему в такт. Обмирать перед дверью соседей. Дожидаться в прихожей, пока стихнут шаги на лестнице. Медленно снимать цепочку у входа и поворачивать французский замок. Дверь напоследок все-таки длинно ханжески заскрипела. Но они уже выскочили на площадку и помчались вниз через три ступеньки, будоража утренний сон большого серого дома. Этот фабричный дом видал, конечно, и не такие штучки.
Соседи, разумеется, скоро во всем разобрались. Матери не было целую вечность, полных двенадцать дней. И последние дни Валентин даже нагло умывался в ванной, а Женька откровенно жарила яичницу на двоих. Просто они вставали пораньше и все успевали, пока в кухне еще никого нет.
У Женьки были хорошие соседи, но и самые хорошие сочтут нужным немедленно доложить. Поэтому прямо с вокзала Женька и Валентин потащили мать в парк и там, на свежем воздухе, среди сугробов, сами рассказали. Женька, правда, больше молчала и смотрела вбок.
И мать сразу сказала тогда: «Пускай Валик завтра же переходит из общежития». Женька представила, как она просыпается утром, мать уже разогревает котлеты и варит кофе, а Валентин, в майке и в трусах, загорелый в любое время года, ее, Женькин, Валентин, прыгает с гантелями на ковре. Потом они, все трое, дружно сидят за столом и смеются просто так, от хорошего настроения. Потом они с Валентином выбегают из дому, а мать смотрит на них из окна. И Женька еще поправляет ему шарф, вечно у него шарф сбивается, вся шея наружу. Женька все это так ясно увидела, что даже закрыла глаза. Так ясно и здорово. И никаких проблем.
Но тут же она представила, как они с Валентином лежат на диване, а мать – на кровати, в двух шагах. Они лежат тихо, как мыши, даже не дышат. Лежат и ждут, когда мать заснет. И Валентин тихонько сжимает Женьке руку, это единственная ласка, какую они могут себе позволить. И мать лежит тихо, в двух шагах. И знает, как они ждут, чтобы она заснула. И никак не может поэтому заснуть, хотя уже приняла люминал. И тоже старается не дышать. И чувствует себя лишней, ненужной, одинокой. Перебирает всю свою жизнь, отца, Женьку маленькую, которой она была так нужна. И даже не может заплакать, потому что они услышат, даже если плакать абсолютно беззвучно…
И это все Женька вдруг представила себе так ясно, что почти закричала: «Нет, мам! Не надо!» Мать поняла, улыбнулась, сказала, помедлив: «А если перегородить комнату?» Вариант сам по себе неплохой, не будь комната такой узкой, длинной, однооконной. Впрочем, убеждала себя Женька, в качестве временной и крайней меры… Она почти готова была согласиться вслух, когда Валентин сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
и стажа. И помогало всласть обсуждать на равных домашние дела. У Нади, знала Женька, было три дочери: ясли, детсад и школа, и муж работал на мебельном комбинате. Жила Надя трудно. Была она военной еще сиротой, с пятнадцати лет на фабрике, малограмотная, молчаливая. Тяжело сходилась с людьми – сколько уж лет в цехе, а не со всеми даже здоровалась, просто не до того ей было.
Первый Надин вопрос, с которого началось их знакомство, так поразил Женьку, что она его на всю жизнь запомнила. Несколько дней Надя вообще молчала, приглядываясь к новой соседке, привыкая. Вздыхала, будто хотела что-то сказать. Наконец спросила, остановив пресс: «Муж-то лупит?» И в этом даже не было вопроса, а только сочувствие и понимание. Женька так удивилась, что не сообразила даже отшутиться. Объяснила, стесняясь, что мужа пока нет. Это обстоятельство надолго поставило Надю в тупик. Она снова замолчала. Только пресс ее учащенно застучал, в ритме сердца. Быстро мелькали руки, лицо напряглось.
Наконец она, видимо, переварила: «А живешь с кем?» Женька многословно объяснила про мать, про отца, который погиб. Говорила ненужно долго, боясь почему-то замолчать, чувствуя к Наде щемящую жалость и стесняясь этой жалости. Надя внимательно выслушала, подумала и спросила: «А мать-то лупит?» Видимо, без этого «лупит» она не могла себе представить никаких отношений. «Ругается», – нашлась Женька. Это сразу как-то успокоило Надю, будто у них с Женькой сыскалась общая точка. Она даже улыбнулась: «И мой матерится – спасу нет, при детях». С тех пор Надя всегда рассказывала Женьке про «своего» и почти не задавала вопросов. Это удовлетворяло обеих.
– Буду сегодня с Приходько ругаться, – сказала Надя. – Третий день одни зажимы, а не слюда. Сроду на такой норму не выбьешь…
Женька невпопад сообщила про дом, так ее распирала эта новость. Надя обрадовалась вяло, погруженная в свои невеселые мысли. Последнее время у нее стала кружиться голова. Упала на улице в гололед, давно уж, забыла почти, вроде – ничего, даже в медпункт не ходила. А теперь голова кружилась и все подташнивало. Два раза за прессом до того схватило, что пришлось отлеживаться у мастера. Раньше Надя любила вторую смену – дома все сделаешь, девок накормишь, полы намоешь, работаешь после уже со спокойной душой. А теперь хоть в первую смену просись. К вечеру сил нет ни капли, и в цехе душно, нечем дышать. Скорей бы уже лето, окна открыли бы…
Духота в цехе, особенно к концу смены, мучила всех. Время от времени кто-нибудь вставал и раздраженно крутил колесо вентиляции, большое, как на пароме. Трубы, тремя рядами нависшие под потолком, начинали густо, истошно гудеть, их сотрясало утробное колыхание. Но ничего существенного из этого не следовало. Особенно если на улице нет ветра. Когда монотонный гуд надоедал, вентиляцию снова отключали. Эта вентиляция фигурировала первым пунктом во всех колдоговорах, со дня основания фабрики, ее поминали недобрым словом на всех совещаниях, модернизировали и усложняли, модифицировали и упрощали, над ней работали целый проектный институт и все местные рационализаторы. Вентиляция страшно гудела и не поддавалась. Ее можно было взорвать, но не переделать.
А когда открывали окна, начинался сквозняк. И уже через несколько дней мастера бегали к начальнику цеха, начальник – к директору, и директор – Женька уж не знала, куда. И все жаловались на «низкую выхождаемость» в цехах, от которой горел план. Что означало простудную эпидемию от сквозняков. И снова все упиралось в вентиляцию, которая была на фабрике самым стойким из всех известных Женьке пережитков. Правда, во дворе болтались тугие колбасы пыли, насосанной вентиляцией. Но если она, такая ленивая и несовершенная, все-таки насасывала такие пузатые колбасы, сколько же пыли оседало в цехах. Страшно подумать…
– Душно, – сказала Надя и расстегнула халат.
Женька кивнула, чтобы не спорить, и тут же два раза невпопад тюкнула прессом – отвлеклась. Пока что Женьке дышалось вполне свободно, лицом она даже поймала легкий симпатичный ветерок из форточки. Зимнее пальто, определенно, можно продать. Хоть не сезон, но покупатели на него найдутся. Пальто было почти новое, с лавсановой ниткой, легкое и теплое. Женьке оно очень нравилось. И девчонкам в цехе – тоже.
– Ты чего опоздала? – спросила Тоня.
Тоня из Вологды – так она всем представлялась: «Тоня из Вологды» – сидела за двенадцатым прессом, была Женькиной соседкой слева. Хоть она часто поминала свою родную Вологду, но, видно, не очень ей там нравилось: кончила школу и уехала. Жила теперь в общежитии, ходила на подготовительные курсы и ко всем приставала, чтоб посоветовали – на очное поступать или на заочное. Родители Тоне не могли помогать, она сама им немного высылала с каждой получки.
Женька со вкусом рассказала Тоне про дом. Тоня оценила новость, заохала, зазавидовала, ни на секунду не отключаясь, однако, от пресса. Тоня только недавно вышла из учениц, получила разряд. После остановки пресса она не умела сразу набрать темп. Ритма не чувствовала в руках, еще не выработался. Поэтому она даже курить почти бросила, хотя курила, по ее словам, с восьмого класса и здорово теперь мучилась.
– Я все-таки очно решила, – сказала Тоня, хотя видно было по тону, что ничего она еще не решила. – Коммуна как-никак в общежитии, перебьюсь как-нибудь…
– Попробуй, – сказала Женька, занятая своим.
– А ты Валентина давно знаешь? – вдруг спросила Тоня с давним и тайным любопытством, без всякой видимой связи с их разговором.
– Почти два года, – сказала Женька. – Как он на фабрику после армии пришел, так и знаю.
– Да нет, я не про то, – даже поморщилась Тоня от Женькиного непонимания. – Ты с ним давно ходишь?
– Почти два года, – повторила Женька.
Самое смешное, что оба они не могли толком вспомнить, как познакомились. Просто появился в цехе новый слесарь-наладчик. Девчонки все сразу узнали в отделе кадров: служил где-то на крайнем юге, так и написано – «на крайнем юге», значит – секретное, 23 года, холостой, мать в Краснодаре, билетерша в кинотеатре «Победа». Долго привыкнуть не могли, когда всерьез говорит, когда шутит. Вдруг подошел к Лизе-с-Перевалки, самой языкастой из всех, ее даже начальник цеха боится: «Я вас сегодня всю ночь во сне видел, измучился. Будто у вас пресс барахлит. Разрешите взглянуть?» – «Иди ты!» – засмеялась Лиза. А оказалось – плановый ремонт. Вдруг остановил Женьку в столовой: «Я Валерку из слюдопласта предупредил, чтобы к тебе не лез. Ясно?» Тут Женька вдруг впервые заметила, что у него кривой нос, чуть сдвинутый влево. Ужасно симпатичный нос. «Ясно», – непонятно почему сказала Женька, хотя ясного ничего не было, с Валеркой они в одной школе учились, и никто ни к кому не лез. А этого слесаря-наладчика Женька даже еще не знала, как звать. Он улыбнулся и сказал: «Валентин».
И Женьке сразу вдруг понравилось длинное и простое «Валентин», никак она не любила его сокращать…
– А я бы так не могла, – сказала Тоня.
Из форточки дунуло неожиданно сильно. Женька едва успела схватить пинцетом легкую слюдяную пластину, поймала, прихватила прессом, разделала шесть на четыре. Ответила не вникая:
– Чего бы не могла?
– Ждать, – сказала Тоня. – Ждать, пока деньги на кооператив наберу. Ждать, пока дом заложат. Ждать, пока построят. У вас с матерью сколько комната?
– Тринадцать с половиной метров…
– Взяли бы да разгородили, – сказала Тоня. – Или бы просто так жили. Подумаешь – трое, люди же живут!
Мать тогда тоже сказала: «Пускай Валик завтра же переходит. Ничего, что одна комната, люди живут…»
У матери был в ноябре отпуск, и ей вдруг дали путевку в Ленинград на двенадцать дней. Кто-то отказался – и ей дали, горящую, на Кировские острова. Они провожали ее на вокзал, Валентин тащил чемодан, и мать все повторяла, что она оставляет Женьку на Валентина, нисколько, ну, ни капельки, не будет волноваться, ребята у нее хорошие и чтобы ей отправляли открытки на главпочтамт.
Был уже вечер, совсем зимний, холодный, сыпало снегом, крупным и твердым, как град, и они сразу вернулись домой к Женьке. Без матери комната показалась огромной и какой-то пустой, хотя была вся заставлена, ступить некуда. И сами они показались себе вдруг ужасно одинокими. Будто одни в целом мире, хотя с двух сторон шумно ходили соседи и наверху явственно, как всегда, бубнил телевизор. Они чинно попили чаю, чувствуя не свободу, как ожидали, а какое-то непонятное стеснение. Валентин даже ни разу не подошел к Женьке, не потерся носом. Будто мать все еще сидела рядом и следила за ними понимающе и сочувственно, как она очень умела. Сидит целый вечер и вздыхает, иногда находило на нее.
Потом Женька долго, слишком долго, мыла посуду в кухне, а Валентин без интереса крутил приемник. Потом они долго и чинно, словно их подслушивали, говорили о каких-то пустяках – о новых нормах, старом кинофильме, о том, что летом надо забраться куда-нибудь и наплаваться вдоволь, что в Ленинграде сейчас тоже холодно и противно, иначе никто бы не отказался от путевки. Говорили они обо всем как-то вяло, с пустыми паузами, будто по обязанности. Даже обычный юмор им изменил.
Потом Женька влезла на стул, задернула оконные шторы и обернулась. И вздрогнула, потому что Валентин шел к ней по прямой, через всю комнату, тяжело отрывая ноги от пола, слепо натыкаясь на стол и не замечая этого. Он подошел к Женьке вплотную, обхватил ее за ноги, прижался холодным носом, всем лицом к ногам, дернул головой, будто всхлипнул, и сказал глухо: «Я не могу! Не могу, Жень!»
Женька, чувствуя, как сердце у нее оторвалось и покатилось куда-то, гладила его волосы, прямые, жесткие, расчесывала их пальцами и молчала. Ей казалось, что она в жизни больше слова не сможет сказать. И не сможет пошевельнуться. Только его руки она слышала на своих ногах. И его дыхание.
Он поднял Женьку со стула и понес через всю комнату. Посадил ее на диван, у двери, и сел на пол, возле ее ног, по-прежнему обнимая ноги. В комнате стало совсем темно, но они так и не зажгли свет. Сначала было слышно, как за стеной, слева и справа, громко ходили соседи, плакал в ванной Виталик: не хотел умываться на ночь, ссорились наверху, приглушив телевизор, часто и звонко хлопала дверь в подъезде.
Валентин положил голову ей на колени. Она тихонько гладила его по щеке, он губами ловил ее пальцы, прижимался к ладони холодным носом. Было хорошо и страшно молчать, чувствуя его рядом.
За стенкой и наверху постепенно угомонились. Стихли последние торопливые шаги под окном. Пролаяла последняя собака из частного сектора. В кухне простуженно и властно заворчал холодильник. Смолк на какое-то свое время. Заворчал с новой силой. Ночью он один шумел на всю квартиру, это было его время.
Валентин осторожно высвободил руку, взглянул на швейцарский циферблат, сказал шепотом: «Два часа». Женька нашла его руку, притянула обратно, сказала беззвучно: «Еще рано». Валентин больно прижался к ней лицом, резко отодвинулся: «Прости, Жень! Я пойду». Женька не поняла, почему «прости», попросила беспомощно: «Посиди». – «Я пойду, Жень, – сказал Валентин. – А то я вообще не уйду». – «И не уходи!» – хотелось крикнуть Женьке. Она с усилием разорвала его руки, через силу встала. Щелкнул выключатель. Свет, ослепительно яркий, чужой в комнате, заставил их зажмуриться. В кухне сама собой хрустнула половица, дом был старый. Яростно застрекотал холодильник. «Сейчас взорвется», – сказал Валентин дневным голосом. Женька нехотя улыбнулась. Он быстро, даже как-то печально поцеловал ее, схватил пальто, вышел. Шаги его гулко отдались в коридоре, французский замок привычно щелкнул.
«Все», – сказала себе Женька, чувствуя оглушительную усталость и пустоту. Она глотнула заварки из чайника, потушила свет, не раздеваясь, в чем была, легла на диван, лицом вниз. Нашарила сбоку подушку-думку, подтащила себе под голову. Вытянулась. Даже не сняла туфли, прямо так. Не было никаких сил – ни думать, ни двигаться. Кажется, даже заснула. Кажется, даже видела сон. И вскочила рывком, будто ее толкнули.
Сама не понимая – зачем, подбежала к окну.
Чуть отодвинула занавеску.
Окно еще не замерзло, хоть мороз заворачивал вовсю. Улица вихрилась метелью. Снег падал прямо, но у самой земли его подхватывал ветер и гнал
вкось. Гнал и насвистывал. Снег метался над черным еще тротуаром, сбиваясь в осенние сухие сугробы. Твердо торчала старая черная сосна. Низко и криво висело над улицей белое небо. Желтый фонарь с трудом освещал сам себя.
Под фонарем, прямо против Женькиного окна, стоял Валентин в пальто нараспашку, легких ботинках и без шапки. Он стоял неподвижно, словно не слыша ни ветра, ни снега. Женька долго смотрела, но он так и не переменил позы. Хоть бы ходил! Бегал бы, дурак. Но он просто стоял и смотрел на ее Дом. Только один раз неуверенно поежился. Хоть бы воротник поднял. Просто стоял и смотрел. И снег вихрился возле ботинок.
Женька, в чем была, выскочила на улицу, перебежала дорогу, обжигаясь ветром, схватила его за рукав и потащила за собой. Он пошел, слабо упираясь, не глядя. И она еще кричала ему. Что глупо Что простудится. Что она так не может. Только в подъезде он сам повернулся к ней, сдавил за плечи гнулся холодным лицом в волосы, сказал отчетливо и тихо: «Прости, Жень!»
Они проснулись одновременно и раньше всех в квартире. Даже, кажется, выспались за каких-нибудь два часа. Женька боялась, что утром что-нибудь будет не так и она будет что-нибудь сразу думать, но было просто легко. Очень легко и смешно от каждого пустяка. И еще смешнее, что надо смеяться шепотом. Валентин натянул одеяло на голову, пока Женька одевалась. Но Женька чувствовала, как он подглядывает в щелку. И удивлялась, до чего же ей нисколько не стыдно и бесстыдно хорошо. Даже при матери она стеснялась одеваться, всегда пряталась за шкаф, а тут только делала вид, что стесняется. Женька, кривя душой, даже пофилософствовала чуть-чуть насчет своей испорченности и при этом так явно шевелила губами, что Валентин спросил: «Замаливаешь грехи?» Пришлось поцеловать его в кривой нос за проницательность.
Неприятно было только тайком выбираться из собственной квартиры. Ловить стрекотанье холодильника и ступать ему в такт. Обмирать перед дверью соседей. Дожидаться в прихожей, пока стихнут шаги на лестнице. Медленно снимать цепочку у входа и поворачивать французский замок. Дверь напоследок все-таки длинно ханжески заскрипела. Но они уже выскочили на площадку и помчались вниз через три ступеньки, будоража утренний сон большого серого дома. Этот фабричный дом видал, конечно, и не такие штучки.
Соседи, разумеется, скоро во всем разобрались. Матери не было целую вечность, полных двенадцать дней. И последние дни Валентин даже нагло умывался в ванной, а Женька откровенно жарила яичницу на двоих. Просто они вставали пораньше и все успевали, пока в кухне еще никого нет.
У Женьки были хорошие соседи, но и самые хорошие сочтут нужным немедленно доложить. Поэтому прямо с вокзала Женька и Валентин потащили мать в парк и там, на свежем воздухе, среди сугробов, сами рассказали. Женька, правда, больше молчала и смотрела вбок.
И мать сразу сказала тогда: «Пускай Валик завтра же переходит из общежития». Женька представила, как она просыпается утром, мать уже разогревает котлеты и варит кофе, а Валентин, в майке и в трусах, загорелый в любое время года, ее, Женькин, Валентин, прыгает с гантелями на ковре. Потом они, все трое, дружно сидят за столом и смеются просто так, от хорошего настроения. Потом они с Валентином выбегают из дому, а мать смотрит на них из окна. И Женька еще поправляет ему шарф, вечно у него шарф сбивается, вся шея наружу. Женька все это так ясно увидела, что даже закрыла глаза. Так ясно и здорово. И никаких проблем.
Но тут же она представила, как они с Валентином лежат на диване, а мать – на кровати, в двух шагах. Они лежат тихо, как мыши, даже не дышат. Лежат и ждут, когда мать заснет. И Валентин тихонько сжимает Женьке руку, это единственная ласка, какую они могут себе позволить. И мать лежит тихо, в двух шагах. И знает, как они ждут, чтобы она заснула. И никак не может поэтому заснуть, хотя уже приняла люминал. И тоже старается не дышать. И чувствует себя лишней, ненужной, одинокой. Перебирает всю свою жизнь, отца, Женьку маленькую, которой она была так нужна. И даже не может заплакать, потому что они услышат, даже если плакать абсолютно беззвучно…
И это все Женька вдруг представила себе так ясно, что почти закричала: «Нет, мам! Не надо!» Мать поняла, улыбнулась, сказала, помедлив: «А если перегородить комнату?» Вариант сам по себе неплохой, не будь комната такой узкой, длинной, однооконной. Впрочем, убеждала себя Женька, в качестве временной и крайней меры… Она почти готова была согласиться вслух, когда Валентин сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13