Но я помню и о ваших ракетах.
Пол терпеливо выслушал ее. Потом заговорил:
- Саманта, ты еще дитя. Тебе не понять меня. Я снимаю то, что мне заказывают. Если не буду, меня прогонят. И мне придется ночевать на скамейке, в Центральном парке, под шум листвы. Тебе не жалко меня?
Саманта внимательно посмотрела на Пола. Его лицо было строгим и сосредоточенным, глаза болезненно блестели. Его трудно было представить улыбающимся.
- Кто эти о н и? - тревожно спросила девочка.
- У них нет имени... Их имена давно не произносят вслух... Их имена выгорели от вспышек выстрелов... Они убивают всех, кто становится у них на пути. Они убивают президентов, когда те перестают их слушаться. И пока есть они, не будет правды.
- Но кто-то должен говорить правду! - воскликнула девочка.
- Кто-то должен, - согласился Пол и с силой потер ладонью свой колючий подбородок. - Но не я... Сэми! Я слабый человек! Я буду снимать не в фокусе - и не поймешь, где правда, где ложь. Но ты другая, ты не будешь. Я знаю точно, ты не будешь. Только подожди немного.
- Ждать нельзя. Если я совру теперь, мне никто не будет верить. Мистер Пол, это страшно, когда тебе не верят. Нельзя ждать.
- Тогда жди молча. Ты должна возмужать, подрасти, набраться силы. Послушай старого Пола! Они ни перед чем не остановятся. Для них президент, старик, ребенок - все одно! В Америке я бы тебе не сказал этого... Здесь можно... Здесь все другое.
- Я всегда буду говорить правду! - убежденно сказала девочка. И ее слова прозвучали как клятва.
Кубик-рубик
Я долго думал, что бы такое подарить ребятам, которых люблю. Не спал ночами, бродил по дорогам, ломал голову. И наконец изобрел для них машинку. Машинка была веселой и смышленой. Она здорово помогала ребятам: направляла мяч прямо в ворота, находила тех, кто спрятался в немыслимых местах, и благодаря ей можно было догнать самого быстрого бегуна. Она чинила сломанные самокаты и зашивала треснувшие по швам мячи. Зимой она помогала решать математические задачи и точила коньки.
Ребята были в восторге. Они побеждали во всех играх, оказывались самыми быстрыми, меткими и ловкими. В их дневниках появились серповидные пятерки.
Машинка была не большой, но и не маленькой. От работы она накалялась - ее нельзя было взять в руки. А в ее недрах что-то беспрестанно стрекотало, словно в ней сидели десятки кузнечиков. Никто не видел ее бездействующей, отдыхающей. Ей всегда находилось дело.
Но однажды случилась беда: машинка сломалась. Мячи стали лететь мимо ворот, задачки не сходились с ответом, бегуны соседних районов финишировали первыми. Ребята, которых я любил, приуныли. Они принесли машинку и молча положили передо мной на стол. Она была холодной и тяжелой, как камень. Кузнечики не стрекотали.
Как жаль, что у нас нет мастерских, где чинят такие машинки: "Приходите в понедельник. Будет готово. Вот квитанция". Мне ничего не оставалось, как самому взяться за починку своего изобретения.
Часами просиживал я за столом, стараясь найти поломку. Я орудовал дрелью и пассатижами. Разбирал машинку и собирал ее снова. Я беспрестанно паял, и от канифоли в моем кабинете пахло сосновым бором. От грохота сосед вскакивал с постели и стучал в стену: не мешайте спать!
У меня ничего не получалось. Кузнечики не стрекотали, обшивка оставалась холодной - машинка не оживала.
Я заперся в своем кабинете, боясь показаться на глаза ребятам, которых люблю.
Я совсем отчаялся, когда однажды рядом со мной появился мальчик. У него были ровные брови, светлый хохолок, а уши смешно оттопыривались.
- Здравствуйте, - тихо сказал мальчик. - Меня зовут Вася.
- Здравствуй, Вася! Что скажешь?
Он не сказал ничего, только пристально рассматривал лежащую передо мной безжизненную машинку. В его взгляде я прочел упрек.
- Люди думают, что если человек изобрел что-то, то он точно знает, отчего его изобретение действует и отчего оно не действует, - в оправдание себе сказал я гостю. - И поэтому изобретателю ничего не стоит устранить поломку. Это заблуждение!
Я жаловался мальчику на свою судьбу и одновременно оправдывался перед ним и перед всеми ребятами.
- В каждом изобретении есть чудо, которое не может объяснить даже сам автор, - говорил я и тер ладонью холодный лоб. - Чудо не повторяется дважды. Чудо нельзя починить.
- Может быть, вы изобретете новую машинку? - предложил мальчик.
Я покачал головой: нельзя одну и ту же вещь изобрести дважды.
- Я думал, вы все можете, - бесстрастно произнес мой маленький гость.
"Все можете! Кто это, интересно знать, все может? Я, например, не могу. Я не такой самоуверенный, как тебе кажется". Это я подумал про себя, а гостя спросил:
- Зачем пришел?
- Помочь вам. Ребята ждут.
- Как ты мне поможешь?
- Еще не знаю как.
- Ладно! - Я хлопнул в ладоши. - Подвигай стул, садись рядом, будем вместе ломать голову.
- Нет! Я попробую сам, - сказал мой настырный гость. - Вы пока отдохните. Ведь вы устали.
Да, я устал! Эта веселая машинка завела меня в тупик. Я создал ее, чтобы она приносила радость, а вместо этого мне с ней одно расстройство. Если хотите знать, я сначала даже воспрял духом, услышав, что мальчик хочет занять мое место... Но через мгновение я уже смотрел на него с недоверием. Выскочка! Ничего он не сможет починить, если даже я, изобретатель, не смог. Его самоуверенность рассердила меня. Я отодвинул кресло и решительно встал:
- Садись! Инструмент в левом ящике. Провода, крепеж, припой - в правом. Приборы - в среднем. Действуй, Вася!
И я ушел, оставив гостя наедине со своим холодным, бездействующим изобретением. Пусть помучается. Я почувствовал облегчение оттого, что мне удалось переложить свою заботу на другого.
Я плотно закрыл за собой дверь и стал ждать.
Вскоре из-за закрытой двери до меня стали доноситься стук, скрежет, писк - там, видимо, шла энергичная работа. Но когда я на цыпочках подходил к своему кабинету и приоткрывал дверь, то видел в своем кресле маленькую неподвижную фигурку мальчика, его светлый хохолок выглядывал из-за высокой спинки кресла. Он не шевелился. Мой добровольный помощник или думал, или просто уснул.
Но стоило мне прикрыть дверь, как из моего кабинета вновь доносились удары молотка, жужжание дрели и щелчки электрических разрядов.
Давай, давай, друг! Посмотрим, что у тебя получится. Я ходил по комнате и напевал. Несколько раз часы отбивали время. Неожиданно дверь отворилась - на пороге стоял мальчик. Волосы у него были растрепаны, лицо в пятнах грязи, о руках и говорить не приходится. Глаза загадочно сверкали.
- Починил? - нетерпеливо спросил я.
Мальчик покачал головой.
- Я так и думал! - воскликнул я. - Что же ты там делал? Доламывал?
- Я придумывал новую, - извиняющимся голосом ответил гость. - И вот придумал.
- Ты придумал... изобрел новую машинку?! - У меня гулко застучало сердце.
- Вот, посмотрите.
Он отступил в сторону, а я бросился к своему столу. На нем блестел шар. Он лежал неподвижно и вместе с тем был в движении: вращался, поднимался, опускался, и на его поверхности с треском вспыхивали и гасли разноцветные огни. Вспыхивали и гасли.
Я забыл о своей машинке. Мне казалось, что ее никогда не было, а всегда существовала эта пылающая, вращающаяся и вечно летящая машинка, изобретенная Васей.
Я почувствовал, что прожил жизнь впустую.
- А где моя... машинка? - неуверенно спросил я.
- Вы не огорчайтесь, но вашей машинки нет.
- Как нет?
- Вернее, она есть, - ответил маленький изобретатель. - Если бы не было вашей, не появилась бы эта. Ваша машинка растворилась в моей.
- Но я же просил починить, а не изобретать новую! - с болью воскликнул я.
- Это оказалось невозможно, - с уверенностью мастера сказал мальчик. - Если чинить старое, то никогда не появится новое. И тогда жизнь остановится. Вы же не хотите, чтобы жизнь остановилась?
- Это твои слова? Их тоже ты изобрел?
- Нет, не я.
Он виновато посмотрел на меня и взял со стола свое изобретение светящийся многими огнями шар. Он держал его под мышкой, как обыкновенный футбольный мяч. И вместе с тем бережно прижимал к себе, как нечто хрупкое и дорогое.
- Я пойду, - сказал он. - Ребята ждут.
- Иди, - одними губами произнес я.
А через некоторое время до моего слуха со двора донесся радостный гул ребячьих голосов.
"Как же он смог, - думал я, - ведь у него ни опыта, ни знаний, а его машинка лучше моей. А главное, проще. В этой простоте отразилась сила детского мышления: дети приходят к открытию кратчайшим путем. Чтобы соперничать с мальчиком-изобретателем, мне не хватало запасов детства, предрассудки, от которых он свободен, помешали моей фантазии".
Я стоял перед открытым окном и сетовал на то, как несправедливо устроен мир: сегодня ты нужен, ты на виду, а завтра появится такой мальчик - и уже все обходятся без тебя. Мне показалось, что мой кабинет, рабочий стол и удобное кресло уже не принадлежат мне.
В это время в открытое окно влетел сверкающий огнями шар, послышался треск и в комнате запахло озоном. "Не такой уж академик этот мальчик, подумал я, ловя мяч по-вратарски и двумя руками прижимая его к груди. - Не такой уж он академик, если его удивительный шар залетел в окно, как обыкновенный футбольный мяч, который ребята с утра до вечера гоняют по серому асфальту двора".
Но, прижимая к себе чужое изобретение, я почувствовал, что шар легкий и теплый и согревает меня, как живое существо. И как ни странно, утешает меня.
И я понял: маленький мастер не ошибся в расчетах, он нарочно послал мне свой шар, чтобы облегчить мои переживания. Видимо, изобретенная им машинка, имеющая форму шара, отличается от моей тем, что не только дарит ребятам меткость и сноровку, не только помогает находить и догонять - его изобретение помогает ребятам понять другого человека, утешить его, укрепить веру в свои силы. Я прижимал к себе шар, как прижимают любимую собаку, и смотрел в окно. Внизу стояли ребята - они терпеливо ждали, когда я верну им их прекрасную машинку. А чуть в стороне стоял Вася, я узнал его по светлому хохолку на макушке. Он, как всегда, молчал. Я оторвал от себя чудесный шар и бросил его ребятам, которых люблю. И шар поплыл, закружился, засветился разноцветными огнями, которые вспыхивали с ореховым треском и угасали.
И тогда в воздухе появилось много таких шаров. Они опускались медленно, как мыльные пузыри, только были прочными и, конечно, не лопались. И каждый, кому удалось поймать такой шар, крепко держал его в руках и рассматривал с таким интересом, с каким их родители в детстве рассматривали кубик-рубик, стараясь проникнуть в его тайну.
Таня Савичева
- Сэми, я должна познакомить тебя со своей подругой Таней Савичевой. Мы с ней соседки. Она со Второй линии, а я с Четвертой. Только жила она в другое время.
- Как же вы подружились, если она - "в другое время"?
- У нас с ней много общего... И потом, всегда хочется дружить с человеком, которым восторгаешься.
- Но если этого человека нет. С ним нельзя побегать по саду. Или сыграть на рояле в четыре руки.
- В четыре руки нельзя. Но можно думать о нем. Разговаривать с ним.
- Я, когда уеду, еще долго буду с тобой разговаривать, - тут же решила Саманта.
- Вот видишь, Сэми, когда люди близки друг другу, ни расстояние, ни время не имеют значения... Я покажу тебе дом Тани, там внизу была керосиновая лавка, а напротив Румянцевский сад.
- Мы с тобой побегаем в том саду... И Таня побегает с нами?
- Ну да, конечно. А на рояле она не играла. Она пела. Понимаешь, она хотела стать учительницей, но заикалась. Учительница не должна заикаться. Она пением лечилась от заикания.
- Вылечилась? - поинтересовалась Саманта.
Но Наташа странно ответила на этот вопрос:
- Ее не стало. А когда человека не станет, уже не имеет значения, заикался он или нет.
- Но она же есть, раз ты с ней дружишь, - настаивала Саманта. - А теперь объясни, как жила Таня Савичева, раз тебе захотелось дружить с ней?
- Моя подружка Таня не стреляла в фашистов и не была разведчицей у партизан. Она просто жила в родном городе в самое трудное время. Но может быть, фашисты потому и не вошли в Ленинград, что в нем жила Таня Савичева и жили еще много других девчонок и мальчишек. Они навсегда остались в своем времени, но с ними дружат сегодняшние ребята, как я дружу с Таней. А дружат ведь только с живыми.
Саманта долго помнила этот странный разговор, который произошел в Ленинграде у нее с Маленькой Наташей. Разговаривая тогда с подругой, Саманта поняла нечто такое, о чем раньше и не подразумевала. Она поняла, что человек может путешествовать не только когда рядом есть верный друг.
- Ты должна побывать на Пискаревском кладбище, - сказала Наташа.
- Там много памятников? Как на Арлингтонском кладбище?
- Там памятников нет... Там лежат все, кто не отдал Ленинград врагу. Множество спящих людей. А над ними, как вода, сомкнулась трава... И дневник Тани Савичевой тоже там. Всего несколько страничек. Он и есть памятник.
- Несколько страничек! Памятник! Я ничего не понимаю, Наташа! У вас в Ленинграде все такое странное, непонятное. Я думала, Ленинград - город праздников. А это город горя. Мне жалко Ленинград! Мне жалко твою подружку Таню, которая есть и которой нет. Это все так трудно понять.
Не думайте, что одно и то же солнце светит играющим детям и безмолвным могилам. Над Пискаревским кладбищем другое солнце. Оно кажется темным, словно плавает в дыму. Нет ни памятников, ни надгробий - только ровные зеленые лужайки. В этой земле все, дети и взрослые, воины и старики, объединили свои имена в одно общее великое имя - блокадники, ленинградцы. Чтобы накрыть их землей, не нашлось такой огромной лопаты их закапывал экскаватор. А земля была как камень, а может быть, тверже камня. Трава пришла позже, спустя годы. Она зазеленела, когда каменная земля войны оттаяла, стала обычной землей, которая родит хлеб.
Саманта подняла глаза и в перспективе увидела огромную статную женщину с простертыми руками, на которых лежала гирлянда цветов.
- Кто это, Наташа?
- Мать.
- Чья мать?
- Это мать всех... Ее зовут Родина-мать.
- Но у тебя же есть своя мама, зачем еще одна? - спросила Саманта.
- Мы Родину зовем матерью... вечной матерью. А вы как зовете свою родину?
Саманта молчала.
- Не знаю, - наконец призналась она. - Мы говорим "Штаты". Наверное, это и есть, по-нашему, родина.
Она вдруг представила на месте женщины с гирляндой цветов свою маму. Лицо мамы было растерянным. Она держала на руках гирлянду и не знала, что с ней делать, - не знала, как облегчить горе людей, которые приходят сюда к своим близким.
В маленьком музее под стеклом лежали пожелтевшие от времени листки, исписанные детской рукой.
Девочки подошли к витрине. И Наташа стала читать: "Женя умерла 28 дек. в 12.30 час. утра 1941", "Бабушка умерла 25 янв. 3 ч. дня 1942 г.", "Лека умер 17 марта в 5 часов утра 1942 г.".
Наташа читала и переводила на английский. Эти страшные слова переводились с таким трудом, словно были только русскими, непереводимыми: они, как ступеньки, вели подруг в глубь страшного военного времени.
"Дядя Вася умер 13 апр. 2 ч. ночь 1942", "Дядя Леша 10 мая в 4 ч. дня 1942".
Подруги уже не просто читали дневник Тани Савичевой, а, взявшись за руки, медленно шли по улицам окруженного врагами города, и леденящий ветер обжигал лица. Их качало из стороны в сторону, ноги утопали в снегу, но они шли по городу, как по ледяной пустыне.
Слух девочек обожгла новая ожившая запись из дневника: "Мама 13 мая в 7.30 утра 1942". И хотя слово "умерла" не прозвучало, не прогремело, не перевернуло, как взрывом, всю землю, оно ударило в сердце. Прямо в сердце. "Мама? Там же не сказано, чья мама? Может быть, моя мама?" - так странно и страшно работала мысль Саманты.
А потом тихо-тихо прозвучала последняя строка дневника: "Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня".
- Осталась одна Таня... Осталась одна Наташа... Наташа... Наташа, шептала Саманта и сильней прижималась к подруге. - Осталась одна Саманта, одна Саманта... Одна...
Они шли по Ленинграду. Только с городом произошли странные перемены. Улицы завалили сугробы снега, которые никто не расчищал. Неподвижные троллейбусы, как в поле, до пояса занесло снегом. Трамваи намертво примерзли к рельсам. Людей на улицах почти не стало. Отдельные согнувшиеся фигуры, как призраки, брели по узким тропам, глядя перед собой невидящими глазами.
- Он умер... город? - испуганно спросила Саманта.
- Нет, он жив. Послушай, - отозвалась подруга.
Они остановились. Прислушались. Удары метронома были похожи на удары железного сердца.
- У этого города железное сердце? - спросила Саманта.
- Нет. Железное не выдержало бы, - отозвалась подруга. - У города человеческое сердце, только очень мужественное.
Они шли, крепко держась за руки, боясь смалодушничать, закричать от страха, упасть на снег, с которого уже не поднимешься.
Когда девочки свернули за угол, то у стены дома увидели людей, стоящих в очереди. Тесно прижимаясь друг к другу, они заслонялись от ледяного ветра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Пол терпеливо выслушал ее. Потом заговорил:
- Саманта, ты еще дитя. Тебе не понять меня. Я снимаю то, что мне заказывают. Если не буду, меня прогонят. И мне придется ночевать на скамейке, в Центральном парке, под шум листвы. Тебе не жалко меня?
Саманта внимательно посмотрела на Пола. Его лицо было строгим и сосредоточенным, глаза болезненно блестели. Его трудно было представить улыбающимся.
- Кто эти о н и? - тревожно спросила девочка.
- У них нет имени... Их имена давно не произносят вслух... Их имена выгорели от вспышек выстрелов... Они убивают всех, кто становится у них на пути. Они убивают президентов, когда те перестают их слушаться. И пока есть они, не будет правды.
- Но кто-то должен говорить правду! - воскликнула девочка.
- Кто-то должен, - согласился Пол и с силой потер ладонью свой колючий подбородок. - Но не я... Сэми! Я слабый человек! Я буду снимать не в фокусе - и не поймешь, где правда, где ложь. Но ты другая, ты не будешь. Я знаю точно, ты не будешь. Только подожди немного.
- Ждать нельзя. Если я совру теперь, мне никто не будет верить. Мистер Пол, это страшно, когда тебе не верят. Нельзя ждать.
- Тогда жди молча. Ты должна возмужать, подрасти, набраться силы. Послушай старого Пола! Они ни перед чем не остановятся. Для них президент, старик, ребенок - все одно! В Америке я бы тебе не сказал этого... Здесь можно... Здесь все другое.
- Я всегда буду говорить правду! - убежденно сказала девочка. И ее слова прозвучали как клятва.
Кубик-рубик
Я долго думал, что бы такое подарить ребятам, которых люблю. Не спал ночами, бродил по дорогам, ломал голову. И наконец изобрел для них машинку. Машинка была веселой и смышленой. Она здорово помогала ребятам: направляла мяч прямо в ворота, находила тех, кто спрятался в немыслимых местах, и благодаря ей можно было догнать самого быстрого бегуна. Она чинила сломанные самокаты и зашивала треснувшие по швам мячи. Зимой она помогала решать математические задачи и точила коньки.
Ребята были в восторге. Они побеждали во всех играх, оказывались самыми быстрыми, меткими и ловкими. В их дневниках появились серповидные пятерки.
Машинка была не большой, но и не маленькой. От работы она накалялась - ее нельзя было взять в руки. А в ее недрах что-то беспрестанно стрекотало, словно в ней сидели десятки кузнечиков. Никто не видел ее бездействующей, отдыхающей. Ей всегда находилось дело.
Но однажды случилась беда: машинка сломалась. Мячи стали лететь мимо ворот, задачки не сходились с ответом, бегуны соседних районов финишировали первыми. Ребята, которых я любил, приуныли. Они принесли машинку и молча положили передо мной на стол. Она была холодной и тяжелой, как камень. Кузнечики не стрекотали.
Как жаль, что у нас нет мастерских, где чинят такие машинки: "Приходите в понедельник. Будет готово. Вот квитанция". Мне ничего не оставалось, как самому взяться за починку своего изобретения.
Часами просиживал я за столом, стараясь найти поломку. Я орудовал дрелью и пассатижами. Разбирал машинку и собирал ее снова. Я беспрестанно паял, и от канифоли в моем кабинете пахло сосновым бором. От грохота сосед вскакивал с постели и стучал в стену: не мешайте спать!
У меня ничего не получалось. Кузнечики не стрекотали, обшивка оставалась холодной - машинка не оживала.
Я заперся в своем кабинете, боясь показаться на глаза ребятам, которых люблю.
Я совсем отчаялся, когда однажды рядом со мной появился мальчик. У него были ровные брови, светлый хохолок, а уши смешно оттопыривались.
- Здравствуйте, - тихо сказал мальчик. - Меня зовут Вася.
- Здравствуй, Вася! Что скажешь?
Он не сказал ничего, только пристально рассматривал лежащую передо мной безжизненную машинку. В его взгляде я прочел упрек.
- Люди думают, что если человек изобрел что-то, то он точно знает, отчего его изобретение действует и отчего оно не действует, - в оправдание себе сказал я гостю. - И поэтому изобретателю ничего не стоит устранить поломку. Это заблуждение!
Я жаловался мальчику на свою судьбу и одновременно оправдывался перед ним и перед всеми ребятами.
- В каждом изобретении есть чудо, которое не может объяснить даже сам автор, - говорил я и тер ладонью холодный лоб. - Чудо не повторяется дважды. Чудо нельзя починить.
- Может быть, вы изобретете новую машинку? - предложил мальчик.
Я покачал головой: нельзя одну и ту же вещь изобрести дважды.
- Я думал, вы все можете, - бесстрастно произнес мой маленький гость.
"Все можете! Кто это, интересно знать, все может? Я, например, не могу. Я не такой самоуверенный, как тебе кажется". Это я подумал про себя, а гостя спросил:
- Зачем пришел?
- Помочь вам. Ребята ждут.
- Как ты мне поможешь?
- Еще не знаю как.
- Ладно! - Я хлопнул в ладоши. - Подвигай стул, садись рядом, будем вместе ломать голову.
- Нет! Я попробую сам, - сказал мой настырный гость. - Вы пока отдохните. Ведь вы устали.
Да, я устал! Эта веселая машинка завела меня в тупик. Я создал ее, чтобы она приносила радость, а вместо этого мне с ней одно расстройство. Если хотите знать, я сначала даже воспрял духом, услышав, что мальчик хочет занять мое место... Но через мгновение я уже смотрел на него с недоверием. Выскочка! Ничего он не сможет починить, если даже я, изобретатель, не смог. Его самоуверенность рассердила меня. Я отодвинул кресло и решительно встал:
- Садись! Инструмент в левом ящике. Провода, крепеж, припой - в правом. Приборы - в среднем. Действуй, Вася!
И я ушел, оставив гостя наедине со своим холодным, бездействующим изобретением. Пусть помучается. Я почувствовал облегчение оттого, что мне удалось переложить свою заботу на другого.
Я плотно закрыл за собой дверь и стал ждать.
Вскоре из-за закрытой двери до меня стали доноситься стук, скрежет, писк - там, видимо, шла энергичная работа. Но когда я на цыпочках подходил к своему кабинету и приоткрывал дверь, то видел в своем кресле маленькую неподвижную фигурку мальчика, его светлый хохолок выглядывал из-за высокой спинки кресла. Он не шевелился. Мой добровольный помощник или думал, или просто уснул.
Но стоило мне прикрыть дверь, как из моего кабинета вновь доносились удары молотка, жужжание дрели и щелчки электрических разрядов.
Давай, давай, друг! Посмотрим, что у тебя получится. Я ходил по комнате и напевал. Несколько раз часы отбивали время. Неожиданно дверь отворилась - на пороге стоял мальчик. Волосы у него были растрепаны, лицо в пятнах грязи, о руках и говорить не приходится. Глаза загадочно сверкали.
- Починил? - нетерпеливо спросил я.
Мальчик покачал головой.
- Я так и думал! - воскликнул я. - Что же ты там делал? Доламывал?
- Я придумывал новую, - извиняющимся голосом ответил гость. - И вот придумал.
- Ты придумал... изобрел новую машинку?! - У меня гулко застучало сердце.
- Вот, посмотрите.
Он отступил в сторону, а я бросился к своему столу. На нем блестел шар. Он лежал неподвижно и вместе с тем был в движении: вращался, поднимался, опускался, и на его поверхности с треском вспыхивали и гасли разноцветные огни. Вспыхивали и гасли.
Я забыл о своей машинке. Мне казалось, что ее никогда не было, а всегда существовала эта пылающая, вращающаяся и вечно летящая машинка, изобретенная Васей.
Я почувствовал, что прожил жизнь впустую.
- А где моя... машинка? - неуверенно спросил я.
- Вы не огорчайтесь, но вашей машинки нет.
- Как нет?
- Вернее, она есть, - ответил маленький изобретатель. - Если бы не было вашей, не появилась бы эта. Ваша машинка растворилась в моей.
- Но я же просил починить, а не изобретать новую! - с болью воскликнул я.
- Это оказалось невозможно, - с уверенностью мастера сказал мальчик. - Если чинить старое, то никогда не появится новое. И тогда жизнь остановится. Вы же не хотите, чтобы жизнь остановилась?
- Это твои слова? Их тоже ты изобрел?
- Нет, не я.
Он виновато посмотрел на меня и взял со стола свое изобретение светящийся многими огнями шар. Он держал его под мышкой, как обыкновенный футбольный мяч. И вместе с тем бережно прижимал к себе, как нечто хрупкое и дорогое.
- Я пойду, - сказал он. - Ребята ждут.
- Иди, - одними губами произнес я.
А через некоторое время до моего слуха со двора донесся радостный гул ребячьих голосов.
"Как же он смог, - думал я, - ведь у него ни опыта, ни знаний, а его машинка лучше моей. А главное, проще. В этой простоте отразилась сила детского мышления: дети приходят к открытию кратчайшим путем. Чтобы соперничать с мальчиком-изобретателем, мне не хватало запасов детства, предрассудки, от которых он свободен, помешали моей фантазии".
Я стоял перед открытым окном и сетовал на то, как несправедливо устроен мир: сегодня ты нужен, ты на виду, а завтра появится такой мальчик - и уже все обходятся без тебя. Мне показалось, что мой кабинет, рабочий стол и удобное кресло уже не принадлежат мне.
В это время в открытое окно влетел сверкающий огнями шар, послышался треск и в комнате запахло озоном. "Не такой уж академик этот мальчик, подумал я, ловя мяч по-вратарски и двумя руками прижимая его к груди. - Не такой уж он академик, если его удивительный шар залетел в окно, как обыкновенный футбольный мяч, который ребята с утра до вечера гоняют по серому асфальту двора".
Но, прижимая к себе чужое изобретение, я почувствовал, что шар легкий и теплый и согревает меня, как живое существо. И как ни странно, утешает меня.
И я понял: маленький мастер не ошибся в расчетах, он нарочно послал мне свой шар, чтобы облегчить мои переживания. Видимо, изобретенная им машинка, имеющая форму шара, отличается от моей тем, что не только дарит ребятам меткость и сноровку, не только помогает находить и догонять - его изобретение помогает ребятам понять другого человека, утешить его, укрепить веру в свои силы. Я прижимал к себе шар, как прижимают любимую собаку, и смотрел в окно. Внизу стояли ребята - они терпеливо ждали, когда я верну им их прекрасную машинку. А чуть в стороне стоял Вася, я узнал его по светлому хохолку на макушке. Он, как всегда, молчал. Я оторвал от себя чудесный шар и бросил его ребятам, которых люблю. И шар поплыл, закружился, засветился разноцветными огнями, которые вспыхивали с ореховым треском и угасали.
И тогда в воздухе появилось много таких шаров. Они опускались медленно, как мыльные пузыри, только были прочными и, конечно, не лопались. И каждый, кому удалось поймать такой шар, крепко держал его в руках и рассматривал с таким интересом, с каким их родители в детстве рассматривали кубик-рубик, стараясь проникнуть в его тайну.
Таня Савичева
- Сэми, я должна познакомить тебя со своей подругой Таней Савичевой. Мы с ней соседки. Она со Второй линии, а я с Четвертой. Только жила она в другое время.
- Как же вы подружились, если она - "в другое время"?
- У нас с ней много общего... И потом, всегда хочется дружить с человеком, которым восторгаешься.
- Но если этого человека нет. С ним нельзя побегать по саду. Или сыграть на рояле в четыре руки.
- В четыре руки нельзя. Но можно думать о нем. Разговаривать с ним.
- Я, когда уеду, еще долго буду с тобой разговаривать, - тут же решила Саманта.
- Вот видишь, Сэми, когда люди близки друг другу, ни расстояние, ни время не имеют значения... Я покажу тебе дом Тани, там внизу была керосиновая лавка, а напротив Румянцевский сад.
- Мы с тобой побегаем в том саду... И Таня побегает с нами?
- Ну да, конечно. А на рояле она не играла. Она пела. Понимаешь, она хотела стать учительницей, но заикалась. Учительница не должна заикаться. Она пением лечилась от заикания.
- Вылечилась? - поинтересовалась Саманта.
Но Наташа странно ответила на этот вопрос:
- Ее не стало. А когда человека не станет, уже не имеет значения, заикался он или нет.
- Но она же есть, раз ты с ней дружишь, - настаивала Саманта. - А теперь объясни, как жила Таня Савичева, раз тебе захотелось дружить с ней?
- Моя подружка Таня не стреляла в фашистов и не была разведчицей у партизан. Она просто жила в родном городе в самое трудное время. Но может быть, фашисты потому и не вошли в Ленинград, что в нем жила Таня Савичева и жили еще много других девчонок и мальчишек. Они навсегда остались в своем времени, но с ними дружат сегодняшние ребята, как я дружу с Таней. А дружат ведь только с живыми.
Саманта долго помнила этот странный разговор, который произошел в Ленинграде у нее с Маленькой Наташей. Разговаривая тогда с подругой, Саманта поняла нечто такое, о чем раньше и не подразумевала. Она поняла, что человек может путешествовать не только когда рядом есть верный друг.
- Ты должна побывать на Пискаревском кладбище, - сказала Наташа.
- Там много памятников? Как на Арлингтонском кладбище?
- Там памятников нет... Там лежат все, кто не отдал Ленинград врагу. Множество спящих людей. А над ними, как вода, сомкнулась трава... И дневник Тани Савичевой тоже там. Всего несколько страничек. Он и есть памятник.
- Несколько страничек! Памятник! Я ничего не понимаю, Наташа! У вас в Ленинграде все такое странное, непонятное. Я думала, Ленинград - город праздников. А это город горя. Мне жалко Ленинград! Мне жалко твою подружку Таню, которая есть и которой нет. Это все так трудно понять.
Не думайте, что одно и то же солнце светит играющим детям и безмолвным могилам. Над Пискаревским кладбищем другое солнце. Оно кажется темным, словно плавает в дыму. Нет ни памятников, ни надгробий - только ровные зеленые лужайки. В этой земле все, дети и взрослые, воины и старики, объединили свои имена в одно общее великое имя - блокадники, ленинградцы. Чтобы накрыть их землей, не нашлось такой огромной лопаты их закапывал экскаватор. А земля была как камень, а может быть, тверже камня. Трава пришла позже, спустя годы. Она зазеленела, когда каменная земля войны оттаяла, стала обычной землей, которая родит хлеб.
Саманта подняла глаза и в перспективе увидела огромную статную женщину с простертыми руками, на которых лежала гирлянда цветов.
- Кто это, Наташа?
- Мать.
- Чья мать?
- Это мать всех... Ее зовут Родина-мать.
- Но у тебя же есть своя мама, зачем еще одна? - спросила Саманта.
- Мы Родину зовем матерью... вечной матерью. А вы как зовете свою родину?
Саманта молчала.
- Не знаю, - наконец призналась она. - Мы говорим "Штаты". Наверное, это и есть, по-нашему, родина.
Она вдруг представила на месте женщины с гирляндой цветов свою маму. Лицо мамы было растерянным. Она держала на руках гирлянду и не знала, что с ней делать, - не знала, как облегчить горе людей, которые приходят сюда к своим близким.
В маленьком музее под стеклом лежали пожелтевшие от времени листки, исписанные детской рукой.
Девочки подошли к витрине. И Наташа стала читать: "Женя умерла 28 дек. в 12.30 час. утра 1941", "Бабушка умерла 25 янв. 3 ч. дня 1942 г.", "Лека умер 17 марта в 5 часов утра 1942 г.".
Наташа читала и переводила на английский. Эти страшные слова переводились с таким трудом, словно были только русскими, непереводимыми: они, как ступеньки, вели подруг в глубь страшного военного времени.
"Дядя Вася умер 13 апр. 2 ч. ночь 1942", "Дядя Леша 10 мая в 4 ч. дня 1942".
Подруги уже не просто читали дневник Тани Савичевой, а, взявшись за руки, медленно шли по улицам окруженного врагами города, и леденящий ветер обжигал лица. Их качало из стороны в сторону, ноги утопали в снегу, но они шли по городу, как по ледяной пустыне.
Слух девочек обожгла новая ожившая запись из дневника: "Мама 13 мая в 7.30 утра 1942". И хотя слово "умерла" не прозвучало, не прогремело, не перевернуло, как взрывом, всю землю, оно ударило в сердце. Прямо в сердце. "Мама? Там же не сказано, чья мама? Может быть, моя мама?" - так странно и страшно работала мысль Саманты.
А потом тихо-тихо прозвучала последняя строка дневника: "Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня".
- Осталась одна Таня... Осталась одна Наташа... Наташа... Наташа, шептала Саманта и сильней прижималась к подруге. - Осталась одна Саманта, одна Саманта... Одна...
Они шли по Ленинграду. Только с городом произошли странные перемены. Улицы завалили сугробы снега, которые никто не расчищал. Неподвижные троллейбусы, как в поле, до пояса занесло снегом. Трамваи намертво примерзли к рельсам. Людей на улицах почти не стало. Отдельные согнувшиеся фигуры, как призраки, брели по узким тропам, глядя перед собой невидящими глазами.
- Он умер... город? - испуганно спросила Саманта.
- Нет, он жив. Послушай, - отозвалась подруга.
Они остановились. Прислушались. Удары метронома были похожи на удары железного сердца.
- У этого города железное сердце? - спросила Саманта.
- Нет. Железное не выдержало бы, - отозвалась подруга. - У города человеческое сердце, только очень мужественное.
Они шли, крепко держась за руки, боясь смалодушничать, закричать от страха, упасть на снег, с которого уже не поднимешься.
Когда девочки свернули за угол, то у стены дома увидели людей, стоящих в очереди. Тесно прижимаясь друг к другу, они заслонялись от ледяного ветра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14