И
побежали тонкими ручейками на воротник куртки, на желтую косынку. Она их
не утирала, наверное, не замечала. Была каменно неподвижна, и лишь подборо
док страдальчески часто подрагивал. И отец смотрел на нее во все глаза, из
о всех сил старался запомнить до последней черточки, вырубить в памяти к
аждую складочку, мельчайший штришок впитать в себя. Трудно в это поверит
ь, но тогда, наблюдая, как смотрели друг на друга эти люди -он, уходящий в бе
счестье, муку и смерть, и она, опозоренная, уже выкинутая из общей жизни, за
втрашняя сирота, Ч я вдруг на миг почувствовал к ним зависть.
Это были особые отношения, недоступные нам, уличным байстрюкам. Беспород
ам.
Родительская любовь, дочерняя любовь Ч про все это мы знаем, слышали. И со
бачки своих щенят любят. И кошечки котят лижут. А эти были живыми частями ч
его-то одного, целого, с еще не разорванной пуповиной. Они молча глядели д
руг на друга, и одними глазами, в этой яростной палящей немоте, говорили Ч
обещали, клялись, просили прощения, благодарили, они оплакивали, друг дру
га и молились. Что же вы сказали друг другу Ч огромное, тайное, вечное Ч з
а несколько секунд, не разомкнув губ? Евреи не плодятся, как все мы, нормал
ьные люди. Они размножаются делением. И еще не подумав как следует, ничего
не сформулировав, а только бешеным томлением предстательной железы, ого
лтелым воем семенников, пудовой тяжестью в мошонке я ощутил невозможнос
ть жизни без этой девочки, нежной еврейской цацы, прекрасного домашнего
цветочка, выращенного в плодородном горшке семитского чадолюбия, в забо
тливом парнике профессорского воспитания.
AB OYO. ОТ ЯЙЦА
И так же неосознанно, мгновенно я почувствовал, что ее папашки быть не дол
жно. Я тогда не рассуждал, не планировал, не кумекал, что с ним делать: убить
, придушить в камере, загнать на Баюклы. Я просто знал, что втроем мы не впис
ываемся в золотисто-черное ощущение счастья, которое обещала эта девочк
а. Пока он жив, она Ч часть его, и эта часть меня всегда должна ненавидеть. А
мне было нужно, чтобы она меня любила. Ему следовало исчезнуть. Хоть испар
иться. Быть может, люби она отца чуть поменьше, чуть слабей переживай из-з
а его ареста или будь я не так профессионально наблюдателен Ч и остался
бы живым до сих пор дед Лева, профессор нижних дырок рэб Лурье. Но я видел, к
ак они смотрели друг на друга. Сейчас это может показаться непонятным, се
йчас все-таки время другое, но тогда мое поведение было совершенно норма
льным. Дело в том, что тогда время шло не вперед, а назад. Год прошел Ч люди
откатились на сто лет назад. Еще год Ч еще век, Разве можно осуждагь война
Чингисхана за то, что, захватив город, он убивал мужчин, а женщин насилова
л? Это ведь естественно, это в природе человека, по-своему это двигатель о
бщественного прогресса. Люди от глупости и лицемерия не хотят признать о
чевидного. И я себя ни в чем не виню, потому что так можно и Римму самое осуд
ить за то, что ее огромная любовь погубила отца. Людские поступки, их морал
ь формируются временем, эпохой. И эпоха обязана принимать на себя ответс
твенность. Бессовестно наказывать людей за их вчерашние доблести. В этом
мой сторожевой Тихон Иваныч, по фамилии Штайнер, доблестный мой вологод
ский тюрингец, прав. А тогда, в 1949 году, мы не дожили всего пары обратных витк
ов, чтобы полюбившихся нам женщин насиловать прямо на обыске. Все осталь
ное ведь уже произошло. Да и вообще не люблю я слово «насиловать» Ч грубо
е, не правильное слово. Почему именно насиловать? Сама бы дала.
***
Они смотрели друг на друга и молчали. Как сказали бы латиняне Ч КУМ ТАЦЕН
Т КЛЯМАНТ. Их молчание подобно крику. И чем бы закончился этот страшный не
мой крик, похожий на фотографию убийства, я не знаю, если бы Минька Рюмин н
е толкнул Лурье в плечо:
Ч Все. Посидели Ч хватит. Собирайтесь…
И я сразу же со своего удобного широкого подлокотника в углу подал вступ
ительную реплику:
Ч А нельзя ли повежливей?
Минька Рюмин, незаменимый в своей естественности партнер для таких инте
рмедий, зарычал:
Ч Мы и так с ними достаточно церемонькались!
А я покачал головой и тихо, но очень внятно сказал:
Ч Стыдно, товарищ Рюмин. Чекисту не подобает так себя вести. Ч И добавил
горько и строго:
Ч Стыдно. Зарубите себе на носу!
Минька посмотрел на меня с интересом. А девочка Ч с надеждой. Старо как ми
р и так же вечно.
Разность потенциалов. Ток человеческой надежды и симпатии начинает сра
зу течь от худшего к лучшему. Ну, и уж если нельзя было там считать меня луч
шим, то по крайней мере я был не самым плохим. Для девочки ничтожный пробле
ск жизни отца за порогом мог быть связан только со мной. Минька понятливо
расщерил в улыбке рот и лихо козырнул мясистой ладонью:
Ч Слушаюсь, товарищ начальник. Ч И повернулся к старику Лурье: Ч Прошу
вас, одевайтесь…
Старик Лурье. Тогда ему было, наверное, столько же лет, сколько мне сейчас.
Но он был старик. Седой, степенный, красивый старик. А я не старик. Я еще баб
люблю. И подхожу им пока вполне. А он любил, видно, только свою толстую жену
Фиру. И нежную доченьку Римму. В семье человек старится быстрее. Я не успел
состариться в своих семьях. Да и на семьи-то они никогда не были похожи. И р
абота молодила меня. На крови человек горит ярче, но не стареет.
***
Лурье встал, он опирался о столешницу, будто не надеялся на крепость ног. Ж
ена, протяжно, толчками всхлипывая, стала подавать ему серый габардиновы
й макинтош, касторовую твердую шляпу. Он надевал все это неловкими, окост
енелыми руками, а я прошелся по комнате, будто случайно оказался рядом с Р
иммой и, не глядя на нее, как пишется в пьесах Ч «в сторону», шепнул:
Ч Теплое пальто, шарф, шапку… Ч и снова ушел в угол. Она метнулась в спаль
ню, оттуда слышались ее бешеные пререкания с обыскивавшим опером, потом
она выскочила, неся в охапке драповую шубу на хорьках, шапку-боярку, длинн
ый, волочившийся по полу шерстяной шарф, и стала напяливать на отца. Он вял
о отталкивал ее руки, бессмысленно приговаривая:
Ч Зачем, сейчас тепло…
Ч Надевай, надевай, тебе говорят!
Закричала она грубо, и в этом крике вырвалась вся ее мука. И стала запихива
ть в рукава руки отца, бессильно мотавшиеся, словно черные хвостики хорь-
ков на меховой подкладке шубы. Да, видно, на крике этом иссякли их силы, кон
чилось терпение. Обхватили друг друга и в голос зарыдали.
Ч Прощай, жизнь моя… Ч плакал он над ней, над последним ростком, над един
ственным клочком своей иссякающей жизни.
Ч Сердце мое, жизнь моя…
И в негромких его старушечьих причитаниях слышал я не скорбь по себе, не с
трах смерти, не тяготу позора, не жалость о покидаемом навсегда доме, не до
саду потери почетного и любимого дела, а только боль и ужас за нее, остающу
юся.
Ч Ох, и нервный вы народ, евреи, Ч сказал с кривой ухмылкой Минька. Ч Как
на погост провожаете.
Я моргнул ему: «Забирай!» Железной рукой он взял Лурье за плечо: Ч Все, кон
ец. Пошли…
Вслед им я крикнул:
Ч Скоро закончим обыск и подъедем.
Тяжело евреям. Потому что они не восприняли наш исторический опыт. Мы вед
ь все наполовину татарва и выжили, поскольку наши пращуры-мужики сообра
жали: захватчику надо отдать свою бабу, другого выхода нет. Отсюда, может,
наша жизнеспособная гибкость рабов, вражьих выблядков.
Обыск и впрямь закончили быстро. Какие у него здесь могли быть следы прес
тупной деятельности? Для отравительства и вредительства у Лурье была це
лая клиника. Обыск Ч вещь формальная и ненужная, как и присутствие на нем
двух понятых, дворника и соседской бабки. Бестолковые, до смерти напуган
ные болваны, которые как бы свидетельствовали, что все на обыске происхо
дило правильно. Надзор общественности. Представители населения. Народ п
онятых. У Фиры Лурье так тряслись руки, что она не могла подписать протоко
л обыска. Не глядя на лист, поставила косой росчерк Римма. Оперативники и п
онятые отравились на выход, я задержался, долго смотрел на нее, и она безна
дежно-растерянно сказала:
Ч Боже мой, это ведь все какое-то ужасное недоразумение…
Я помотал головой, еле слышно шепнул ей на ухо:
Ч Это не недоразумение. Это несчастье.
Она вцепилась ладошками в отвороты моего модного кожаного реглана, она х
ваталась за меня, как падающий с кручи цепляется за хилые прутики, жухлую
траву, комья земли на склоне:
Ч Что делать? Что делать? Подскажите, умоляю! Посоветуйте!…
И опять я посмотрел в ее бездонные еврейские пропасти, полные черноты, сл
адости, моего завтрашнего счастья.
Ч Ждите. Все, что смогу, сделаю. Ждите.
Ч А как же мы узнаем?
Ч Завтра в шесть часов приходите к булочной на углу Сретенки…
Мягко отодвинул ее и закрыл за собой дверь.
Прикрыл дверь в Сокольниках и вынырнул у себя в ванне в Аэропорту.
AD SUM. Я ЗДЕСЬ.
Трезвонит оголтело входной звонок, смутные, неясные голоса в прихожей. И
сердце испуганно, сильно и зло вспархивает в груди Ч аж пена кругами пош
ла.
Это Истопник явился. Истопник за мной пришел. С Минькой Рюминым. Минька по
тащит меня, голого, из ванны, а Истопник будет шептать Марине: «…пальто, ша
рф, шапку…» Ерунда все! Просто напасть! Какой еще Истопник? И где Минька? Не
запамятно давно его расстреляли в тире при гараже Конторы. На Пушечной у
лице, в самом центре, в ста метрах от его роскошною кабинета заместителя м
инистра. Он ведь, можно сказать, на моей семейной драме сделал неслыханну
ю, фантастическую карьеру. За четыре года Ч от вшивого следователя до за
мминистра по следствию. Мне это не удалось. Я не хотел, чтобы меня расстрел
яли. Интересно, вспоминал ли этот глупый алчный скот, которого я создал из
дерьма и праха, как он снисходительно-покровительственно похлопывал ме
ня по плечу, приговаривая весело: «Тебе же ни к чему все эти пустяковые рег
алии и звания Ч ты же ведь наш советский Скорцени…»?
Вспоминал ли он об этом, когда его волокли солдаты конвойного взвода по з
аблеванным бетонным полам в подвал, когда он, рыдая, ползал перед ними на к
оленях, целовал сапоги и умолял его не расстреливать? Понял ли он хоть тог
да, что ему не надо было хлопать меня по плечу? Наверное, не понял. Чужой опы
т ничему не учит. А когда приходит Истопник Ч учиться поздно… Я был не зам
министра, а наш простой советский Скорцени. Поэтому меня не расстреляли,
а лежу я теперь, спустя четверть века, в горячей ванне, и меня все равно бье
т озноб напряжения, с которым я прислушиваюсь к голосам из прихожей. Тьфу
ты, черт! Это же Майка! Это ее голос, ей что-то отвечает Марина. Сейчас предс
тоит, я чувствую, мучительный разговор. Надо бы подготовиться. Но в голове
только дребезг осколков чайного сервиза, сброшенного со шкафа до твоего
рождения. Истопник порчу навел. Надо вылезать из ванны и нырять в кошмар р
еальной жизни. Не то чтобы меня очень радовали все эти воспоминания, но в н
их была устойчивость пережитого. А в разговоре с Майкой Ч сплошная мерз
ость, ненависть, зыбкость короткого будущего, мрак угроз Истопника.
Надел махровый халат, выдернул в ванне пробку, и бело-голубая пена с рокот
ом, с тихим голодным ревом ринулась в осклизлую тьму труб. Так уходят восп
оминания в закоулки моей памяти. Где выйдете наружу, страшные стоки?!
Майка сидела на кухне, и Марина ей убежденно докладывала:
Ч Нет, Майя, и не говори мне Ч любви больше нет. Потому что мужчин нет. Это
не мужчины, а ничтожные задроченные служащие. Любить по-настоящему може
т только бездельник. У остальных нет для этого ни сил, ни времени…
Все-таки биология Ч великая сила. Если смогла одними гормонами привест
и к таким правильным выводам мою кретинку. Майка сказала мне:
Ч Привет…
Ч Привет, дочурка, Ч и наклонился к ней, чтобы поцеловать. И она вся ко мн
е посунулась, ловко подставилась, так нежно ответила, что пришелся мой по
целуй куда-то между лопатками и затылком. Ничего не поделаешь, искренние
родственные чувства не знают границ. Но Марина смотрела на нас ревниво и
подозрительно. Моих родственников она воспринимает только как будущих
наследников, и они ей все заранее противны. Они, можно сказать, мучится еже
часно со мной, страдая ужасной тепловой аллергией, а как только я умру, они
тут же слетятся делить совместно нажитые нами трудовые копейки. Как вор
оньё на подаль! Сволочи эдакие! Ах ты моя дорогая ласточка, горлица безотв
етная! Ты себе и представить не можешь, какой ждет тебя сюрприз, если ты вы
нешь главный билет своей лотереи и станешь вдовой профессора Хваткина!
Мои «капут портуум» Ч бренные останки Ч будут еще лежать в дому. а ты уже
станешь просто побирушка, прохожая баба с улицы, нищая случайная девка, с
такими же правами, как лианозовский штукатур. Это я на всякий случай пред
усмотрел, хотя искренне надеюсь, что мне не придется тебя огорчать подоб
ным образом. Лучше я на себя возьму трудную участь горько скорбящего, но к
репящегося изо всех сил вдовца. Да и чувство мое будет свободно от всякой
примеси корысти. -Выглядишь ты несколько поношенно, Ч сказала мне дочур
ка. Марина перевела настороженный взгляд с Майки на меня и обратно, напря
гла изо всех сил свои чисто синтетические мозги Ч не сговариваемся ли м
ы в чем-то против нее? Она была очень красива, похожа на крупную рыжую белк
у. Белку, которой злой шутник обрил пушистый хвост. И она стала крысой.
Я давно знал, что белки для маскировки носят хвост. Без своего прекрасног
о хвоста они просто крысы. Ч Я устал немного, Ч сказал я Майке. Она посочу
вствовала, расстроилась:
Ч Живешь тяжело: много работаешь, возвышенно думаешь… За людей совесть
ю убиваешься…
Ч Как же! Ч возмутились Марина. Ч Убивается он! Сам кого хошь убьет.
Она ловила наши реплики на лету, но не понимала их, будто мы говорили по-кх
мерски. И поэтому вскоре взяла разговор на себя: пожаловалась на труднос
ти совместной жизни со мной, на сломанную мною судьбу, а Майка, внимая этой
леденящей душу истории, еле заметно, уголками губ, улыбалась.
Ч Вы, Марина, бросьте его, Ч посоветовала она.
Гляди ты! Как моя мать говорила: свой хоть и не заплачет, так закривится. А М
арина полыхнула глазами:
Ч Да-а? Он мне всю жизнь искалечил, а я его теперь брошу? Да не дождется он о
т меня такого подарка, хоть сдохнет!
И на Майку посмотрела с полнейшим отчуждением. Она уже видела, как Майка п
ригоршнями жадно выгребает ее долю наследства.
Ч Тогда живите в удовольствии и радости, Ч согласилась Майка и раздави
ла в пепельнице окурок. «Пиир». Окурок «Пиира». Их в Москве и в валютном ма
газине не купишь. Это фээргэшные сигареты.
Ч Как же с ним жить? Он и сегодня Ч утром заявился! Ч блажила моя единст
венная.
Дипломаты курит ходовые марки Ч «Мальборо», «Винстон», «Житан». Ну «Бен
сон».
Похоже, что фирмач Западный немец? Редкий случай, когда мутное скандальн
ое блекотание Марины меня не бесило. Вся бесконечная дичь, которую она по
рола, хоть ненадолго оттягивала разговор с Майкой. Сколько это может дли
ться?
Интересно, ждет ли ее внизу распрекрасный жених? Если да, то из-за нее бедн
яга Тихон Иваныч не может уйти с дежурства. Залег, наверное, под крыльцом,
записывает номер машины, вглядывается в лицо моего эвентуального родст
венника, ярится про себя, что на такой ответственной работе не выдают ему
фотоаппарата. Видно, Майка душой затеснилась за моего сторожевого, вошла
в трудности его службы, тяготы возраста, мешающего ему ерзать по снегу по
д заграничной машиной с не такими номерами, как у меня. Встала со стула и н
епреклонно сообщила:
Ч Мне с тобой надо поговорить. Вдвоем. У меня мало времени.
Пришлось и мне встать, а Марина закусила нижнюю губу и стала совсем похож
а на белку, подтянувшую под себя длинный розовый хвост.
Ч Что же, выходит, это секрет от меня?
Майка улыбнулась снисходительно Ч так улыбаются на нелепую выходку не
доразвитого ребенка:
Ч Марина, я же вам еще вчера открыла этот секрет. А сейчас нам надо обсуди
ть чисто семейные подробности…
Ч А я разве не член семьи? Ч запальчиво спросила моя дура.
Ч Конечно, член. Но Ч другой семьи.
И вышла решительно из кухни, твердо направилась в мой кабинет. Мамашкин х
арактер. «Правду надо говорить в глаза… врать стыдно… лукавить подло… ше
птать на ухо грязно… молчать недостойно…» Боже мой, сколько в них нелепы
х придурей! Я плотно притворил за собой дверь, достал из ящика спиртовку и
банку индийского кофе «Бонд». Это мой кофе. Раз у моей нежной белочки с гол
ым хвостом тепловая аллергия, пусть пьет холодную мочу.
А я люблю утром горячий кофе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
побежали тонкими ручейками на воротник куртки, на желтую косынку. Она их
не утирала, наверное, не замечала. Была каменно неподвижна, и лишь подборо
док страдальчески часто подрагивал. И отец смотрел на нее во все глаза, из
о всех сил старался запомнить до последней черточки, вырубить в памяти к
аждую складочку, мельчайший штришок впитать в себя. Трудно в это поверит
ь, но тогда, наблюдая, как смотрели друг на друга эти люди -он, уходящий в бе
счестье, муку и смерть, и она, опозоренная, уже выкинутая из общей жизни, за
втрашняя сирота, Ч я вдруг на миг почувствовал к ним зависть.
Это были особые отношения, недоступные нам, уличным байстрюкам. Беспород
ам.
Родительская любовь, дочерняя любовь Ч про все это мы знаем, слышали. И со
бачки своих щенят любят. И кошечки котят лижут. А эти были живыми частями ч
его-то одного, целого, с еще не разорванной пуповиной. Они молча глядели д
руг на друга, и одними глазами, в этой яростной палящей немоте, говорили Ч
обещали, клялись, просили прощения, благодарили, они оплакивали, друг дру
га и молились. Что же вы сказали друг другу Ч огромное, тайное, вечное Ч з
а несколько секунд, не разомкнув губ? Евреи не плодятся, как все мы, нормал
ьные люди. Они размножаются делением. И еще не подумав как следует, ничего
не сформулировав, а только бешеным томлением предстательной железы, ого
лтелым воем семенников, пудовой тяжестью в мошонке я ощутил невозможнос
ть жизни без этой девочки, нежной еврейской цацы, прекрасного домашнего
цветочка, выращенного в плодородном горшке семитского чадолюбия, в забо
тливом парнике профессорского воспитания.
AB OYO. ОТ ЯЙЦА
И так же неосознанно, мгновенно я почувствовал, что ее папашки быть не дол
жно. Я тогда не рассуждал, не планировал, не кумекал, что с ним делать: убить
, придушить в камере, загнать на Баюклы. Я просто знал, что втроем мы не впис
ываемся в золотисто-черное ощущение счастья, которое обещала эта девочк
а. Пока он жив, она Ч часть его, и эта часть меня всегда должна ненавидеть. А
мне было нужно, чтобы она меня любила. Ему следовало исчезнуть. Хоть испар
иться. Быть может, люби она отца чуть поменьше, чуть слабей переживай из-з
а его ареста или будь я не так профессионально наблюдателен Ч и остался
бы живым до сих пор дед Лева, профессор нижних дырок рэб Лурье. Но я видел, к
ак они смотрели друг на друга. Сейчас это может показаться непонятным, се
йчас все-таки время другое, но тогда мое поведение было совершенно норма
льным. Дело в том, что тогда время шло не вперед, а назад. Год прошел Ч люди
откатились на сто лет назад. Еще год Ч еще век, Разве можно осуждагь война
Чингисхана за то, что, захватив город, он убивал мужчин, а женщин насилова
л? Это ведь естественно, это в природе человека, по-своему это двигатель о
бщественного прогресса. Люди от глупости и лицемерия не хотят признать о
чевидного. И я себя ни в чем не виню, потому что так можно и Римму самое осуд
ить за то, что ее огромная любовь погубила отца. Людские поступки, их морал
ь формируются временем, эпохой. И эпоха обязана принимать на себя ответс
твенность. Бессовестно наказывать людей за их вчерашние доблести. В этом
мой сторожевой Тихон Иваныч, по фамилии Штайнер, доблестный мой вологод
ский тюрингец, прав. А тогда, в 1949 году, мы не дожили всего пары обратных витк
ов, чтобы полюбившихся нам женщин насиловать прямо на обыске. Все осталь
ное ведь уже произошло. Да и вообще не люблю я слово «насиловать» Ч грубо
е, не правильное слово. Почему именно насиловать? Сама бы дала.
***
Они смотрели друг на друга и молчали. Как сказали бы латиняне Ч КУМ ТАЦЕН
Т КЛЯМАНТ. Их молчание подобно крику. И чем бы закончился этот страшный не
мой крик, похожий на фотографию убийства, я не знаю, если бы Минька Рюмин н
е толкнул Лурье в плечо:
Ч Все. Посидели Ч хватит. Собирайтесь…
И я сразу же со своего удобного широкого подлокотника в углу подал вступ
ительную реплику:
Ч А нельзя ли повежливей?
Минька Рюмин, незаменимый в своей естественности партнер для таких инте
рмедий, зарычал:
Ч Мы и так с ними достаточно церемонькались!
А я покачал головой и тихо, но очень внятно сказал:
Ч Стыдно, товарищ Рюмин. Чекисту не подобает так себя вести. Ч И добавил
горько и строго:
Ч Стыдно. Зарубите себе на носу!
Минька посмотрел на меня с интересом. А девочка Ч с надеждой. Старо как ми
р и так же вечно.
Разность потенциалов. Ток человеческой надежды и симпатии начинает сра
зу течь от худшего к лучшему. Ну, и уж если нельзя было там считать меня луч
шим, то по крайней мере я был не самым плохим. Для девочки ничтожный пробле
ск жизни отца за порогом мог быть связан только со мной. Минька понятливо
расщерил в улыбке рот и лихо козырнул мясистой ладонью:
Ч Слушаюсь, товарищ начальник. Ч И повернулся к старику Лурье: Ч Прошу
вас, одевайтесь…
Старик Лурье. Тогда ему было, наверное, столько же лет, сколько мне сейчас.
Но он был старик. Седой, степенный, красивый старик. А я не старик. Я еще баб
люблю. И подхожу им пока вполне. А он любил, видно, только свою толстую жену
Фиру. И нежную доченьку Римму. В семье человек старится быстрее. Я не успел
состариться в своих семьях. Да и на семьи-то они никогда не были похожи. И р
абота молодила меня. На крови человек горит ярче, но не стареет.
***
Лурье встал, он опирался о столешницу, будто не надеялся на крепость ног. Ж
ена, протяжно, толчками всхлипывая, стала подавать ему серый габардиновы
й макинтош, касторовую твердую шляпу. Он надевал все это неловкими, окост
енелыми руками, а я прошелся по комнате, будто случайно оказался рядом с Р
иммой и, не глядя на нее, как пишется в пьесах Ч «в сторону», шепнул:
Ч Теплое пальто, шарф, шапку… Ч и снова ушел в угол. Она метнулась в спаль
ню, оттуда слышались ее бешеные пререкания с обыскивавшим опером, потом
она выскочила, неся в охапке драповую шубу на хорьках, шапку-боярку, длинн
ый, волочившийся по полу шерстяной шарф, и стала напяливать на отца. Он вял
о отталкивал ее руки, бессмысленно приговаривая:
Ч Зачем, сейчас тепло…
Ч Надевай, надевай, тебе говорят!
Закричала она грубо, и в этом крике вырвалась вся ее мука. И стала запихива
ть в рукава руки отца, бессильно мотавшиеся, словно черные хвостики хорь-
ков на меховой подкладке шубы. Да, видно, на крике этом иссякли их силы, кон
чилось терпение. Обхватили друг друга и в голос зарыдали.
Ч Прощай, жизнь моя… Ч плакал он над ней, над последним ростком, над един
ственным клочком своей иссякающей жизни.
Ч Сердце мое, жизнь моя…
И в негромких его старушечьих причитаниях слышал я не скорбь по себе, не с
трах смерти, не тяготу позора, не жалость о покидаемом навсегда доме, не до
саду потери почетного и любимого дела, а только боль и ужас за нее, остающу
юся.
Ч Ох, и нервный вы народ, евреи, Ч сказал с кривой ухмылкой Минька. Ч Как
на погост провожаете.
Я моргнул ему: «Забирай!» Железной рукой он взял Лурье за плечо: Ч Все, кон
ец. Пошли…
Вслед им я крикнул:
Ч Скоро закончим обыск и подъедем.
Тяжело евреям. Потому что они не восприняли наш исторический опыт. Мы вед
ь все наполовину татарва и выжили, поскольку наши пращуры-мужики сообра
жали: захватчику надо отдать свою бабу, другого выхода нет. Отсюда, может,
наша жизнеспособная гибкость рабов, вражьих выблядков.
Обыск и впрямь закончили быстро. Какие у него здесь могли быть следы прес
тупной деятельности? Для отравительства и вредительства у Лурье была це
лая клиника. Обыск Ч вещь формальная и ненужная, как и присутствие на нем
двух понятых, дворника и соседской бабки. Бестолковые, до смерти напуган
ные болваны, которые как бы свидетельствовали, что все на обыске происхо
дило правильно. Надзор общественности. Представители населения. Народ п
онятых. У Фиры Лурье так тряслись руки, что она не могла подписать протоко
л обыска. Не глядя на лист, поставила косой росчерк Римма. Оперативники и п
онятые отравились на выход, я задержался, долго смотрел на нее, и она безна
дежно-растерянно сказала:
Ч Боже мой, это ведь все какое-то ужасное недоразумение…
Я помотал головой, еле слышно шепнул ей на ухо:
Ч Это не недоразумение. Это несчастье.
Она вцепилась ладошками в отвороты моего модного кожаного реглана, она х
ваталась за меня, как падающий с кручи цепляется за хилые прутики, жухлую
траву, комья земли на склоне:
Ч Что делать? Что делать? Подскажите, умоляю! Посоветуйте!…
И опять я посмотрел в ее бездонные еврейские пропасти, полные черноты, сл
адости, моего завтрашнего счастья.
Ч Ждите. Все, что смогу, сделаю. Ждите.
Ч А как же мы узнаем?
Ч Завтра в шесть часов приходите к булочной на углу Сретенки…
Мягко отодвинул ее и закрыл за собой дверь.
Прикрыл дверь в Сокольниках и вынырнул у себя в ванне в Аэропорту.
AD SUM. Я ЗДЕСЬ.
Трезвонит оголтело входной звонок, смутные, неясные голоса в прихожей. И
сердце испуганно, сильно и зло вспархивает в груди Ч аж пена кругами пош
ла.
Это Истопник явился. Истопник за мной пришел. С Минькой Рюминым. Минька по
тащит меня, голого, из ванны, а Истопник будет шептать Марине: «…пальто, ша
рф, шапку…» Ерунда все! Просто напасть! Какой еще Истопник? И где Минька? Не
запамятно давно его расстреляли в тире при гараже Конторы. На Пушечной у
лице, в самом центре, в ста метрах от его роскошною кабинета заместителя м
инистра. Он ведь, можно сказать, на моей семейной драме сделал неслыханну
ю, фантастическую карьеру. За четыре года Ч от вшивого следователя до за
мминистра по следствию. Мне это не удалось. Я не хотел, чтобы меня расстрел
яли. Интересно, вспоминал ли этот глупый алчный скот, которого я создал из
дерьма и праха, как он снисходительно-покровительственно похлопывал ме
ня по плечу, приговаривая весело: «Тебе же ни к чему все эти пустяковые рег
алии и звания Ч ты же ведь наш советский Скорцени…»?
Вспоминал ли он об этом, когда его волокли солдаты конвойного взвода по з
аблеванным бетонным полам в подвал, когда он, рыдая, ползал перед ними на к
оленях, целовал сапоги и умолял его не расстреливать? Понял ли он хоть тог
да, что ему не надо было хлопать меня по плечу? Наверное, не понял. Чужой опы
т ничему не учит. А когда приходит Истопник Ч учиться поздно… Я был не зам
министра, а наш простой советский Скорцени. Поэтому меня не расстреляли,
а лежу я теперь, спустя четверть века, в горячей ванне, и меня все равно бье
т озноб напряжения, с которым я прислушиваюсь к голосам из прихожей. Тьфу
ты, черт! Это же Майка! Это ее голос, ей что-то отвечает Марина. Сейчас предс
тоит, я чувствую, мучительный разговор. Надо бы подготовиться. Но в голове
только дребезг осколков чайного сервиза, сброшенного со шкафа до твоего
рождения. Истопник порчу навел. Надо вылезать из ванны и нырять в кошмар р
еальной жизни. Не то чтобы меня очень радовали все эти воспоминания, но в н
их была устойчивость пережитого. А в разговоре с Майкой Ч сплошная мерз
ость, ненависть, зыбкость короткого будущего, мрак угроз Истопника.
Надел махровый халат, выдернул в ванне пробку, и бело-голубая пена с рокот
ом, с тихим голодным ревом ринулась в осклизлую тьму труб. Так уходят восп
оминания в закоулки моей памяти. Где выйдете наружу, страшные стоки?!
Майка сидела на кухне, и Марина ей убежденно докладывала:
Ч Нет, Майя, и не говори мне Ч любви больше нет. Потому что мужчин нет. Это
не мужчины, а ничтожные задроченные служащие. Любить по-настоящему може
т только бездельник. У остальных нет для этого ни сил, ни времени…
Все-таки биология Ч великая сила. Если смогла одними гормонами привест
и к таким правильным выводам мою кретинку. Майка сказала мне:
Ч Привет…
Ч Привет, дочурка, Ч и наклонился к ней, чтобы поцеловать. И она вся ко мн
е посунулась, ловко подставилась, так нежно ответила, что пришелся мой по
целуй куда-то между лопатками и затылком. Ничего не поделаешь, искренние
родственные чувства не знают границ. Но Марина смотрела на нас ревниво и
подозрительно. Моих родственников она воспринимает только как будущих
наследников, и они ей все заранее противны. Они, можно сказать, мучится еже
часно со мной, страдая ужасной тепловой аллергией, а как только я умру, они
тут же слетятся делить совместно нажитые нами трудовые копейки. Как вор
оньё на подаль! Сволочи эдакие! Ах ты моя дорогая ласточка, горлица безотв
етная! Ты себе и представить не можешь, какой ждет тебя сюрприз, если ты вы
нешь главный билет своей лотереи и станешь вдовой профессора Хваткина!
Мои «капут портуум» Ч бренные останки Ч будут еще лежать в дому. а ты уже
станешь просто побирушка, прохожая баба с улицы, нищая случайная девка, с
такими же правами, как лианозовский штукатур. Это я на всякий случай пред
усмотрел, хотя искренне надеюсь, что мне не придется тебя огорчать подоб
ным образом. Лучше я на себя возьму трудную участь горько скорбящего, но к
репящегося изо всех сил вдовца. Да и чувство мое будет свободно от всякой
примеси корысти. -Выглядишь ты несколько поношенно, Ч сказала мне дочур
ка. Марина перевела настороженный взгляд с Майки на меня и обратно, напря
гла изо всех сил свои чисто синтетические мозги Ч не сговариваемся ли м
ы в чем-то против нее? Она была очень красива, похожа на крупную рыжую белк
у. Белку, которой злой шутник обрил пушистый хвост. И она стала крысой.
Я давно знал, что белки для маскировки носят хвост. Без своего прекрасног
о хвоста они просто крысы. Ч Я устал немного, Ч сказал я Майке. Она посочу
вствовала, расстроилась:
Ч Живешь тяжело: много работаешь, возвышенно думаешь… За людей совесть
ю убиваешься…
Ч Как же! Ч возмутились Марина. Ч Убивается он! Сам кого хошь убьет.
Она ловила наши реплики на лету, но не понимала их, будто мы говорили по-кх
мерски. И поэтому вскоре взяла разговор на себя: пожаловалась на труднос
ти совместной жизни со мной, на сломанную мною судьбу, а Майка, внимая этой
леденящей душу истории, еле заметно, уголками губ, улыбалась.
Ч Вы, Марина, бросьте его, Ч посоветовала она.
Гляди ты! Как моя мать говорила: свой хоть и не заплачет, так закривится. А М
арина полыхнула глазами:
Ч Да-а? Он мне всю жизнь искалечил, а я его теперь брошу? Да не дождется он о
т меня такого подарка, хоть сдохнет!
И на Майку посмотрела с полнейшим отчуждением. Она уже видела, как Майка п
ригоршнями жадно выгребает ее долю наследства.
Ч Тогда живите в удовольствии и радости, Ч согласилась Майка и раздави
ла в пепельнице окурок. «Пиир». Окурок «Пиира». Их в Москве и в валютном ма
газине не купишь. Это фээргэшные сигареты.
Ч Как же с ним жить? Он и сегодня Ч утром заявился! Ч блажила моя единст
венная.
Дипломаты курит ходовые марки Ч «Мальборо», «Винстон», «Житан». Ну «Бен
сон».
Похоже, что фирмач Западный немец? Редкий случай, когда мутное скандальн
ое блекотание Марины меня не бесило. Вся бесконечная дичь, которую она по
рола, хоть ненадолго оттягивала разговор с Майкой. Сколько это может дли
ться?
Интересно, ждет ли ее внизу распрекрасный жених? Если да, то из-за нее бедн
яга Тихон Иваныч не может уйти с дежурства. Залег, наверное, под крыльцом,
записывает номер машины, вглядывается в лицо моего эвентуального родст
венника, ярится про себя, что на такой ответственной работе не выдают ему
фотоаппарата. Видно, Майка душой затеснилась за моего сторожевого, вошла
в трудности его службы, тяготы возраста, мешающего ему ерзать по снегу по
д заграничной машиной с не такими номерами, как у меня. Встала со стула и н
епреклонно сообщила:
Ч Мне с тобой надо поговорить. Вдвоем. У меня мало времени.
Пришлось и мне встать, а Марина закусила нижнюю губу и стала совсем похож
а на белку, подтянувшую под себя длинный розовый хвост.
Ч Что же, выходит, это секрет от меня?
Майка улыбнулась снисходительно Ч так улыбаются на нелепую выходку не
доразвитого ребенка:
Ч Марина, я же вам еще вчера открыла этот секрет. А сейчас нам надо обсуди
ть чисто семейные подробности…
Ч А я разве не член семьи? Ч запальчиво спросила моя дура.
Ч Конечно, член. Но Ч другой семьи.
И вышла решительно из кухни, твердо направилась в мой кабинет. Мамашкин х
арактер. «Правду надо говорить в глаза… врать стыдно… лукавить подло… ше
птать на ухо грязно… молчать недостойно…» Боже мой, сколько в них нелепы
х придурей! Я плотно притворил за собой дверь, достал из ящика спиртовку и
банку индийского кофе «Бонд». Это мой кофе. Раз у моей нежной белочки с гол
ым хвостом тепловая аллергия, пусть пьет холодную мочу.
А я люблю утром горячий кофе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10