- Говорят, кум Фостерклосс не торопится сегодня.
Старик фон Фостерклосс почесал затекшую со сна ногу и полез в
карман за часами. Потом, передумав, вздохнул и тяжело под- нялся с
места. Старик дер Иглуштоссер проводил взглядом его удалявшиеся
валенки, кокетливо обшитые по верху брабантскими кружевами.
- Что-то наш кум Фостерклосс стал больно тяжел на подъем, -
раздумчиво проговорил он, окутываясь после каждого слова клубами
ароматного зеленого дыма.
- Подъем, подъем, подъем, подъем, - встрял в разговор мохнатый
ревербер, высунувшись из-за кипы пустых мешков. Старик ван Оксенбаш
кинул в него колесом, и ревербер весело ускакал, зажав его в
передних лапах.
- Так ить несладко ему, почитай, уже лет сорок он его через мост
переводит, коли не больше, a погоды-то нынче разные стоят, хорошо,
ежели как сегодня, все тихо, а вон позапрошлым летом как тухлый
туман стоял неделю, так он аж скафандер надевал, чтобы до моста
дойти... или вон давеча - криппенштрофель заснул на бережку, а кум
круг него ходит, шшупом его шпыняет, да будит, будит, чтобы ему
вовремя на погост дойти. Тоже волнениев-то ему на долю хватает,
хотя, ежели здраво рассудить, так ить порядок такой вышел, что хошь
не хошь, а надо ему криппенштрофеля через мост перевести, а то
иначе как же он через речку перейдет, воды-то он боится. Так
сказал старик ван Оксенбаш и съел еще одно колесо. Между тем тьма
сгущалась. Над Гнилой Деревней поднялся огромный корявый палец и
уставился в небо. С погоста Тарталак донесся чей-то сдавленный
крик, и два матерых прустня соскочили с гребня крыши и, тяжело
перебирая крыльями, полетели в ту сторону. Заскрипел песок под
ногами возвращающегося старика фон Фостерклосса. За ним тянулись
унылые трипплеры. Увидев сидящих стариков, они присмирели и побрели
обратно к реке.
- А что, кум Фостерклосс, - сказал старик ван Оксенбаш, - не
осталось ли у тебя крутой Азии?
Старик фон Фостерклосс раскашлялся, затем ворчливо сказал:
- У самого будто бы нет!
Однако, он потянулся к мешку, но тут старик дер Иглуштоссер
подергал его за рукав:
- Что-то у тебя, кум Фостерклосс, трипплеры пошаливают! А и
вправду, один из трипплеров не только не ушел обратно в реку, а,
напротив, приблизился к старикам, и, вежливо стянув с головы
огромную шляпу с перьями, представился:
- Приветствую вас, о мудрые старики! Имя мое Рип ван Винкль!
Cтарик ван Оксенбаш недоуменно воззрился на пришельца и,
внимательно осмотрев того с головы до ног, пришел к выводу, что
вышеупомянутый вовсе не является трипплером, и даже выглядит как
подобает воспитанному молодому человеку. Действительно, незнакомец
был одет в весьма солидный, хотя и малость заплатанный хитон, на
ногах у него были добротные дорожные сапоги, кудри его были уложены
в аккуратную косу, и имел он весьма приятное усатое и бородатое
лицо. Молчание прервал старик дер Иглуштоссер, который, видимо, не
полностью доверившись своим глазам, на всякий случай осведомился:
- Да уж не трипплер ли вы, о вьюнош?
- Нисколько, о почтенный старец. Настолько нисколько, что даже
отдаленно не подозреваю, о каких именно трипплерах идет речь: о тех
ли, что имеют обыкновение читать стихи загробными голосами в
болотах севернее ущелья Зеленой Машины, или о тех, что сооружают в
песках Воздушного Берега странное сооружение, которое мудрые люди
именуют Чушингорой. Если об этих, то я совсем не принадлежу к их
числу. Закончив тираду, молодой человек сел на песок и веселым
взором поочередно оглядел стариков. Они меж тем забили еще по
трубочке и, не спуская любопытных глаз с незнакомца, выпускали один
за другим клубы дыма, да настолько аромат- ного, что даже гипербык
в зарослях стебовины неподалеку шум- но запыхтел и завертел
головами. Старики явно не торопились нарушать молчание, и Рип ван
Винкль сделал это за них:
- Позвольте узнать, о почтеннейшие, уж не дурь ли вы курите? -
спросил он, хитро поблескивая глазом, на что старик ван Оксенбаш
степенно отвечал: - Ее, вьюнош, ее.
А старик дер Иглуштоссер немедленно добавил:
- Крутую Азию, - и подкрутил ус, давая, видимо, понять, что курить
крутую Азию, сидя на собственном мешке с дурью, в вечерний час на
околице села Трупендорф, является привилегией таких почтенных
людей, как он и два его давнишних приятеля. Но незнакомца не
обескуражил тон, которым все это было произнесено.
- В некоторых местах, в которых я бывал на протяжении своего
странствия, сказали бы, что вы, о почтенные старики, торчите
по-гнилому, - сказал он, и, не давая старикам обидеться на эти
слова, быстро продолжил: - Я могу предложить вам кое- что, чего,
может быть, вы еще и не пробовали. Когда я проходил провинцию
Бхандай в Восточной Бхуропатре, там ихний далай-лама подарил мне на
память мешочек, на котором вышиты священные слова четвертого гимна
раджи Ксантпура. Вот он, этот мешочек, - с этими словами он ловко
достал из потрепанного мешка маленький кисет, в котором оказалась
индийская конопля.
Эта неслыханная речь так поразила стариков, что у них даже погасли
трубки, а к тому времени, как старик дер Иглуштоссер открыл было
рот, чтобы сказать что-то, его трубка была уже туго набита той
самой коноплей, о которой говорил незнакомец. Более того, конопля
была из того самого мешочка, о котором шла речь. Что окончательно
доконало бедного старца, так это то, что трубка его уже дымилась.
Ничего не стал он говорить, а только закрыл рот и хорошенько
затянулся.
Вновь воцарилось молчание, которое Рип ван Винкль сразу не
торопился прервать, а прервал его старик Фон Фостерклосс, который в
крайнем изумлении возвел глаза к небу, поводил в воздухе руками и
блаженно заявил:
- Кум Иглуштоссер, кум Оксенбаш, а ведь я торчу!
Но старики ничего не ответили ему, и лишь продолжали дымить своими
длинными трубками, только старик ван Оксенбаш повращал немного
глазами, что, очевидно, означало, что он согласен со стариком фон
Фостерклоссом на все сто процентов, а Рип ван Винкль достал из
своего обширного мешка записную книжку и, повернувшись к реке,
задумчиво созерцал пейзаж. Солнце наконец зашло, и из болота на
том берегу стал подниматься фиолетовый туман, в котором время от
времени что-то сверкало. Из-за поворота шоссе выползла какая-то
машина. Метров через пятьдесят она остановилась, и в лесу за
дорогой немедленно появились светящиеся силуэты, то ли замедленно
танцующие, то ли бегущие. Машина вздрогнула, испустила клуб
ярко-зеленого дыма и тронулась с места; проехав немного, она
остановилась, и все началось сначала. В машине явно никого не было.
Это зрелище, судя по всему, немало позабавило юношу: он улыбнулся и
что-то записал в свою книжку, потом захлопнул ее и снова перевел
взгляд на дорогу. Но долго наблюдать за этим странным методом
передвижения ему не пришлось: около самого моста из придорожного
кустарника выскочил сьюч и, глубоко стеная, перебежал дорогу перед
самым носом машины. Она задрожала, окуталась клубами дыма,
сорвавшись с места, переехала мост и на полной скорости исчезла за
поворотом.
Все еще улыбаясь, Рип ван Винкль перевел взгляд на долину, но в это
время со стороны кайфоломни донесся звон колоколов, протяжно
закричали конквесторы, и на горе вспыхнули зеленые огни, возвещая
начало вечернего симпозиума. Шум вывел торчащих стариков из
состояния оцепенения, и старик дер Иглуштоссер, тщательно
откашлявшись, заметил:
- Да, кумовья, такого я не пробовал со времени Большого
Медицинского Каравана.
Старик фон Фостерклосс, не открывая глаз, пробормотал:
- Обои, обои, смотрите, какие большие рулоны. Катятся, катятся... -
и опять погрузился в теплые мутные воды прихода, где на его старую
голову падали лиловые булыжники, превращаясь в пачки невероятно
больших колес, а бритый Корзинин говорил в телефонную трубку:
"Приход номер два, приход номер два", - и никак не мог спихнуть с
себя маленьких игрушечных поросят, но старик дер Иглуштоссер не
стал выводить его из этого блаженного состояния, ибо много видал он
всяких приходов на своем веку, и хорошо знал, что приход - не дверь
на дереве, в которую как войдешь, так и выйдешь. Вместо этого он
зажмурился, тщательно протер глаза, затем открыл их, сначала левый,
потом правый, вынул из кармана монокль слоновой кости и половину
фирменного полароида и вставил их в должные места своего
морщинистого лица. Проделав вышеописанные махинации, он воззрился
на молодого ван Винкля, и в очах его, при этом хорошо видных через
упомянутые зрительные приборы, горел огонек интереса:
- Откуда же ты пришел, о неслабый вьюнош? - спросил он, удо-
влетворив, наконец, свое зрительное любопытство и придя к выводу,
что, несмотря на свой чрезмерно молодой возраст, незнакомец ему
положительно нравится.
- Мой путь долог, о почтенный старец, - ответил ему Рип ван Винкль,
и облачко задумчивости промелькнуло на его челе, но оно исчезло так
же мгновенно, как и появилось, и он продолжал:
- Сейчас моя дорога лежит от каменных столбов Яр атцара, где я
провел три месяца, изучая древние рукописи секты За.
- Зачем же они были нужны тебе? - снова спросил старик дер
Иглуштоссер, немало пораженный ученостью молодого странника.
- Мудрецы секты За искали дорогу в дхарму, - ответствовал Рип ван
Винкль и улыбнулся, ожидая новых вопросов, но тут доселе молчавший
старик Ван Оксенбаш встрепенулся и повторил:
- Дорога в дхарму...
Старик дер Иглуштоссер удивленно взглянул в его сторону, ибо не
ожидал от своего чудаковатого товарища каких бы то ни было реплик,
но тот не заметил этого, он ничего не мог заметить сейчас, ибо
всколыхнулось что-то в его глубинах, и весь он замер, прислушиваясь
к голосам, которые что-то шептали, повторяли в колодцах его
воспоминаний. Словно в какой-то полудремоте он увидел себя,
молодого и полного сил, в залитый солнцем год Говорящей Звезды,
веселые дни и ночи, походы в Черный Лес, смех ивянок среди
изумрудных ветвей дерева Синх и запыленного седого мудреца в
фиолетовом плаще с пурпурным пентаэдром на четырех серебряных
цепях. Мудрец говорил:
- Дорога в дхарму тяжела и далека, лишь вам она под силу, вам, у
которых глаза не застланы пеленой рассудка, а сердце не заковано в
цепи здравого смысла.
И, забывшись, старик ван Оксенбаш повторял снова слова, отозвавшиеся
в его душе эхом из того далекого солнечного года:
- Легко найти тропинку, ведущую к этой дороге... - а чей-то
незнакомый голос продолжил за него:
- Стоит лишь обратить глаза к солнцу в небе души твоей.
Старик ван Оксенбаш открыл глаза. На землю неслышно надвигалась
ночь, и, сидя на песке перед ним, улыбался юноша, чей взгляд был
подобен дуновению ветра.
Обрывок бумаги
Нить горизонта сожжена зарей,
И снова нам рассвет отдал дороги.
Мы разорвали кандалы времен,
Чтоб говорить с Незнающим Имен,
Переступая новые пороги,
И только песней путь наш озарен...
Глава вторая
Перейдя мост, он остановился, и, прислонившись к огромному
замшелому столбу, закурил. Потом медленно поднял глаза и впервые
увидел лес так близко. Что ж, это зрелище заслуживало всех
прочувствованных эпитетов, которыми оно награждалось во всех концах
света, причем обычно теми людьми, которые в глаза не видели
местности вокруг Гнилой Деревни, а про Черный Лес услышали в
каком-нибудь придорожном кабаке, из уст человека, который бывал там
не больше, чем они сами. И, млея от ужаса и непонимания, говорили
они об этом страшном лесе, лесе-беззаконнике, лесе-убийце, описывая
ужасы и безобразия, которые он являет заблудившемуся путнику,
которыми сводит его с ума. Вереща от возбуждения, брызгая слюной,
махая руками, они заклинали не искать туда путей, держаться в
стороне от всего, что может быть лесом, и говорили, что, побывав
там, они навсегда зареклись бродить по подобным местам, и стерли из
памяти дорогу в лес. Он, стоял огромный и могучий, чистый от всей
грязи слов, которая налипала на него, как будто впервые он позволял
смотреть на себя человеку. Черные тени гигантских деревьев сплелись
с маленьким кустарником, в лунном свете равномерно покачивалось
кружево папоротников, и во мрачной глубине холодно мерцали синие
огоньки. Уинки сидел, не шевелясь, чтобы не нарушать эту беззвучную
песню, которая захватила его, захлестнула и понесла в странном и
неподвижном танце. Кольца дыма свивались и развивались, словно
образовывая на мгновение надписи на неведомых языках, рисуя что-то,
о чем-то говоря...
Покурив, он встал, легко сбежал с откоса дороги и вошел в лес.
Фрагмент 2
Уинки поудобнее устроился на мягком мху, привалился спиной к
шершавой коре дерева и облегченно вздохнул. Тянуться за сумкой ему
было лень, и он начал прикидывать, через какое время он сможет без
особого ущерба для своего блаженства достать оттуда сигарету. Не
успев закончить эти приятные размышления и повиновавшись наконец
своему туманному чутью, он поднял-таки голову и посмотрел вверх. Не
то чтобы он особо удивился, скорее он воспринял увиденное как
должное. Во всяком случае зрелище, представшее перед его глазами,
его явно не испугало. Откровенно говоря, он даже словил на этом
определенный кайф, ибо рано или поздно ожидал чего-нибудь
подобного. К таким вариациям на тему реальности он был привычен с
детства. Однако, это помогло ему отвлечься от блаженного созерцания
носков своих ботинок. Рискуя вывихнуть себе какую-нибудь из
конечностей, он потянулся к сумке, закурил, и только тогда перевел
взгляд на висящего слева от него человека.
Прикид того находился именно в той стадии поношенности, которая
позволяла заподозрить в нем коренного обитателя леса. А был
повешенный лет этак сорока, с окладистой черной бородой, и взгляд
его, спокойный и доброжелательный, был направлен на Винкля. По его
виду никак нельзя было сказать, что он испытывает какое-либо
неудобство от своего положения, и только узел грубой веревки,
торчавший за его затылком, и малость неестественная посадка головы
наводили на мысль, что человек этот, мягко говоря, мертв.
Уинки терпеливо курил, не сводя глаз с повешенного, тот висел себе
и смотрел на Уинки. Где-то вдалеке послышался одинокий звук
скрипки: неведомый скрипач методично играл гаммы, сначала плавные,
потом все более и более отрывистые, затем замолчал и начал играть
какую-то неопределенную мелодию, судя по которой он был человеком,
не лишенным странностей. Звук скрипки резко оборвался, и Уинки
задумчиво выпустил струю сизого дыма.
- А что это он перестал играть? - спросил он.
Висельник укоризненно повращал глазами.
- Так ведь это Эмуукский скрипач, - сказал он приятным хрипловатым
тенорком, словно бы заржавевшим от долгого неупотребления. Уинки
не стал интересоваться дальнейшими особенностями стиля лесных
музыкантов, а, помолчав немного, осведомился:
- Ну, как висится?
- Да хорошо, в общем-то, - охотно ответил висящий, - вишу, все
видно, все слышно, спокойно, никто думать не мешает.
Только вот иногда пить охота, так ведь и дождь временами идет,
глядишь, и напьешься вволю.
Уинки вытащил из сумки еще одну сигарету, потом спохватился и
спросил:
- Курить хочешь?
- Спасибо, только мне курить как-то без кайфа, - подумав, сказал
висящий с оттенком легкой грусти в голосе, и добавил:
- Да меня, откровенно говоря, и нет вовсе.
Дым синими струйками вился в неподвижном пушистом воздухе. Вдали
за деревьями мерцало зеленое пламя.
Фрагмент 5
Подходя к поляне, он заметил, что черные, странных очертаний
деревья почти совсем скрывали от него происходящее. И даже о том,
что перед ним поляна, он только догадывался по всплескам голубого
сияния и звучанию инструментов. Звучали они превосходно:
торжественные, полные скрытой мощи, органные аккорды наплывали на
мелодию скрипок, мощно пели флейты, и только время от времени
странным диссонансом ухал паровой молот. Уинки так и не смог себе
до конца уяснить, чем же хорош этот Бискайю Фрумпельх -
непревзойденный мастер игры на Хаммондском паровом молоте, хотя
именно о нем шептали афиши, развешенные на каждом информационном
дереве и тщательно выписанные на боках неповоротливых
сырвуйстверей:
1 2 3 4 5 6 7 8