И каждый день приходил торговец подержанной мебелью и оставлял деньги на обед. Догадки, сколько дадут за ту или иную вещь, превратились в игру.
Больше всего забавлял Айседору набор из гобелена: диван и четыре кресла — подарок ее любовника Лоэнгрина, полученный много лет назад. Она тратила большие деньги на то, чтобы эти вещи сохраняли и хорошо заботились о них, пока сама находилась в отъезде, но когда наступила их очередь быть проданными, за них дали только триста долларов, ибо они оказались искусной подделкой.
Как ни странно, Айседора ненавидела эти вещи, но сохраняла как память о человеке, подарившем их. Она часто говорила:
— Не пойму, почему людям нравятся эти вещи, я возле них чувствую себя неприятно, — но ведь она вообще ненавидела мебель, и единственное, что признавала, это кушетки и несколько прекрасных столов. Письменные столы приводили ее в ужас, она всегда писала на огромных простых столах, где можно было как угодно разбрасывать книги и бумагу.
С каждым днем дом, по ее мнению, становился лучше, так как мебель постепенно исчезала, пока продавать стало нечего. И тут дела приняли весьма дурной оборот. Дикие сцены Сергея повторялись каждые три-четыре дня, пока не наступил час, когда Айседора не могла оставаться с ним одна, и тогда или Реймонд, или Мэри, или они оба ночевали у нее. Часто Реймонд, Айседора и Мэри спали на кушетках в большой студии (там были десятки таких кушеток с набросанными на них подушками), а Сергей всю ночь бродил по дому и скандалил.
Как-то ночью он выпрыгнул в окно, рыбкой вылетев головой вперед и разбив стекло, но даже не поцарапался.
В один из вечеров Сергей, Айседора и Мэри обедали в обществе княгини Голицыной — “Ами Гуро”.
После обеда Айседора танцевала, а Ами спела несколько причудливых гавайских песен, аккомпанируя себе на народном инструменте. Этим песням научил ее старый местный король, когда она была на Гавайях много лет назад. Они были очень странные и грустные. Сергей и здесь, как обычно, начал одну из своих скандальных сцен, и они быстро ушли. Не дожидаясь машины, пошли домой пешком, и Сергей во всю глотку орал песни и декламировал стихи, как это он делал в России, но к большому удивлению парижан, пытавшихся заснуть.
Мэри умоляла Айседору поехать к ней домой и оставить Сергея одного. Говорила ей, что это единственный способ избежать скандала и опасности. Айседора обратилась к патрулирующему полицейскому с вопросом, может ли он дежурить на таком расстоянии от ее особняка, чтобы услышать, когда будут звать на помощь, поскольку муж ее очень болен и иногда бывает опасен. Мэри отказалась войти в дом и оставила Айседору.
Среди ночи Айседора разбудила Мэри, вбежав со словами, что не может больше выносить такую жизнь, что необходимо сдать или продать дом, потому что она решила немедленно отправить Сергея в Россию.
На следующий день Айседоре очень повезло: она нашла русского, сочувствующего до глубины души ее положению, он предложил снять дом, заплатив сразу же хорошие деньги и пообещав высылать ежегодную арендную плату. К вечеру все было сделано. Он получил деньги в своем банке, и Мэри потребовала, чтобы он пошел в контору банка “Америкен экспресс” и отдал Айседоре две трети всех денег в чеках этого банка, которые Сергей и за деньги-то не считал. Он знал только, что у Айседоры 25 тысяч франков, которые она взяла деньгами.
Как только вернулись домой, Сергей заторопился к своему портному, чтобы получить два костюма, ранее заказанные и за которые требовалось немедленно заплатить. Он сделал это, несмотря на то что у него были десятки новых костюмов, много набитых сундуков. Айседора снова сказала, что он, как ребенок, хочет все новые игрушки.
В этот же день ее очень расстроил приход полиции и вопросы о Сергее в связи с ее разговором с полицейским накануне ночью. Есенину снова приказали в двадцать четыре часа покинуть Францию. Поэтому к семи вечера он упаковал свои вещи и выехал в Берлин дожидаться там Айседору. Она обещала последовать за ним через три дня.
Когда садились в машину, чтобы проводить его на вокзал, Айседора заметила среди его вещей небольшой чемоданчик с ее личными письмами и бумагами, который Сергей тайно вынес из дома и спрятал в багаже.
Айседора попросила шофера незаметно для Сергея сбросить этот чемодан с машины.
Наконец отправили Есенина, и по дороге домой Айседора сказала:
— Слава богу, это кончилось.
Впервые за много дней она спокойно спала ночь.
На следующий день все пошли на ланч в студию Реймонда. Вдруг Айседора воскликнула:
— Нервы мои, должно быть, в жутком состоянии. Мне чудится, я слышу голос Сергея!
Но, увы! Это была не галлюцинация. Это был сам Сергей, который, приехав к бельгийской границе, обнаружил, что у него нет визы, по крайней мере, он сказал так, но на самом деле он хватился маленького чемоданчика с личными бумагами Айседоры и тут же вернулся. Бросившись перед Айседорой на колени, он сказал, что не может жить без своей обожаемой жены и только с ней поедет в Россию или куда она захочет. И никогда с ней не расстанется.
Это так понравилось Айседоре, что на следующий день она выехала с ним в Берлин, а Мэри обещала последовать за ними через три дня.
Мэри с Реймондом выручили еще четыре тысячи франков за некоторые оставшиеся вещи. Когда Мэри приехала в Берлин, Айседора и Есенин уже растратили почти все имевшиеся у них деньги, кроме чеков “Америкен экспресс”.
Мэри положила привезенные четыре тысячи франков в маленький мешочек и заставила Айседору обещать не показывать их Есенину. Впоследствии она рассказывала, что эти скудные франки спасли ей жизнь, когда он бросил ее одну в России, после того как она потратила чеки “Америкен экспресс” на свою школу. На следующий вечер они уехали в Россию.
Когда поезд тронулся, лица Айседоры и Есенина были бледными, а сами они походили на две заблудившиеся души. Айседора махала Мэри рукой, и по лицу ее лились слезы.
— Мэри, родная, обещай, что приедешь. Я договорюсь о твоей визе в Москве.
3 августа 1924 г . Есенин возвратился на Родину.
Медленно, с трудом приходил он в себя после заграничного турне, как приходят в себя люди, очнувшиеся после многодневного пребывания в шумном борделе.
— Мразь!
— Что?
— Европа — мразь!
Больше о Европе он почти не говорил, только изредка вспоминал пение “Интернационала” в Берлине, которое, по его словам, окончилось дракой. Америка была удостоена более пространных излияний.
— Да, я скандалил… мне это нужно было. Мне нужно было, чтобы они меня знали, чтобы они меня запомнили. Что… я им стихи читать буду? Американцам стихи? Я стал бы только смешон в их глазах. А вот скатерть со всей посудой стащить со стола, посвистеть в театре, нарушить порядок уличного движения — это им понятно. Если я это делаю, значит, я миллионер, мне, значит, можно. Вот и уважение готово, и слава, и честь! О, меня они теперь помнят лучше, чем Дункан!..
До конца своих дней сохранил в памяти Есенин разноцветные обложки американских журналов, с которых смотрели на читателя он сам и его Изадора.
Айседору, после поездки, поэт уже с трудом переносил возле себя, как ненужное, опостылевшее напоминание о том жутком мире, откуда он не чаял, как вырваться.
После возвращения из-за границы эта мысль в устных беседах уже не просто подчеркивалась, но с болью, с надрывом, с яростью вбивалась в головы собеседников.
— Основная тема моей поэзии — Россия! Без этой темы я не был бы поэтом.
Приехав в Москву в 1924 году, Айседора и Есенин нашли школу в жалком состоянии. К счастью, у Айседоры были чеки “Америкен экспресс” примерно на 70 тысяч франков. Жизнь в России заметно изменилась: теперь все было поставлено на коммерческую ногу. Купить можно было все, что угодно, при условии, что необходимый товар имелся в наличии и что вы в состоянии заплатить за него непомерную цену. Частникам торговать было нельзя, а в государственных магазинах драли, сколько хотели. Одни лишь продукты были дешевыми и в изобилии, так же как вино и водка.
Айседора потратила все, что у нее было, на школу. Это привело Сергея в ярость — он хотел владеть всем и раздавать все друзьям. Десятки своих костюмов он щедро раздаривал направо и налево, так же как обувь, рубашки и т. п., не говоря уж о туалетах Айседоры, о которых она постоянно спохватывалась в Париже и считала, что их крали горничные.
Они с Сергеем пробыли в Москве лишь несколько дней, когда он исчез на несколько недель. Айседора была встревожена и думала, что с ним что-то случилось. Без конца до слуха ее доходили сплетни, будто по ночам его видели в ресторанах, обычно с женщиной. Так продолжалось несколько месяцев. Он возвращался только для того, чтобы выманить у нее деньги, с которыми можно было устраивать дебоши.
Айседора — женщина с тонкой душой старалась спасти разнузданного пьяницу. Но Айседора никогда не чувствовала по отношению к нему ни малейшего гнева. Когда он возвращался, ему достаточно было броситься к ее ногам, как перед Мадонной, и она прижимала его златокудрую голову к груди и успокаивала его. В то время она была очень больна — подозрение на воспаление легких, но все время боролась за то, чтобы обеспечить едой своих учениц, находить для них топливо, помимо того, что ежедневно преподносила им духовную пищу — танец. Айседора хотела только одного — нести всем счастье.
Когда Айседора оставалась одна, она часами сидела, рассматривая огромный альбом с фотографиями своих детей. Он был с нею всегда, но очень редко она показывала его кому-нибудь. Как-то вечером, когда Сергей неожиданно вернулся домой, он застал Айседору плачущей над фотографиями своих любимых покойных детей. В пароксизме ярости он выхватил у нее альбом и, прежде чем она успела помешать, швырнул его в бушующее пламя. Айседора спасла бы его от огня, но Сергей держал ее с нечеловеческой силой и выкрикивал гадости о ее детях. В конце концов, она упала без сознания. Больше она никогда Есенина не видела.
Совершенно измученная и больная от борьбы за сохранение школы, беспокоясь о Сергее и мучаясь от очень жаркой погоды, Айседора решила поехать в деревню. Уже несколько месяцев она не имела никаких вестей от Сергея, как вдруг пришла телеграмма: “Пожалуйста, перестаньте писать и телеграфировать Сергею Есенину. Он теперь принадлежит мне и не хочет больше с вами общаться. Подпись “Толстая” (Толстая Софья Андреевна, 1900—1957, — внучка Л.Н. Толстого, третья, последняя жена С.А. Есенина.).
Итак, это был конец всем мечтам Айседоры, ее бескорыстным честолюбивым замыслам в отношении ее молодого поэта. Над ее любовью тяготело проклятие. Все ее романы кончались катастрофой.
ВЕРНАЯ ПОДРУГА Г. БЕНИСЛАВСКАЯ
В квартире Гали Бениславской Есенин обосновался после двухмесячной бесприютности и скитаний по разным адресам. Буквально не прошло и двух недель по возвращении из-за границы, как он разорвал брачные отношения с Дункан и съехал с Пречистенки. Пришел на Богословский к Мариенгофу, у которого уже была семья. Пожил недолго и заявил, что “не может сидеть на краю чужого гнезда”. А самое главное, убедился, что с Мариенгофом ему не о чем стало говорить.
Тут-то и возникла на его пути Галя Бениславская, бывшая работница секретариата ВЧК, — сотрудница редакции “Бедноты”, с имажинистских времен по уши влюбленная в Есенина. Она и предоставила ему угол в своей комнате, ему и его сестре Екатерине. В этой же густонаселенной квартире жили старые знакомые — Аня Назарова, Яна Козловская, дочь известного большевика, а также партийная журналистка Софья Виноградская, редактор “Бедноты” Грандов.
Все попытки Есенина добиться собственной жилплощади остались тщетными. Ни в секретариате Троцкого, ни в Моссовете у Каменева — нигде даже ухом не повели. Ходатайства не имели никакой силы, ибо квартиры в Москве получали в первую очередь ответственные работники. Так в Брюсовском переулке, в комнате Бениславской, Есенин и прожил около года.
Он был искренне благодарен этой женщине, приютившей его и взявшей в дальнейшем в свои руки все дела по устройству рукописей и книг. Но при этом не испытывал к ней сердечных чувств, что травмировало и оскорбляло ее. Открытые свидания поэта с крутящимися вокруг “розочками” вроде Риты Лившиц, Нади Вольпин или Агнессы Рубинчик доставляли ей немалые страдания, как и поездки Есенина на Пречистенку — долго он еще не находил в себе сил окончательно порвать с Дункан и, оставив ее, испытывал обостренное желание видеться с ней хоть раз в неделю… Но даже о них Бениславская не писала в своих воспоминаниях с такой злобой и яростью, как о друзьях поэта, навещавших его на дому и встречавшихся с ним в “Стойле Пегаса”.
Помимо Бениславской у Есенина было немало евреек. В каждой из молоденьких евреек, стайкой вертевшихся вокруг поэта, ему виделась одна из библейских красавиц, вроде той, о которой сложена “Песнь песней”. Личное здесь органически сочеталось с прочитанным, и в образах миловидных барышень оживали героини древних легенд.
Он говорил об этом Агнессе Рубинчик, на эту же тему, уже сугубо применительно к литературе, вел беседы и с Надей Вольпин. А когда писал Мариенгофу из Америки и упоминал еврейских эмигрантов из России, как “лучших ценителей искусства”, пояснил это примером, хорошо ему знакомым по Москве:
— Потому ведь и в России, кроме еврейских девушек, никто нас не читал.
Однажды, услышав от какого-то “доброжелателя” о “еврейской крови” у Дункан, он только пожал плечами, дескать, к чему было это скрывать?
Двусмысленность отношений с Бениславской мучила и раздражала: он живет в квартире у женщины фактически на правах мужа, здесь его ждут, заботятся о нем, он полностью доверяет ей свои деловые отношения — но и только! В его собственной душе не было ничего похожего на любовь, и даже доверительно, откровенно поговорить с ней о том, что он чувствует, о чем думает — не мог! Женский ум, вечная ревность ко всем окружающим, абсолютная “идеологическая выдержанность” советской служащей… Так и хотелось найти утешения на стороне, но не среди “розочек”. Хотелось чего-то высокого, чистого, постоянного.
АННА БЕРЗИНЬ
В начале февраля, ночью, возвращаясь домой изрядно захмелевшим, Есенин случайно разбил стекло в полуподвальном этаже и глубоко разрезал себе правую руку. Его отвезли в Шереметевскую больницу, куда 20 февраля явился милиционер, держа в руках письменное определение суда. В этом документе указывалось, что поскольку поэт не явился в суд “для вручения обвинительного акта”, а также “уклоняется от суда и продолжает в дальнейшем хулиганить”, его предписывается взять под стражу.
Навестившая поэта Галина Бениславская убедила лечащего врача Герштейна продержать Есенина в больнице как можно дольше. Со своей стороны, Герштейн сообщил ей о том, что работники милиции взяли с хирурга обязательство предупредить их, когда поэт будет выписываться.
Необходимо было срочно что-то предпринимать. Спасательную работу Бениславская начала с того, что рассказала обо всем по телефону Анне Абрамовне Берзинь.
С этой женщиной Есенин познакомился в “Стойле Пегаса” еще в пору военного коммунизма. Участница гражданской войны, свой человек в кругу ответственных работников ВЧК — ОГПУ, она в начале 1924 года работала редактором отдела крестьянской литературы Госиздата. При этом по своим идейным и литературным позициям она была близка к группе “Октябрь” и журналу “На посту” и находилась в интимной дружбе с Илларионом Вардиным — заведующим сектором ЦК РКП(б).
Странную роль играла она в жизни поэта. Убежденная интернационалистка, непримиримая противница сколь-нибудь заметных проявлений “великорусского шовинизма”, благообразная советская дама, жаждущая достичь высокого положения и с этой целью вступавшая в связь с разного рода “перспективными людьми”, начиная от наркомвоенмора Грузии Элиавы и Вардина и кончая Бруно Ясенским, она в своих воспоминаниях, написанных незадолго до смерти, рисовала себя как наиболее близкого друга последних лет жизни Есенина.
“…Из женщины, увлеченной молодым поэтом, — писала она, — быстро минуя влюбленность, я стала товарищем и опекуном, на долю которого досталось много нерадостных минут…”
Не подлежит сомнению — она была искренне увлечена Есениным и любила его стихи. Но столь же, несомненно, и то, что искреннее чувство восхищения соседствовало у нее с жесткой прагматичной установкой на подчинение поэта определенной идеологической линии. Момент был выбран как нельзя более удачно. Есенин жаждал выхода из замкнутого круга, стремился любым способом оттянуть неизбежное, уйти от суда… Берзинь явилась как ангел-хранитель. Она тут же нажала на Вардина, тот воспользовался своими связями, и Есенина перевели в Кремлевскую больницу, куда милиции доступа не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Больше всего забавлял Айседору набор из гобелена: диван и четыре кресла — подарок ее любовника Лоэнгрина, полученный много лет назад. Она тратила большие деньги на то, чтобы эти вещи сохраняли и хорошо заботились о них, пока сама находилась в отъезде, но когда наступила их очередь быть проданными, за них дали только триста долларов, ибо они оказались искусной подделкой.
Как ни странно, Айседора ненавидела эти вещи, но сохраняла как память о человеке, подарившем их. Она часто говорила:
— Не пойму, почему людям нравятся эти вещи, я возле них чувствую себя неприятно, — но ведь она вообще ненавидела мебель, и единственное, что признавала, это кушетки и несколько прекрасных столов. Письменные столы приводили ее в ужас, она всегда писала на огромных простых столах, где можно было как угодно разбрасывать книги и бумагу.
С каждым днем дом, по ее мнению, становился лучше, так как мебель постепенно исчезала, пока продавать стало нечего. И тут дела приняли весьма дурной оборот. Дикие сцены Сергея повторялись каждые три-четыре дня, пока не наступил час, когда Айседора не могла оставаться с ним одна, и тогда или Реймонд, или Мэри, или они оба ночевали у нее. Часто Реймонд, Айседора и Мэри спали на кушетках в большой студии (там были десятки таких кушеток с набросанными на них подушками), а Сергей всю ночь бродил по дому и скандалил.
Как-то ночью он выпрыгнул в окно, рыбкой вылетев головой вперед и разбив стекло, но даже не поцарапался.
В один из вечеров Сергей, Айседора и Мэри обедали в обществе княгини Голицыной — “Ами Гуро”.
После обеда Айседора танцевала, а Ами спела несколько причудливых гавайских песен, аккомпанируя себе на народном инструменте. Этим песням научил ее старый местный король, когда она была на Гавайях много лет назад. Они были очень странные и грустные. Сергей и здесь, как обычно, начал одну из своих скандальных сцен, и они быстро ушли. Не дожидаясь машины, пошли домой пешком, и Сергей во всю глотку орал песни и декламировал стихи, как это он делал в России, но к большому удивлению парижан, пытавшихся заснуть.
Мэри умоляла Айседору поехать к ней домой и оставить Сергея одного. Говорила ей, что это единственный способ избежать скандала и опасности. Айседора обратилась к патрулирующему полицейскому с вопросом, может ли он дежурить на таком расстоянии от ее особняка, чтобы услышать, когда будут звать на помощь, поскольку муж ее очень болен и иногда бывает опасен. Мэри отказалась войти в дом и оставила Айседору.
Среди ночи Айседора разбудила Мэри, вбежав со словами, что не может больше выносить такую жизнь, что необходимо сдать или продать дом, потому что она решила немедленно отправить Сергея в Россию.
На следующий день Айседоре очень повезло: она нашла русского, сочувствующего до глубины души ее положению, он предложил снять дом, заплатив сразу же хорошие деньги и пообещав высылать ежегодную арендную плату. К вечеру все было сделано. Он получил деньги в своем банке, и Мэри потребовала, чтобы он пошел в контору банка “Америкен экспресс” и отдал Айседоре две трети всех денег в чеках этого банка, которые Сергей и за деньги-то не считал. Он знал только, что у Айседоры 25 тысяч франков, которые она взяла деньгами.
Как только вернулись домой, Сергей заторопился к своему портному, чтобы получить два костюма, ранее заказанные и за которые требовалось немедленно заплатить. Он сделал это, несмотря на то что у него были десятки новых костюмов, много набитых сундуков. Айседора снова сказала, что он, как ребенок, хочет все новые игрушки.
В этот же день ее очень расстроил приход полиции и вопросы о Сергее в связи с ее разговором с полицейским накануне ночью. Есенину снова приказали в двадцать четыре часа покинуть Францию. Поэтому к семи вечера он упаковал свои вещи и выехал в Берлин дожидаться там Айседору. Она обещала последовать за ним через три дня.
Когда садились в машину, чтобы проводить его на вокзал, Айседора заметила среди его вещей небольшой чемоданчик с ее личными письмами и бумагами, который Сергей тайно вынес из дома и спрятал в багаже.
Айседора попросила шофера незаметно для Сергея сбросить этот чемодан с машины.
Наконец отправили Есенина, и по дороге домой Айседора сказала:
— Слава богу, это кончилось.
Впервые за много дней она спокойно спала ночь.
На следующий день все пошли на ланч в студию Реймонда. Вдруг Айседора воскликнула:
— Нервы мои, должно быть, в жутком состоянии. Мне чудится, я слышу голос Сергея!
Но, увы! Это была не галлюцинация. Это был сам Сергей, который, приехав к бельгийской границе, обнаружил, что у него нет визы, по крайней мере, он сказал так, но на самом деле он хватился маленького чемоданчика с личными бумагами Айседоры и тут же вернулся. Бросившись перед Айседорой на колени, он сказал, что не может жить без своей обожаемой жены и только с ней поедет в Россию или куда она захочет. И никогда с ней не расстанется.
Это так понравилось Айседоре, что на следующий день она выехала с ним в Берлин, а Мэри обещала последовать за ними через три дня.
Мэри с Реймондом выручили еще четыре тысячи франков за некоторые оставшиеся вещи. Когда Мэри приехала в Берлин, Айседора и Есенин уже растратили почти все имевшиеся у них деньги, кроме чеков “Америкен экспресс”.
Мэри положила привезенные четыре тысячи франков в маленький мешочек и заставила Айседору обещать не показывать их Есенину. Впоследствии она рассказывала, что эти скудные франки спасли ей жизнь, когда он бросил ее одну в России, после того как она потратила чеки “Америкен экспресс” на свою школу. На следующий вечер они уехали в Россию.
Когда поезд тронулся, лица Айседоры и Есенина были бледными, а сами они походили на две заблудившиеся души. Айседора махала Мэри рукой, и по лицу ее лились слезы.
— Мэри, родная, обещай, что приедешь. Я договорюсь о твоей визе в Москве.
3 августа 1924 г . Есенин возвратился на Родину.
Медленно, с трудом приходил он в себя после заграничного турне, как приходят в себя люди, очнувшиеся после многодневного пребывания в шумном борделе.
— Мразь!
— Что?
— Европа — мразь!
Больше о Европе он почти не говорил, только изредка вспоминал пение “Интернационала” в Берлине, которое, по его словам, окончилось дракой. Америка была удостоена более пространных излияний.
— Да, я скандалил… мне это нужно было. Мне нужно было, чтобы они меня знали, чтобы они меня запомнили. Что… я им стихи читать буду? Американцам стихи? Я стал бы только смешон в их глазах. А вот скатерть со всей посудой стащить со стола, посвистеть в театре, нарушить порядок уличного движения — это им понятно. Если я это делаю, значит, я миллионер, мне, значит, можно. Вот и уважение готово, и слава, и честь! О, меня они теперь помнят лучше, чем Дункан!..
До конца своих дней сохранил в памяти Есенин разноцветные обложки американских журналов, с которых смотрели на читателя он сам и его Изадора.
Айседору, после поездки, поэт уже с трудом переносил возле себя, как ненужное, опостылевшее напоминание о том жутком мире, откуда он не чаял, как вырваться.
После возвращения из-за границы эта мысль в устных беседах уже не просто подчеркивалась, но с болью, с надрывом, с яростью вбивалась в головы собеседников.
— Основная тема моей поэзии — Россия! Без этой темы я не был бы поэтом.
Приехав в Москву в 1924 году, Айседора и Есенин нашли школу в жалком состоянии. К счастью, у Айседоры были чеки “Америкен экспресс” примерно на 70 тысяч франков. Жизнь в России заметно изменилась: теперь все было поставлено на коммерческую ногу. Купить можно было все, что угодно, при условии, что необходимый товар имелся в наличии и что вы в состоянии заплатить за него непомерную цену. Частникам торговать было нельзя, а в государственных магазинах драли, сколько хотели. Одни лишь продукты были дешевыми и в изобилии, так же как вино и водка.
Айседора потратила все, что у нее было, на школу. Это привело Сергея в ярость — он хотел владеть всем и раздавать все друзьям. Десятки своих костюмов он щедро раздаривал направо и налево, так же как обувь, рубашки и т. п., не говоря уж о туалетах Айседоры, о которых она постоянно спохватывалась в Париже и считала, что их крали горничные.
Они с Сергеем пробыли в Москве лишь несколько дней, когда он исчез на несколько недель. Айседора была встревожена и думала, что с ним что-то случилось. Без конца до слуха ее доходили сплетни, будто по ночам его видели в ресторанах, обычно с женщиной. Так продолжалось несколько месяцев. Он возвращался только для того, чтобы выманить у нее деньги, с которыми можно было устраивать дебоши.
Айседора — женщина с тонкой душой старалась спасти разнузданного пьяницу. Но Айседора никогда не чувствовала по отношению к нему ни малейшего гнева. Когда он возвращался, ему достаточно было броситься к ее ногам, как перед Мадонной, и она прижимала его златокудрую голову к груди и успокаивала его. В то время она была очень больна — подозрение на воспаление легких, но все время боролась за то, чтобы обеспечить едой своих учениц, находить для них топливо, помимо того, что ежедневно преподносила им духовную пищу — танец. Айседора хотела только одного — нести всем счастье.
Когда Айседора оставалась одна, она часами сидела, рассматривая огромный альбом с фотографиями своих детей. Он был с нею всегда, но очень редко она показывала его кому-нибудь. Как-то вечером, когда Сергей неожиданно вернулся домой, он застал Айседору плачущей над фотографиями своих любимых покойных детей. В пароксизме ярости он выхватил у нее альбом и, прежде чем она успела помешать, швырнул его в бушующее пламя. Айседора спасла бы его от огня, но Сергей держал ее с нечеловеческой силой и выкрикивал гадости о ее детях. В конце концов, она упала без сознания. Больше она никогда Есенина не видела.
Совершенно измученная и больная от борьбы за сохранение школы, беспокоясь о Сергее и мучаясь от очень жаркой погоды, Айседора решила поехать в деревню. Уже несколько месяцев она не имела никаких вестей от Сергея, как вдруг пришла телеграмма: “Пожалуйста, перестаньте писать и телеграфировать Сергею Есенину. Он теперь принадлежит мне и не хочет больше с вами общаться. Подпись “Толстая” (Толстая Софья Андреевна, 1900—1957, — внучка Л.Н. Толстого, третья, последняя жена С.А. Есенина.).
Итак, это был конец всем мечтам Айседоры, ее бескорыстным честолюбивым замыслам в отношении ее молодого поэта. Над ее любовью тяготело проклятие. Все ее романы кончались катастрофой.
ВЕРНАЯ ПОДРУГА Г. БЕНИСЛАВСКАЯ
В квартире Гали Бениславской Есенин обосновался после двухмесячной бесприютности и скитаний по разным адресам. Буквально не прошло и двух недель по возвращении из-за границы, как он разорвал брачные отношения с Дункан и съехал с Пречистенки. Пришел на Богословский к Мариенгофу, у которого уже была семья. Пожил недолго и заявил, что “не может сидеть на краю чужого гнезда”. А самое главное, убедился, что с Мариенгофом ему не о чем стало говорить.
Тут-то и возникла на его пути Галя Бениславская, бывшая работница секретариата ВЧК, — сотрудница редакции “Бедноты”, с имажинистских времен по уши влюбленная в Есенина. Она и предоставила ему угол в своей комнате, ему и его сестре Екатерине. В этой же густонаселенной квартире жили старые знакомые — Аня Назарова, Яна Козловская, дочь известного большевика, а также партийная журналистка Софья Виноградская, редактор “Бедноты” Грандов.
Все попытки Есенина добиться собственной жилплощади остались тщетными. Ни в секретариате Троцкого, ни в Моссовете у Каменева — нигде даже ухом не повели. Ходатайства не имели никакой силы, ибо квартиры в Москве получали в первую очередь ответственные работники. Так в Брюсовском переулке, в комнате Бениславской, Есенин и прожил около года.
Он был искренне благодарен этой женщине, приютившей его и взявшей в дальнейшем в свои руки все дела по устройству рукописей и книг. Но при этом не испытывал к ней сердечных чувств, что травмировало и оскорбляло ее. Открытые свидания поэта с крутящимися вокруг “розочками” вроде Риты Лившиц, Нади Вольпин или Агнессы Рубинчик доставляли ей немалые страдания, как и поездки Есенина на Пречистенку — долго он еще не находил в себе сил окончательно порвать с Дункан и, оставив ее, испытывал обостренное желание видеться с ней хоть раз в неделю… Но даже о них Бениславская не писала в своих воспоминаниях с такой злобой и яростью, как о друзьях поэта, навещавших его на дому и встречавшихся с ним в “Стойле Пегаса”.
Помимо Бениславской у Есенина было немало евреек. В каждой из молоденьких евреек, стайкой вертевшихся вокруг поэта, ему виделась одна из библейских красавиц, вроде той, о которой сложена “Песнь песней”. Личное здесь органически сочеталось с прочитанным, и в образах миловидных барышень оживали героини древних легенд.
Он говорил об этом Агнессе Рубинчик, на эту же тему, уже сугубо применительно к литературе, вел беседы и с Надей Вольпин. А когда писал Мариенгофу из Америки и упоминал еврейских эмигрантов из России, как “лучших ценителей искусства”, пояснил это примером, хорошо ему знакомым по Москве:
— Потому ведь и в России, кроме еврейских девушек, никто нас не читал.
Однажды, услышав от какого-то “доброжелателя” о “еврейской крови” у Дункан, он только пожал плечами, дескать, к чему было это скрывать?
Двусмысленность отношений с Бениславской мучила и раздражала: он живет в квартире у женщины фактически на правах мужа, здесь его ждут, заботятся о нем, он полностью доверяет ей свои деловые отношения — но и только! В его собственной душе не было ничего похожего на любовь, и даже доверительно, откровенно поговорить с ней о том, что он чувствует, о чем думает — не мог! Женский ум, вечная ревность ко всем окружающим, абсолютная “идеологическая выдержанность” советской служащей… Так и хотелось найти утешения на стороне, но не среди “розочек”. Хотелось чего-то высокого, чистого, постоянного.
АННА БЕРЗИНЬ
В начале февраля, ночью, возвращаясь домой изрядно захмелевшим, Есенин случайно разбил стекло в полуподвальном этаже и глубоко разрезал себе правую руку. Его отвезли в Шереметевскую больницу, куда 20 февраля явился милиционер, держа в руках письменное определение суда. В этом документе указывалось, что поскольку поэт не явился в суд “для вручения обвинительного акта”, а также “уклоняется от суда и продолжает в дальнейшем хулиганить”, его предписывается взять под стражу.
Навестившая поэта Галина Бениславская убедила лечащего врача Герштейна продержать Есенина в больнице как можно дольше. Со своей стороны, Герштейн сообщил ей о том, что работники милиции взяли с хирурга обязательство предупредить их, когда поэт будет выписываться.
Необходимо было срочно что-то предпринимать. Спасательную работу Бениславская начала с того, что рассказала обо всем по телефону Анне Абрамовне Берзинь.
С этой женщиной Есенин познакомился в “Стойле Пегаса” еще в пору военного коммунизма. Участница гражданской войны, свой человек в кругу ответственных работников ВЧК — ОГПУ, она в начале 1924 года работала редактором отдела крестьянской литературы Госиздата. При этом по своим идейным и литературным позициям она была близка к группе “Октябрь” и журналу “На посту” и находилась в интимной дружбе с Илларионом Вардиным — заведующим сектором ЦК РКП(б).
Странную роль играла она в жизни поэта. Убежденная интернационалистка, непримиримая противница сколь-нибудь заметных проявлений “великорусского шовинизма”, благообразная советская дама, жаждущая достичь высокого положения и с этой целью вступавшая в связь с разного рода “перспективными людьми”, начиная от наркомвоенмора Грузии Элиавы и Вардина и кончая Бруно Ясенским, она в своих воспоминаниях, написанных незадолго до смерти, рисовала себя как наиболее близкого друга последних лет жизни Есенина.
“…Из женщины, увлеченной молодым поэтом, — писала она, — быстро минуя влюбленность, я стала товарищем и опекуном, на долю которого досталось много нерадостных минут…”
Не подлежит сомнению — она была искренне увлечена Есениным и любила его стихи. Но столь же, несомненно, и то, что искреннее чувство восхищения соседствовало у нее с жесткой прагматичной установкой на подчинение поэта определенной идеологической линии. Момент был выбран как нельзя более удачно. Есенин жаждал выхода из замкнутого круга, стремился любым способом оттянуть неизбежное, уйти от суда… Берзинь явилась как ангел-хранитель. Она тут же нажала на Вардина, тот воспользовался своими связями, и Есенина перевели в Кремлевскую больницу, куда милиции доступа не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20