Пока Уинки озирался кругом, Снупи, пробормотав что-то, исчез в
клубах табачного дыма. Неожиданно из беспорядочного скопления тел
вылетел человек, одетый в весьма живописную рыболовную сеть, после
чего скопление разразилось ревом то ли восхищения, то ли
возмущения. Рыболов подскочил к Уинки и, протянув вперед руку,
спросил:
- Что это за дерево, о молодой леопард, которое я ласкал,
возвращаясь?
- Советую спросить у Бретона, - скромно сказал Уинки, вспомнив
детство.
- О, Бретон, - простонал человек, все еще протягивая руку, и,
продолжая стонать, выскочил на улицу, придерживая волочащийся за
ним шлейф. Сразу же после этого к Уинки подошел очень мрачный,
очень худой юноша с ведром на голове и предложил продать ему набор
игл, годящийся для стереомашины с любым количеством голов. Уинки
вежливо отказался, сославшись на отсутствие у него рук, после чего
юноша, еще более утвержденный этим отказом в своей мизантропии,
вернулся на свое место под криво висящим плакатом:
Самоубийство - это множество оглушающих звонков
Тем временем к Уинки приблизился устойчиво-бухой человек лет
сорока, по бороде которого можно было уверенно сказать, что он ел
за последнюю неделю.
- Вы молодые, все хиппари, да моднари, - прохрипел он, одобрительно
глядя сразу в несколько сторон. - Эт-та хррашо! А я вот - старик.
Старый битник. Таких, как я, больше нету. Пррально? Ты меня не
облажаешь, чувак? - доверительно спросил он, совладав, наконец, со
своими глазами и заставив их уставиться на Уинки. - Пррально, -
похлопав Уинки по плечу, он направился к выходу, во все горло читая
малопонятные, но трудновоспринимаемые стихи. Уинки улыбнулся.
Давно ему не приходилось бывать в такой обстановке. Фан-клуб
мистического леса навеял на него воспоминания детства. "Интересно,
как они похожи друг на друга, - подумал он, - и этот престарелый
битник, и мрачный продавец торчева, и веселые обдолбанные
поклонники сюрреализма. Я их видел раньше. Давно... Хотел бы я
знать, где тут молодой я?"
И под покровом дыма он двинулся вперед, рассматривая обитателей
избы-торчальни. Миновав трех полуголых молодых людей, сидящих во
вместительной бочке и спорящих о преимуществах старого ботинка
перед настольной лампой (на спине одного из них виднелась
полустертая надпись "Жди меня, и я умру"), очень грязного
курильщика трубки, который был погружен в рассматривание своего еще
более грязного колена, и двух голых девушек в зеленых валенках,
увлеченных чтением Радхакришнана, Уинки присел около существа в
белой хламиде в облаке длинных светлых волос. В руках его находился
причудливой формы музыкальный инструмент с неопределенным
количеством струн, из которого юноша (как это выяснилось, когда он
приподнял голову) извлекал звуки индийской раги. В этом человеке
было что-то, выделявшее его из остальных, может быть, увлеченность,
или что-то еще. Во всяком случае, Уинки почувствовал к нему
внезапную симпатию. Послушав немного музыкальные упражнения своего
нового друга (не перемолвившись словечком, Уинки понял, что они
друзья. Почему? Кто может объяснить, как рождается дружба?), он с
сожалением оторвался от звуков и двинулся дальше.
Обойдя парочку, занимавшуюся объеданием початка кукурузы, Винкль
увидел несколько одетых в разодранные фраки молодых людей, деловито
разглядывающих диски. Заглянув через плечо одного из них, можно
было полюбоваться на живописно оформленную обложку с надписью:
Доктор Крюк и Психоделическая Водонапорная Башня.
Восемнадцать приходов квартирьера сломанной березы,
включая хит-сингл "Узник желтой лужи"
Однако, при приближении Винкля джентельмены во фраках прервали свои
несомненно высокоинтеллектуальные разговоры о качестве вкладок,
конвертов, песка, дерибасов, массы, пакетов, а также о прайсе и
сайзе, и поспешно спрятали диски. Пожав плечами, Уинки двинулся
дальше. Миновав ряд неподвижно лежащих тел, павших жертвами крутого
прихода, он собрался было подойти к волосатому художнику,
занимавшемуся своим черным делом неподалеку, как в фигуре одного из
лежащих что-то привлекло его внимание. Уинки всмотрелся, и, не
доверяя своим глазам, сделал несколько шагов. Потом, все еще не
веря, подбежал к нему и перевернул на спину. Проглотил комок в
горле:
- Господи, Дэви!
Дэвид невидящими глазами смотрел в потолок. Уинки, беспомощно
оглянувшись вокруг, взвалил на себя тело своего самого близкого
друга и поволок его к выходу.
Глава пятая
Длинный человек с чуть надменным лицом и маленькой бородкой сел к
пианино и стал настраивать гитару, которая, как маленький красный
зверь, притаилась у него на коленях. На возвышении, служившем
чем-то вроде сцены, появился меланхоличный ударник с сигаретой в
зубах. Он опустился на одно колено и стал поправлять басовый
барабан. Затем, обойдя установку, склонился над гущей барабанов, и
зал огласился привычным заклинанием:
- Раз, два... Раз, два... Раз, два...
Дэвид ухмыльнулся. Легко поднявшись, человек с красной гитарой тоже
подошел к своему микрофону, и глубокий низкий голос его раздался из
черных потертых тумб, стоящих по краям сцены.
Появился пианист в длинной широкой вельветовой куртке, похожий на
какого-то бога, одевшегося модным художником. Он тронул клавиши,
развернулся и воззрился в зал. Оттуда вылез кто-то с болезненным
лицом, взял гитару и воткнул штекер. Мальчик со скрипкой выбросил
папиросу и приложил скрипку к плечу.
Музыка вошла неожиданно, и никто не смог уловить мгновения, когда
люди на сцене перестали быть людьми из плоти и крови и воплотились
в звуки. Кровь прихлынула к вискам Дэвида, чудо воплощения охватило
его. Вздрогнув на ветру, растаял мир, и вспыхнуло, как сухая трава,
сердце. Скрипач, еще совсем юный, ласкал скрипку длинными нежными
пальцами. Она пела, как поют деревья, готовые отдать себя ночи, как
поют июльские поля на восходе. Он смотрел куда-то мимо всего, со
странным застывшим лицом. А потом музыка взрывалась, и скрипка, как
раненая птица, срывалась в штопор, обезумевшей гоночной машиной
носилась по кругу, распиливая реальность, вылетая на крутых виражах
из пространства и времени, опровергая законы гармонии и разрезая
небо надвое.
Битком набитый зал постепенно накалялся. Обычные разговоры словно
обрезало ножом. Впрочем, их бы и не было слышно, и лица, обращенные
к сцене, как к Богу, начинали расплавляться в этом шторме звуков.
Вразнобой стучащие сердца обрели единое биение, слившееся с пульсом
песни. Маленький косматый человек рядом с Дэвидом, только что
распевавший что-то во всю глотку, куривший четыре сигареты сразу и
вообще веселившийся вовсю, как разбуженный, замолк, и, судорожно
раскрыв глаза, пил музыку всем своим существом, а скрипка писала на
его лице отчаяние.
Становилось все горячее. Пианист, забыв обо всем, бросился в море
клавиш, и руки его вспыхивали, как зарницы, разбиваясь о ноты и
рождая гармонию. Ударник уже не существовал как человек, а были
только палочки, бившиеся в пальцах о барабан, как о мир. Изредка
из-под развевавшихся волос прорезал воздух невидящий предсмертный
оскал. Песня рвала на части, чтобы выпустить свет из людских
сердец, и на самой высшей точке, когда дальше идти уже было
некуда, человек с гитарой засмеялся в микрофон. Так мог бы смеяться
дьявол. И вдруг он рванулся вверх и вперед, а гитара - кричащая
птица - полетела впереди, как душа, вырванная из тела.
Уинки подошел к Дэвиду, на ходу вытаскивая сигарету из помятой
пачки.
- Ну как? - спросил Дэвид, улыбаясь.
- Да, - гордо, как будто музыка и весь сегодняшний вечер
принадлежали ему, сказал Уинки, прикуривая от светлячка. - Я просто
в обломе.
А вечер на самом деле принадлежал Дэвиду. Казалось, весь мир
принадлежит ему, не знающему об этом и не желающему знать. Зачем?
У него была Джой. Уинки отыскал ее глазами. Она продиралась сквозь
разноцветную толпу, даря приветственные улыбки.
- Уинки, сегодня будет что нибудь? - наконец дойдя до них; и, не
дожидаясь ответа, прижалась к плечу Дэвида, смотря на него снизу
вверх, так, что Уинки впервые в жизни показалось, что он живет на
свете зря. Что значило его существование перед этим взглядом, в
котором не было места ничему, кроме любви. Дэвид ответил на взгляд,
и мир на мгновение покачнулся в зеркале его зрачков, уступив ей
место. Уинки глубоко затянулся и посмотрел в зал невидящим взором.
Да, он был немножко влюблен в Джой, но он не сознался бы в этом
даже самому себе, и еще он гордился тем, что именно Дэвиду выпало
счастье любить самую прекрасную девушку на земле, и быть любимым
так, что все стихи всех поэтов вселенной казались ничего не стоящим
анекдотом.
"Вот они, люди, ради которых был сотворен мир, - сказал он себе, -
вот оно, сердце жизни", - и ощутил всего на секунду, что любят не
его, единственного и прекрасного в своей единственности, что
никогда и никто так не полюбит его, и кинулся в прямой звук, где
скрипка билась о камни ритма, как белая чайка с перебитым крылом.
Одна, как он. Джой посмотрела ему вслед с чуть виноватой улыбкой и
перевела взгляд на Дэвида. Как всегда, ее сердце взорвалось
бесконечным счастьем. "Вот он. Мой. Всегда". И прижалась к нему
всем телом. "Бедняжка", - имея в виду Уинки, но уже забыв о нем.
"Скоро ночь", - сказали их тела, безуспешно пытаясь скрыть великую
радость. Впереди ночь. Словно первая, словно последняя,
единственная, одна из многих, великая. "Наша", - подумал Дэвид. "Я
буду тебя любить, как никогда не любил", - молча сказал он. "Вся
жизнь впереди, - подумала она. - Моя у тебя и твоя у меня". И мысли
ее смешались в одной бурной сверкающей чистой реке счастья. Губы
неслышно шевельнулись в одной единственной молитве всех влюбленных:
"Я люблю тебя!" А Уинки, давно забывший о своем космическом
одиночестве, непоправимом горе, отдал свое тело ритму, и сердце его
пело великой радостью жизни. Он не заметил, как они вышли.
...Лес был охвачен пожаром, освещенные стволы уходили вверх, как
органная месса. Чуть слышно бормотал ветер. Уинки, опустив голову
на колени, сидел около тела Дэвида и ждал.
- А ее нет больше... Осенью... Ты знаешь, она всегда любила
пробовать все сама, ну и попробовала. Отвыкнуть-то трудно. Больше,
больше... А потом люминал. Все в лучших традициях. Да...
Пытались... Двое суток в больнице. Думали откачали, а потом...
Потом вдруг все... Да. Буквально на минуту, перед самым концом...
Ничего, плакала. Сказала, что любит... Ушел, конечно. Что было
делать? Понимаешь, я не мог там оставаться... Не помню, где... Все
равно. Не могу быть в мире - здесь все так же, как при ней. А ее
нет. Да нет, люминал меня не привлекает. А толку что - все одно и
то же. Знаешь, Винкль, я все еще люблю ее. Не могу перестать. А по
ту сторону любить уже нельзя. А я не могу не любить. Поэтому я
здесь - посередине. Да нет, это просто только так, на словах.
Знаешь, как получается - как круг, одно за другим. И не выйти.
Просто мне трудно об этом говорить, я лучше обратно пойду. Там не
надо говорить, там ничего не надо. Там ты - чистый цвет. В море
таких же чистых цветов. И ее там нет. А может, она там, но ее не
найти. Прости. Я пойду обратно. Спасибо, что пришел. Прощай,
Уинки...
"Вперед, вперед, вперед. Разорвать эту цепь. Мертвую, мертвую цепь.
Дэви, вернись! Я разорву эту цепь, слышишь?! Дэви, разорву!
Мертвую, мертвую, мертвую..."
Глава шестая
Когда он проснулся, солнце уже било ему прямо в глаза, и первое,
что пришло ему в голову, было: "Я разорву эту цепь!" Он повертел
эту фразу на кончике языка и, поняв, как много он хочет сделать,
приободрился. Не все еще потеряно, напротив - все еще впереди. Он
бодро вскочил, потянулся и осмотрел окружающее. Эта часть леса была
ему незнакома. Вперемежку с огромными раскидистыми деревьями из
земли вырастали металлические конструкции, которые, похоже,
являлись плодом творчества садовника-металлурга. А прямо перед ним
из мха торчала изумрудная рука, показывающая кукиш небесам.
- Вам не румпельно, мистер Мирпенраксель? - вопросил сзади женский
голос.
Уинки обернулся и оказался с глазу на глаз с миловидной
темноволосой особой в черной рясе, частью которой являлся
сердцевидный вырез на животе. Особа очаровательно улыбнулась и безо
всякой связи с предыдущим сообщила, что имя ее - Миранда.
Польщенный этими знаками внимания, Уинки сорвал с головы свою
верную шляпу и старательно обмахнул ею свои сапоги, а также все то,
что находилось в радиусе двух метров вокруг, включая подол
собеседницы.
- К несчастью, я не имею чести быть господином Мирпенракселем, -
кончив подметать лес, сообщил Уинки. - Мое имя - Рип ван Винкль.
- Я счастлива, мистер Винкль, - тихо сказала Миранда.
- О, что вы, сударыня!
И только было шляпа Уинки приготовилась снова слететь с насиженного
места, как Миранда вдруг вскинула голову и закричала. На поляну
выбежал человек, затравленно посмотрел вглубь леса, простонал и
кинулся в сторону. Бегущий за ним высокий тощий юноша повторил было
его движения, но споткнулся об одну из металлических конструкций и,
взмахнув руками, упал на мох.
А сзади происходило что-то непонятное. Деревья изгибались и
корежились, словно плясали в горячем воздухе. Появлялись и
растворялись между ними ослепительные розовые столбы. Раздавалось
мощное гудение и жужжание. Где-то в глубине этого надвигающегося
феномена вспыхивало изображение безумно-голубой руки. Резко и часто
рука сжималась. Не успев толком сообразить, Уинки одновременно
услышал судорожный всхлип Миранды, жужжание и крик упавшего:
- Мы пропали!
Ноги сами бросили его вперед, и только после первого шага Уинки
осознал, что происходило - все-таки полгода в Гершатцере не прошли
даром. В мозгу, как отпечатанная, появилась первая строчка
заклинания для Груймлер-Ббаша. Замерев в позе непреклонности,
Уинки затянул монотонным речитативом древнегандхарские мантры,
отгоняющие злых духов. Жужжание мгновенно усилилось, и между
неподвижным Винклем и столбами воздух покрылся сетью трещин. Со
стороны могло показаться, что какой-то невидимый паук заткал
пространство невидимой блестящей паутиной, в которой, как
чудовищные мухи, бились материализованные слова. Изображение руки
утонуло в черном облаке флаффы, чтобы появиться через миг уже в
трех измерениях, направив угрожающе длинные пальцы на Винкля.
Столько ненависти было в каждом дюйме этого движения, что казалось
невозможным устоять перед этой всемогущей силой. Но Уинки уловил
промелькнувшие в глубине Ббаша цветы изумления, вопроса и испуга, и
улыбнулся уголком рта. Этот Груймлер был еще слишком молод, чтобы
устоять перед шестисильными мантрами секты За. И в ответ он
выстроил перед собой пять треугольников в форме торжества. Столбы
загорелись еще ярче, и трава между Винклем и центром Ббаша начала
медленно расползаться в стороны, не устояв перед потоком энергии.
Однако, не успели еще треугольники победы растаять в воздухе, как
что-то щелкнуло в глубине леса, и, раздвигая кустарники, на Винкля
начала надвигаться серая стена трипплеров - людей без лица. Он
выждал, когда они приблизятся достаточно близко, и растворил их
движением руки. Кинув взгляд на синие пальцы Ббаша, он неожиданно
увидел их: новая волна трипплеров шла, сметая все на своем пути, а
за их серыми бритыми головами полыхало лиловое свечение - Груймлер
готовил новые подкрепления. Тогда Уинки похолодел: заклинаний
против трипплеров не существовало. Эти речные призраки никогда
никому не мешали, а только жили своей сырой непонятной жизнью.
Гладь реки надежно скрывала их от всяческих конфликтов. Справиться
с ними можно было бы, растворяя каждую их волну, но энергии
уничтожения у Уинки почти не было. Пора было готовиться к почетной
кончине. Именно в этот момент, не предусмотренная рукописями За и
древними манускриптами, ему в голову пришла идея. Он, не глядя,
закинул руку за голову и сорвал яблоко с мысленного сверхдерева,
подкинул его в руке и вложил в сердцевину радость, а снаружи
окружил плоть яблока ореолом веселья. Потом откусил кусок
ароматного хрустящего плода, зажег его улыбкой и кинул в сердце
Ббаша.
1 2 3 4 5 6 7 8