Он шел по революционной России “красивый, двадцатидвухлетний”, от его стройной фигуры веяло ладом, изяществом, “ухватистой силой”, “свежей розовостью щек”. Люди, читавшие его строки “свет от розовой иконы на златых моих ресницах”, вспоминают, что действительно его взоры излучали подобный свет. Он любил встряхивать головой, и тогда его волосы свободно развевались, образуя над ней корону, из-под которой светились два синих глаза.
Юношеская легкость походки, живое, постоянно меняющее выражение лицо, волшебная способность говорить и вести беседу без слов — легким кивком головы, жестами рук, движением бровей, прищуром глаз — таким запомнился Есенин всем, кто встречался с ним летом 1917 года.
Он почти совсем не пил вина, как вспоминает Владимир Чернявский, но запоем создавал циклы религиозно-космических поэм о революции, которые по недоразумению были окрещены “богохульными”, и сразу же, с “горячего” еще листа бумаги, читал только что написанное друзьям, прямо за обеденным столом, подвинув чашку или тарелку; тряс кудлатой головой, бил кулаком по скатерти и читал.
Ни о каких серьезных заработках осенью 1918 года и думать было нечего. Есенин мечется. Нищета, беготня по редакциям, опять надо приспосабливаться, но уже к новым “заезжим людям”. От отчаянья он подряжается писать монографию о Сергее Коненкове в компании с Клычковым. Пишут слезное ходатайство зав. отделом изобразительных искусств комиссариата народного просвещения”, говорят что якобы уже работают над монографией, просят аванс в 1 тысячу рублей.
В ноябре 1918 года Московская трудовая артель художников слова издает вторым изданием “Радуницу”. Книга расходилась плохо, выручки почти не было. Журналист Лев Повицкий, встретив на улице исхудавшего Есенина, увез его вместе с Клычковым в годовщину октябрьского переворота в Тулу к своему брату — владельцу еще не национализированного пивоваренного завода. Там хоть отъелись немного.
В последний месяц 1917 года Есенин судорожно пытается “встроиться” в какие-нибудь структуры — издательские, профсоюзные, культурные. Иначе загнешься с голоду в одиночку. Он заигрывает с пролетарскими писателями, предвидя, что власть поддержит в первую очередь их, пишет статью о пролетарских поэтах, срочно вступает в Московский профессиональный Союз писателей и тут же подает следующее заявление:
“Прошу Союз писателей выдать мне удостоверение для местных властей, которое бы оберегало меня от разного рода налогов на хозяйство и реквизиций. Хозяйство мое весьма маленькое (лошадь, две коровы, несколько мелких животных и т. д.), и всякий налог на него может выбить меня из колеи творческой работы, то есть, вполне приостановить ее, ибо я, не эксплуатируя чужого труда, только этим и поддерживаю жизнь моей семьи”.
Сергей Есенин.
С ПОЭТЕССОЙ М. ЦВЕТАЕВОЙ
В результате анонимного доноса братья Александр и Рубен Кусиковы были арестованы на своей квартире, там был произведен обыск и оставлена засада. Брали всех — молочницу, сапожника, принесшего сапоги, случайно зашедшего соседа. После короткого допроса их поочередно отпускали. Есенин тоже попал в эту засаду и был отвезен на Лубянку.
19 октября Есенин дал следующие показания.
На вопрос: “С какого времени знакомы с гр. Кусиковым?” — отвечаю: “Я знаю Кусикова с 1917 г ., знаком, как с товарищем по деятельности литературной. Политические убеждения моего товарища вполне лояльны. К Советской власти сочувствие моего товарища выражалось в тех произведениях, которые принадлежат ему. Например, в сборнике “Красный офицер” и книге под заглавием “В никуда”. “Коевангелиеран”. У меня также имеется ряд произведений в революционном духе. Я был одним из первых поэтов в современном быте). На вопрос: “Кто может подтвердить о вашей деятельности и благонадежности?” — “Тов. Ангарский и тов. Луначарский и целый ряд других общественных деятелей”. На вопрос: “Как вы смотрите на современную политику Советской власти?” — “Вполне лоялен в переходный момент. К той эпохе, которая насаждает социализм, каковы бы проявления Советской власти ни были, я считаю, что факты этих проявлений всегда необходимы для той большой цели, какую несет коммунизм. Всякое лавирование Советской власти я оправдываю, как средство для улучшения военного и гражданского быта Советской России).
На вопрос: “Что для вас кажется лавированием в действиях Советской власти?” — “Те действия Советской власти, которые осуществляются в области военной политики, я считаю, безусловно, лавированием. На заключение мира с Польшей я смотрю, как на необходимое явление в данный момент, в момент именно истощенной в экономической жизни страны). На вопрос: “Кто может вас взять на поруки?” отвечаю: “Может, безусловно, за меня ручаться, окромя вышесказанных, тов. Устинов, сотрудник Правительственной газеты, и другие. Больше показать ничего не могу”.
С. Есенин.
25 октября поручительство за Есенина дал чекист Я. Г. Блюмкин.
После восьмидневной отсидки Есенин пришел к Марине Цветаевой. Что потянуло его в дом к хорошо знакомой и вместе с тем не особо близкой ему душевно поэтессе? О чем они говорили?
Дочь Марины Аля позднее вспомнила только то, что Есенин, придя, попросил еды.
— Восемь дней ничего не ел. Там даже воскресенья не празднуют, ни кусочка хлеба. Мне дали пол-яблока. Едва-едва вырвался, — рассказывал Есенин.
На этот раз вырвался. Что ждет впереди — не знал. Полагал только, что ничего доброго ожидать не следует.
Они сидели за столом, смотрели друг другу в глаза и вели тихую, неспешную беседу.
На этом все затихло. Но ненадолго. Следующий скандал произошел на заседании пролетарских писателей в ЛИТО, куда явился Есенин, посидел, послушал, а потом вышел на сцену.
— Здесь говорили о литературе с марксистским подходом. Никакой другой литературы не допускается. Это уже три года! Три года вы пишете вашу марксистскую ерунду! Три года мы молчали! Сколько же еще вы будете затыкать нам глотку? И на кой черт и кому нужен марксистский подход? Может быть, завтра же ваш Маркс сдохнет…
Возмущенные крики перебивались насмешками: ну чего еще можно от него ждать? Репутация известная: мало того, что имажинист, еще и хулиган в быту и в поэзии. Знаем мы, дескать, друг, и твой “кистень в голубой степи”, и “Исповедь хулигана”. Есенина исключили из Союза писателей.
Есенин понимал, что слава “первого русского поэта” неотделима от славы “хулигана и скандалиста”. Одно, увы, тогда было невозможно без другого. И приходилось тащить за собой этот черный шлейф, да так, чтобы никто из окружающих не понял, насколько тебе все это осточертело.
Поистине легче в кабаке, чем среди этой замечательной публики.
Он и отправлялся с друзьями-приятелями в кабак, в какую-нибудь тайную забегаловку, где в эпоху “сухого закона” можно было разжиться спиртом и хорошей закуской.
Во время одного такого визита на квартирку у Никитских ворот к Зое Петровне Шатовой веселая компания наткнулась на сотрудников ВЧК. По сигналу о тайной нелегальной сходке “контрреволюционеров” чекисты явились к Шатовой и обнаружили, что никакой контрреволюцией там и не пахло. Просто этот притон частенько посещали разного рода дельцы и спекулянты, которые за ромом и бургундским обделывали свои делишки, торговали золотом и драгоценностями. Всех посетителей, включая и поэтов вместе с сопровождавшим их Гришей Колобовым, забрали в кутузку.
Колобов, размахивая своим мандатом, пытался убедить чекистов, что они не имеют права арестовывать ответственного работника. Конечно, ничего из этих убеждений не вышло, и друзьям пришлось провести ночь на нарах, во время которой один из чекистов-латышей заставил поэтов мыть камеру.
Покидая тюремный двор, Есенин услышал позади себя:
— Сережа!
Оглянулся.
В тюремном окне мелькнуло женское лицо, глаза неподвижно смотрели на него. Он улыбнулся, махнул рукой. Старая знакомая! Мина. Мина Свирская… Еще совсем недавно он провел ее за руку в Политехнический, где читал “Сорокоуст”.
Вот где довелось свидеться! Милая подружка. Девочка-эсерочка. Что ждет ее теперь?
После освобождения пил на квартире в Богословском, стремясь унять боль. Напевал популярную бандитскую песенку:
— В жизни живем мы только раз, когда отмычки есть у нас!
Потом переходил на частушки собственного сочинения:
— Эх яблочко да цвету ясного, есть и сволочь в Москве цвету красного…
Вдруг замолкал, опускал голову, о чем-то мучительно про себя думал.
Шел в “Стойло Пегаса”, как всегда, откалывал очередные номера. Одному дельцу, громко ругающему выступавших, опрокинул на голову тарелку с соусом. В другой раз отказался выступать, вызвав негодующий рев в зальчике. Знал, что каждое его появление в “Стойле”” ждут с нетерпением: либо Есенин устроит скандал — хоть и небезопасно, а будет на что посмотреть, потешить нервы. Либо начнет читать стихи — тоже зрелище из незабываемых.
Он писал в это время на ходу, во время прогулок… Его видели праздношатающимся, сидящим за кофейным столиком, запоминали влипающим в очередную историю… Лишь единицы запомнили сжатые губы, ничего и никого не видящие глаза, нечленораздельное мычание, раздававшееся в такт походке, из которого вдруг выплывали отдельные слова. Иной знакомый, встречающий его в переулке, обращался с сакраментальным вопросом:
— Вечно ты шатаешься, Сергей. Когда же ты пишешь?
— Всегда.
ТАНЦОВЩИЦА АЙСЕДОРА ДУНКАН, ВТОРАЯ ОФИЦИАЛЬНАЯ ЖЕНА
О чем шумела, гудела и сплетничала вся Москва? О переезде Есенина на новое место жительства: в Балашовский особняк на Пречистенке. В дом, где поселилась недавно приехавшая в Москву мировая знаменитость — американская балерина-босоножка Айседора Дункан.
Она появилась в России 24 июля 1921 года в сопровождении ученицы и приемной дочери Ирмы, а также камеристки Жанны.
Это было ее пятое путешествие в Россию. Путешествие, кардинально отличавшееся от всех предыдущих.
Буржуазной Европе после первой мировой войны все надоело. Не нужна ей уже была и полузабытая, стареющая, отяжелевшая босоножка. Приезд Айседоры в Россию был ее последним шансом продлить свою артистическую жизнь.
Кроме того, возраст брал свое. В 1921 году Айседоре было уже 43 года.
Второй официальной женой Сергея Есенина стала Айседора Дункан — великая танцовщица своего времени. Ее мать была преподавателем музыки. Сама Айседора начала танцевать с 2-х летнего возраста. Вот как она рассказывала о своем искусстве:
— Мое искусство — это стремление выразить правду моего существа в жестах и движениях. Мне потребовались долгие годы, чтобы найти только одно абсолютно верное движение. Слова имеют иной смысл. Перед публикой, которая толпами сходилась на мои спектакли, я не испытывала колебаний. Я раскрывала перед ней самые сокровенные порывы своей души. С самого начала я отражала в танце только свою жизнь. В детстве я танцевала непроизвольную радость растущего существа. Когда я немного подросла, я танцевала с радостью, переходя затем к предчувствию первых трагедий, скрытых от нас завесой времени, — предчувствию безжалостной жестокости и сокрушительных ударов жизни.
В шестнадцатилетнем возрасте я танцевала перед зрителями без музыки. В конце одного спектакля кто-то из зрителей крикнул:
— Это девушка и смерть!
После этого танец стал называться “Девушка и смерть”. Но мое намерение было иным: я всего лишь пыталась внешне радостными проявлениями жизни выразить свое первое знание скрытой временем трагедии. Согласно моему пониманию, танец следовало бы назвать “Девушка и жизнь”.
Позднее я танцевала свою борьбу с этой жизнью, которую зрители называли смертью, и свое отвоевывание у нее эфемерных радостей.
А перед тем, как выйти замуж за Есенина, Айседора создала свою теорию о браке:
— Все мое детство, казалось, прошло под мрачной тенью моего таинственного отца, о котором никто не заговаривал, и ужасное слово “развод” запечатлелось на чувствительной поверхности моего разума. Не имея возможности ни у кого спросить объяснения этих вопросов, я пыталась разрешить их сама. Большинство прочитанных мной романов кончались браком и блаженным благополучием, о котором не стоило больше писать. Но в некоторых из этих книг, особенно в романе Джорджа Элиота “Адам Бид”, была выведена девушка, которая не выходит замуж, ребенок, появляющийся, когда его не хотят, и ужасное бесчестие, падающее на бедную мать.
На меня произвела глубокое впечатление несправедливость этого положения вещей для женщин, и, сопоставив ее с историей моих родителей, я решила раз и навсегда, что буду бороться против брака, за освобождение женщины, за право каждой женщины иметь ребенка или нескольких детей, когда ей этого захочется.
Может показаться странным, что маленькая двенадцатилетняя девочка разрешает такие вопросы, но обстоятельства моей жизни сделали меня не по летам развитым ребенком. Я изучила законы о браке и пришла в негодование, узнав о рабском положении женщины.
Я принялась пытливо вглядываться в лица замужних женщин, подруг моей матери, и заметила, что на каждом виднелись печать зеленоглазого чудовища ревности и клеймо рабыни. Я дала обет на всю жизнь, что никогда не опущусь до этого унизительного состояния. Я всегда хранила его, даже когда он стоил мне отчуждения моей матери и превратного понимания всего света.
Одной из наилучших мер Советского правительства была отмена брака. Там двое людей расписываются в книге, а под подписью напечатано: “Эта подпись не возлагает никакой ответственности ни на одну из сторон и может быть аннулирована по желанию каждой из них”. Такой брак является единственным соглашением, на которое может пойти всякая свободолюбивая женщина, и единственной формой брака, под которой я когда-либо поставила бы свою подпись.
В настоящее время, я полагаю, мои идеи более или менее присущи каждой женщине со свободным разумом, но двадцать лет назад мой отказ выйти замуж и борьба за право женщины рожать детей вне брака, продемонстрированная на личном примере, создали значительные недоразумения.
Когда отцы семейства говорят, что они работают для того, чтобы оставить своим чадам много денег, я задаюсь вопросом, осознают ли они, что тем самым лишают жизнь своих детей волнующего духа предприимчивости. Ибо каждый доллар, завещаемый детям, делает их на столько же слабее. Самое прекрасное наследство, которое вы можете оставить своему чаду, — это дать ему возможность самому пробиться в жизни, стоять полностью на собственных ногах. Преподавание приводило нас с сестрой в богатейшие дома Сан-Франциско. Я не завидовала богатым детям, а, напротив, жалела их. Я поражалась мелочности и вздорности их жизни, и по сравнению с детьми миллионеров я, казалось, была в тысячу раз богаче всем, что делает жизнь достойной.
Моя первая любовь:
— Среди этих учеников было двое молодых людей. Один был молодой доктор, второй — химик. Химик был изумительно красив и носил восхитительное имя — Вернон. Мне было тогда одиннадцать лет, но, зачесывая волосы вверх и нося длинные платья, я выглядела старше. Я записала в свой дневник, что безумно, страстно влюблена, и полагаю, что со мной это действительно было. Сознавал ли это Вернон или нет, не знаю. В том возрасте я была слишком стыдлива, чтобы открыть свое увлечение. Мы ходили на балы и танцы, где почти каждый танец он танцевал со мной, а затем я бодрствовала до раннего утра, рассказывая своему дневнику об ужасающей дрожи, которую испытала, “носясь”, как я это излагала, “в его объятиях”. Днем он работал в аптеке на главной улице, и я исхаживала целые мили, чтобы лишний раз пройти мимо него. Иногда я набиралась достаточно храбрости, входила и спрашивала:
— Как вы поживаете?
Я разыскала дом, в котором он жил, и обычно убегала вечером посмотреть на свет в его окне. Это увлечение продолжалось два года, и я считала, что страдаю очень сильно. К концу второго года он объявил о своей предстоящей женитьбе на одной молодой девушке из оклендского общества. Я излила свое мучительное отчаяние на страницы дневника. Помню день свадьбы и свои чувства, когда увидала, как Вернон спускается из церковного придела с некрасивой девушкой под белым покрывалом. После этого я больше его не видела.
Когда я недавно в последний раз танцевала в Сан-Франциско, в мою уборную вошел какой-то мужчина с белоснежными волосами, но кажущийся совершенно молодым и чрезвычайно красивым. Я узнала его сразу. Это был Вернон. Я решила, что после всех минувших лет могу рассказать ему об увлечении своей молодости. Я думала, что это его позабавит, но он чрезвычайно испугался и заговорил о своей жене, неинтересной девушке, которая, оказывается, еще была жива и любовь к которой у него никогда не прекращалась. Как бесхитростно может протекать жизнь некоторых людей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Юношеская легкость походки, живое, постоянно меняющее выражение лицо, волшебная способность говорить и вести беседу без слов — легким кивком головы, жестами рук, движением бровей, прищуром глаз — таким запомнился Есенин всем, кто встречался с ним летом 1917 года.
Он почти совсем не пил вина, как вспоминает Владимир Чернявский, но запоем создавал циклы религиозно-космических поэм о революции, которые по недоразумению были окрещены “богохульными”, и сразу же, с “горячего” еще листа бумаги, читал только что написанное друзьям, прямо за обеденным столом, подвинув чашку или тарелку; тряс кудлатой головой, бил кулаком по скатерти и читал.
Ни о каких серьезных заработках осенью 1918 года и думать было нечего. Есенин мечется. Нищета, беготня по редакциям, опять надо приспосабливаться, но уже к новым “заезжим людям”. От отчаянья он подряжается писать монографию о Сергее Коненкове в компании с Клычковым. Пишут слезное ходатайство зав. отделом изобразительных искусств комиссариата народного просвещения”, говорят что якобы уже работают над монографией, просят аванс в 1 тысячу рублей.
В ноябре 1918 года Московская трудовая артель художников слова издает вторым изданием “Радуницу”. Книга расходилась плохо, выручки почти не было. Журналист Лев Повицкий, встретив на улице исхудавшего Есенина, увез его вместе с Клычковым в годовщину октябрьского переворота в Тулу к своему брату — владельцу еще не национализированного пивоваренного завода. Там хоть отъелись немного.
В последний месяц 1917 года Есенин судорожно пытается “встроиться” в какие-нибудь структуры — издательские, профсоюзные, культурные. Иначе загнешься с голоду в одиночку. Он заигрывает с пролетарскими писателями, предвидя, что власть поддержит в первую очередь их, пишет статью о пролетарских поэтах, срочно вступает в Московский профессиональный Союз писателей и тут же подает следующее заявление:
“Прошу Союз писателей выдать мне удостоверение для местных властей, которое бы оберегало меня от разного рода налогов на хозяйство и реквизиций. Хозяйство мое весьма маленькое (лошадь, две коровы, несколько мелких животных и т. д.), и всякий налог на него может выбить меня из колеи творческой работы, то есть, вполне приостановить ее, ибо я, не эксплуатируя чужого труда, только этим и поддерживаю жизнь моей семьи”.
Сергей Есенин.
С ПОЭТЕССОЙ М. ЦВЕТАЕВОЙ
В результате анонимного доноса братья Александр и Рубен Кусиковы были арестованы на своей квартире, там был произведен обыск и оставлена засада. Брали всех — молочницу, сапожника, принесшего сапоги, случайно зашедшего соседа. После короткого допроса их поочередно отпускали. Есенин тоже попал в эту засаду и был отвезен на Лубянку.
19 октября Есенин дал следующие показания.
На вопрос: “С какого времени знакомы с гр. Кусиковым?” — отвечаю: “Я знаю Кусикова с 1917 г ., знаком, как с товарищем по деятельности литературной. Политические убеждения моего товарища вполне лояльны. К Советской власти сочувствие моего товарища выражалось в тех произведениях, которые принадлежат ему. Например, в сборнике “Красный офицер” и книге под заглавием “В никуда”. “Коевангелиеран”. У меня также имеется ряд произведений в революционном духе. Я был одним из первых поэтов в современном быте). На вопрос: “Кто может подтвердить о вашей деятельности и благонадежности?” — “Тов. Ангарский и тов. Луначарский и целый ряд других общественных деятелей”. На вопрос: “Как вы смотрите на современную политику Советской власти?” — “Вполне лоялен в переходный момент. К той эпохе, которая насаждает социализм, каковы бы проявления Советской власти ни были, я считаю, что факты этих проявлений всегда необходимы для той большой цели, какую несет коммунизм. Всякое лавирование Советской власти я оправдываю, как средство для улучшения военного и гражданского быта Советской России).
На вопрос: “Что для вас кажется лавированием в действиях Советской власти?” — “Те действия Советской власти, которые осуществляются в области военной политики, я считаю, безусловно, лавированием. На заключение мира с Польшей я смотрю, как на необходимое явление в данный момент, в момент именно истощенной в экономической жизни страны). На вопрос: “Кто может вас взять на поруки?” отвечаю: “Может, безусловно, за меня ручаться, окромя вышесказанных, тов. Устинов, сотрудник Правительственной газеты, и другие. Больше показать ничего не могу”.
С. Есенин.
25 октября поручительство за Есенина дал чекист Я. Г. Блюмкин.
После восьмидневной отсидки Есенин пришел к Марине Цветаевой. Что потянуло его в дом к хорошо знакомой и вместе с тем не особо близкой ему душевно поэтессе? О чем они говорили?
Дочь Марины Аля позднее вспомнила только то, что Есенин, придя, попросил еды.
— Восемь дней ничего не ел. Там даже воскресенья не празднуют, ни кусочка хлеба. Мне дали пол-яблока. Едва-едва вырвался, — рассказывал Есенин.
На этот раз вырвался. Что ждет впереди — не знал. Полагал только, что ничего доброго ожидать не следует.
Они сидели за столом, смотрели друг другу в глаза и вели тихую, неспешную беседу.
На этом все затихло. Но ненадолго. Следующий скандал произошел на заседании пролетарских писателей в ЛИТО, куда явился Есенин, посидел, послушал, а потом вышел на сцену.
— Здесь говорили о литературе с марксистским подходом. Никакой другой литературы не допускается. Это уже три года! Три года вы пишете вашу марксистскую ерунду! Три года мы молчали! Сколько же еще вы будете затыкать нам глотку? И на кой черт и кому нужен марксистский подход? Может быть, завтра же ваш Маркс сдохнет…
Возмущенные крики перебивались насмешками: ну чего еще можно от него ждать? Репутация известная: мало того, что имажинист, еще и хулиган в быту и в поэзии. Знаем мы, дескать, друг, и твой “кистень в голубой степи”, и “Исповедь хулигана”. Есенина исключили из Союза писателей.
Есенин понимал, что слава “первого русского поэта” неотделима от славы “хулигана и скандалиста”. Одно, увы, тогда было невозможно без другого. И приходилось тащить за собой этот черный шлейф, да так, чтобы никто из окружающих не понял, насколько тебе все это осточертело.
Поистине легче в кабаке, чем среди этой замечательной публики.
Он и отправлялся с друзьями-приятелями в кабак, в какую-нибудь тайную забегаловку, где в эпоху “сухого закона” можно было разжиться спиртом и хорошей закуской.
Во время одного такого визита на квартирку у Никитских ворот к Зое Петровне Шатовой веселая компания наткнулась на сотрудников ВЧК. По сигналу о тайной нелегальной сходке “контрреволюционеров” чекисты явились к Шатовой и обнаружили, что никакой контрреволюцией там и не пахло. Просто этот притон частенько посещали разного рода дельцы и спекулянты, которые за ромом и бургундским обделывали свои делишки, торговали золотом и драгоценностями. Всех посетителей, включая и поэтов вместе с сопровождавшим их Гришей Колобовым, забрали в кутузку.
Колобов, размахивая своим мандатом, пытался убедить чекистов, что они не имеют права арестовывать ответственного работника. Конечно, ничего из этих убеждений не вышло, и друзьям пришлось провести ночь на нарах, во время которой один из чекистов-латышей заставил поэтов мыть камеру.
Покидая тюремный двор, Есенин услышал позади себя:
— Сережа!
Оглянулся.
В тюремном окне мелькнуло женское лицо, глаза неподвижно смотрели на него. Он улыбнулся, махнул рукой. Старая знакомая! Мина. Мина Свирская… Еще совсем недавно он провел ее за руку в Политехнический, где читал “Сорокоуст”.
Вот где довелось свидеться! Милая подружка. Девочка-эсерочка. Что ждет ее теперь?
После освобождения пил на квартире в Богословском, стремясь унять боль. Напевал популярную бандитскую песенку:
— В жизни живем мы только раз, когда отмычки есть у нас!
Потом переходил на частушки собственного сочинения:
— Эх яблочко да цвету ясного, есть и сволочь в Москве цвету красного…
Вдруг замолкал, опускал голову, о чем-то мучительно про себя думал.
Шел в “Стойло Пегаса”, как всегда, откалывал очередные номера. Одному дельцу, громко ругающему выступавших, опрокинул на голову тарелку с соусом. В другой раз отказался выступать, вызвав негодующий рев в зальчике. Знал, что каждое его появление в “Стойле”” ждут с нетерпением: либо Есенин устроит скандал — хоть и небезопасно, а будет на что посмотреть, потешить нервы. Либо начнет читать стихи — тоже зрелище из незабываемых.
Он писал в это время на ходу, во время прогулок… Его видели праздношатающимся, сидящим за кофейным столиком, запоминали влипающим в очередную историю… Лишь единицы запомнили сжатые губы, ничего и никого не видящие глаза, нечленораздельное мычание, раздававшееся в такт походке, из которого вдруг выплывали отдельные слова. Иной знакомый, встречающий его в переулке, обращался с сакраментальным вопросом:
— Вечно ты шатаешься, Сергей. Когда же ты пишешь?
— Всегда.
ТАНЦОВЩИЦА АЙСЕДОРА ДУНКАН, ВТОРАЯ ОФИЦИАЛЬНАЯ ЖЕНА
О чем шумела, гудела и сплетничала вся Москва? О переезде Есенина на новое место жительства: в Балашовский особняк на Пречистенке. В дом, где поселилась недавно приехавшая в Москву мировая знаменитость — американская балерина-босоножка Айседора Дункан.
Она появилась в России 24 июля 1921 года в сопровождении ученицы и приемной дочери Ирмы, а также камеристки Жанны.
Это было ее пятое путешествие в Россию. Путешествие, кардинально отличавшееся от всех предыдущих.
Буржуазной Европе после первой мировой войны все надоело. Не нужна ей уже была и полузабытая, стареющая, отяжелевшая босоножка. Приезд Айседоры в Россию был ее последним шансом продлить свою артистическую жизнь.
Кроме того, возраст брал свое. В 1921 году Айседоре было уже 43 года.
Второй официальной женой Сергея Есенина стала Айседора Дункан — великая танцовщица своего времени. Ее мать была преподавателем музыки. Сама Айседора начала танцевать с 2-х летнего возраста. Вот как она рассказывала о своем искусстве:
— Мое искусство — это стремление выразить правду моего существа в жестах и движениях. Мне потребовались долгие годы, чтобы найти только одно абсолютно верное движение. Слова имеют иной смысл. Перед публикой, которая толпами сходилась на мои спектакли, я не испытывала колебаний. Я раскрывала перед ней самые сокровенные порывы своей души. С самого начала я отражала в танце только свою жизнь. В детстве я танцевала непроизвольную радость растущего существа. Когда я немного подросла, я танцевала с радостью, переходя затем к предчувствию первых трагедий, скрытых от нас завесой времени, — предчувствию безжалостной жестокости и сокрушительных ударов жизни.
В шестнадцатилетнем возрасте я танцевала перед зрителями без музыки. В конце одного спектакля кто-то из зрителей крикнул:
— Это девушка и смерть!
После этого танец стал называться “Девушка и смерть”. Но мое намерение было иным: я всего лишь пыталась внешне радостными проявлениями жизни выразить свое первое знание скрытой временем трагедии. Согласно моему пониманию, танец следовало бы назвать “Девушка и жизнь”.
Позднее я танцевала свою борьбу с этой жизнью, которую зрители называли смертью, и свое отвоевывание у нее эфемерных радостей.
А перед тем, как выйти замуж за Есенина, Айседора создала свою теорию о браке:
— Все мое детство, казалось, прошло под мрачной тенью моего таинственного отца, о котором никто не заговаривал, и ужасное слово “развод” запечатлелось на чувствительной поверхности моего разума. Не имея возможности ни у кого спросить объяснения этих вопросов, я пыталась разрешить их сама. Большинство прочитанных мной романов кончались браком и блаженным благополучием, о котором не стоило больше писать. Но в некоторых из этих книг, особенно в романе Джорджа Элиота “Адам Бид”, была выведена девушка, которая не выходит замуж, ребенок, появляющийся, когда его не хотят, и ужасное бесчестие, падающее на бедную мать.
На меня произвела глубокое впечатление несправедливость этого положения вещей для женщин, и, сопоставив ее с историей моих родителей, я решила раз и навсегда, что буду бороться против брака, за освобождение женщины, за право каждой женщины иметь ребенка или нескольких детей, когда ей этого захочется.
Может показаться странным, что маленькая двенадцатилетняя девочка разрешает такие вопросы, но обстоятельства моей жизни сделали меня не по летам развитым ребенком. Я изучила законы о браке и пришла в негодование, узнав о рабском положении женщины.
Я принялась пытливо вглядываться в лица замужних женщин, подруг моей матери, и заметила, что на каждом виднелись печать зеленоглазого чудовища ревности и клеймо рабыни. Я дала обет на всю жизнь, что никогда не опущусь до этого унизительного состояния. Я всегда хранила его, даже когда он стоил мне отчуждения моей матери и превратного понимания всего света.
Одной из наилучших мер Советского правительства была отмена брака. Там двое людей расписываются в книге, а под подписью напечатано: “Эта подпись не возлагает никакой ответственности ни на одну из сторон и может быть аннулирована по желанию каждой из них”. Такой брак является единственным соглашением, на которое может пойти всякая свободолюбивая женщина, и единственной формой брака, под которой я когда-либо поставила бы свою подпись.
В настоящее время, я полагаю, мои идеи более или менее присущи каждой женщине со свободным разумом, но двадцать лет назад мой отказ выйти замуж и борьба за право женщины рожать детей вне брака, продемонстрированная на личном примере, создали значительные недоразумения.
Когда отцы семейства говорят, что они работают для того, чтобы оставить своим чадам много денег, я задаюсь вопросом, осознают ли они, что тем самым лишают жизнь своих детей волнующего духа предприимчивости. Ибо каждый доллар, завещаемый детям, делает их на столько же слабее. Самое прекрасное наследство, которое вы можете оставить своему чаду, — это дать ему возможность самому пробиться в жизни, стоять полностью на собственных ногах. Преподавание приводило нас с сестрой в богатейшие дома Сан-Франциско. Я не завидовала богатым детям, а, напротив, жалела их. Я поражалась мелочности и вздорности их жизни, и по сравнению с детьми миллионеров я, казалось, была в тысячу раз богаче всем, что делает жизнь достойной.
Моя первая любовь:
— Среди этих учеников было двое молодых людей. Один был молодой доктор, второй — химик. Химик был изумительно красив и носил восхитительное имя — Вернон. Мне было тогда одиннадцать лет, но, зачесывая волосы вверх и нося длинные платья, я выглядела старше. Я записала в свой дневник, что безумно, страстно влюблена, и полагаю, что со мной это действительно было. Сознавал ли это Вернон или нет, не знаю. В том возрасте я была слишком стыдлива, чтобы открыть свое увлечение. Мы ходили на балы и танцы, где почти каждый танец он танцевал со мной, а затем я бодрствовала до раннего утра, рассказывая своему дневнику об ужасающей дрожи, которую испытала, “носясь”, как я это излагала, “в его объятиях”. Днем он работал в аптеке на главной улице, и я исхаживала целые мили, чтобы лишний раз пройти мимо него. Иногда я набиралась достаточно храбрости, входила и спрашивала:
— Как вы поживаете?
Я разыскала дом, в котором он жил, и обычно убегала вечером посмотреть на свет в его окне. Это увлечение продолжалось два года, и я считала, что страдаю очень сильно. К концу второго года он объявил о своей предстоящей женитьбе на одной молодой девушке из оклендского общества. Я излила свое мучительное отчаяние на страницы дневника. Помню день свадьбы и свои чувства, когда увидала, как Вернон спускается из церковного придела с некрасивой девушкой под белым покрывалом. После этого я больше его не видела.
Когда я недавно в последний раз танцевала в Сан-Франциско, в мою уборную вошел какой-то мужчина с белоснежными волосами, но кажущийся совершенно молодым и чрезвычайно красивым. Я узнала его сразу. Это был Вернон. Я решила, что после всех минувших лет могу рассказать ему об увлечении своей молодости. Я думала, что это его позабавит, но он чрезвычайно испугался и заговорил о своей жене, неинтересной девушке, которая, оказывается, еще была жива и любовь к которой у него никогда не прекращалась. Как бесхитростно может протекать жизнь некоторых людей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20