Он с минуту задумчиво смотрел на нее, потом поднес ее к свету и вдруг рассмеялся: "Смотри-ка, я и не знал, как метко ты сработалмо мой дом. Действительно остроумная карикатура! С этой чрезмерностью формы и цвета, с этой бесшабашной лепкой моего фронтона, в самом деле несколько выдающегося - определенно, в этом что-то есть". Самый Юный воспринял это не лучшим образом: он пал духом и отправился к Среднему чтобы тот, спокойный и вдумчивый, как-нибудь утешил его - подобные случаи всегда вызывали в нем малодушные сомнения в своем даре. Он не застал Среднего дома и в ожидании стал перебирать его работы тут-то ему и попалась на глаза картина, сразу вызвавшая у него какое-то странное отвращение. Это был дом - но какой идиот согласился бы в нем жить! Чего стоил один фасад! Такой фасад мог построить лишь дилетант, который не имеет ни малейшего понятия об архитектуре и тужится приложить в строительстве свои убогие представления о живописи. Вдруг он отбросил картину прочь, как будто она ожгла ему пальцы. У ее левого края он увидел дату их первого юбилея и надпись: "Дом нашего Младшего". Он, конечно, не стал дожидаться хозяина и в удрученном расположении духа вернулся домой. С того дня он и тот, что жил справа, стали осторожнее. Они искали теперь отдаленные мотивы и, разумеется, даже не помышляли написать что-нибудь ко дню второго юбилея их столь плодотворного союза. Тем усерднее ни о чем не подозревавший Средний писал мотив, расположенный поблизости от дома Правого. Он сам не знал, что не позволило ему писать сам дом. Но когда он принес Правому готовую картину, тот повел себя с необычной сдержанностью, взглянул на нее лишь мельком и сделал какое-то небрежное замечание. Потом, через некоторое время, он сказал: "Между Прочим, я не знал, что ты недавно так далеко уезжал". - "Я? Уезжал? О чем ты?" - удивился Средний. "Об этой добротной работе, - ответил Правый, - очевидно, какой-то голландский мотив". Задумчивый Средний громко рассмеялся: "Прелестно! Да этот голландский мотив находится за твоей дверью". Он смеялся, не в силах остановиться- Но его сотоварищу по союзу было совсем не весело. Он вымученно улыбнулся и сказал: "Остроумно". - "Да вовсе же нет, открой-ка дверь, я все тебе покажу", - и Средний сам направился к двери. "Стой, - крикнул хозяин, - да будет тебе известно, что я никогда не видел этой местности и никогда не увижу, потому что в моих глазах для нее вообще нет места". - "Но как же..." - недоуменно пробормотал Средний. "Так ты не отойдешь от двери? - продолжал кричать Правый. - Хорошо, сегодня же меня здесь не будет. Ты вынуждаешь меня уехать, потому что я не желаю жить в этой местности, понятно?" - И их дружбе пришел конец. Но не союзу, ведь он до сих пор не распущен в соответствии с уставом. Об этом никто не подумал и можно даже с полным правом утверждать, что он распространился по всей земле.
- Опять же, - перебил меня услужливый молодой человек, который уже давно сложил губы трубочкой, - можно видеть один из тех колоссальных результатов, которые дает союзная жизнь; нет сомнения, что из этого духовного объединения вышло немало выдающихся мастеров...
- Позвольте, - возразил я, пока он неприметно стряхивал пылинку с моего рукава, - это было, собственно, только предисловие к моей истории, хоть и несколько затянувшееся. Так вот, я остановился на том, что союз распространился по всей земле, и это действительно так. Три его члена с неподдельным содроганием бежали друг от друга. Нигде не было им покоя. Каждый боялся, что другие все еще могут увидеть кусочек его земли и осквернить его своей пошлой пачкотней; и когда все трое оказались в отдаленнейших точках земной периферии, каждому вдруг пришло в голову неутешительное соображение, что его небо - небо, которого он добился, кропотливо пестуя свою самобытность, - все еще доступно остальным. И тогда, потрясенные, они попятились со своими мольбертами назад - и через каких-то пять шагов все трое свалились бы с края земли в бесконечное пространство и теперь, наверное, со все возрастающей скоростью описывали бы восьмерки вокруг Земли и Солнца- Но внимание и вмешательство Бога отвели от них эту ужасную участь. Бог увидел опасность и в последний момент вышел (что бы еще Он мог сделать?) на середину небосвода. Три художника испугались. Опомнившись, они установили свои мольберты и взяли палитры. Как бы могли они упустить такой случай! Ведь Господь Бог является не каждый день, да и не всякому. И конечно, каждый из них думал, что Господь Бог вышел лишь к нему одному. Они самозабвенно погрузились в интересную работу. И всякий раз, когда Бог хотел уйти обратно в глубину небес, святой Лука упрашивал Его постоять еще немного, пока художники не закончат. - И эти господа, конечно, уже выставили готовые картины может быть, даже продали? - спросил музыкант нежнейшим тоном.
- Какое там! - возразил я, - Они все еще пишут Бога и будут писать, как видно, до самой смерти. Но если бы они (что, по моему мнению, исключено) еще раз встретились и показали друг другу картины, которые они к тому времени написали бы с Бога, - кто знает, может быть, они не смогли бы их различить.
Мы дошли до вокзала, и у меня оставалось еще пять минут времени. Я поблагодарил молодого человека за компанию и пожелал всяческих благ новому союзу, который он столь достойно представляет. Он задумчиво водил пальцами по плотному слою пыли, который казался слишком тяжелой ношей для подоконников маленького станционного зала. Я, должен признаться, не без самодовольства приписал его задумчивость действию моей маленькой истории. И когда он на прощанье вытянул красную нитку из моей перчатки, я в благодарность порекомендовал ему:
- Вы можете вернуться полем, это значительно короче, чем по улице.
- Простите, - поклонился услужливый молодой человек, - я все же пойду по улице. Я как раз пытаюсь вспомнить, где это было. Пока Вы столь любезно рассказывали мне Вашу поистине поучительную историю, я, помнится, заметил в одном огороде чучело в старой сорочке, рукав которой, если не ошибаюсь, левый, повис на рейке, так что ветер его совсем не раскачивал. И я чувствую себя в известном смысле обязанным внести свою малую лепту в общую копилку человечества, которое я тоже рассматриваю как своего рода союз, коего каждый член делает свое дело, - и мой долг состоит теперь в том, чтобы вернуть левому рукаву его сущностный смысл, а именно - раскачиваться под порывами ветра...
Молодой человек удалился с ангельской улыбкой. Я же чуть не опоздал на поезд.
Фрагменты этой истории были cantabile [Напевно (итал.)] исполнены молодым человеком на одном из вечеров союза. Бог знает, кто сочинил ему музыку. Господин Баум, знаменосец, пропел их потом детям, и дети насвистывают теперь некоторые мелодии.
НИЩИЙ И ГОРДАЯ ДЕВУШКА
Случилось так, что мы - господин учитель и я - оказались свидетелями следующего маленького происшествия. У нас на кромке леса иногда стоит один старый нищий. В тот день он тоже был там, выглядел еще беднее и плачевнее, чем когда-либо, и благодаря жалкой мимикрии почти сливался с прогнившими планками дощатого забора, к которому он прислонился. И тут мы увидели, как совсем маленькая девочка подбежала к нему, чтобы дать мелкую монетку. В этом, конечно, не было ничего особенного - поразительно было, как она это сделала. Она сделала замечательно милый книксен, затем быстро, словно боясь, что кто-нибудь увидит, протянула старику свое подаяние, присела еще раз и стремглав убежала. Но оба книксена были достойны по меньшей мере кайзера это-то и рассердило больше всего госполина учителя. Он тут же решительно направился к нищему, вероятно, чтобы прогнать его прочь, ведь он, как известно, состоит в правлении общества вспомоществования бедным и потому питает особую неприязнь к уличным попрошайкам.
- Мы помогаем людям, можно даже сказать, обеспечиваем их, -- кипятился он, не обращая внимания на мои попытки удержать его. - И если они после этого еще и попрошайничают на улицах, то это... это просто вызывающе.
- Уважаемый господин учитель, - я старался его утихомирить, но он все еще волок меня к лесу. - Уважаемый господин учитель, - не отставал я, - мне нужно рассказать Вам одну историю.
- Так спешно? - спросил он ядовито. Но я говорил серьезно.
- Да, именно сейчас, пока Вы не забыли, что мы только что случайно увидели.
Но после моей последней истории учитель мне не верил. Я прочитал это на его лице и поспешил его успокоить:
- Не о Господе Боге, вовсе нет. О Господе Боге не будет ни слова. Это нечто историческое.
Моя уловка удалась. Стоит лишь произнести слово "исторический", как тут же любой учитель навострит уши, потому что все историческое чрезвычайно почтенно, недвусмысленно, а зачастую и поучительно. Я увидел, что господин учитель протирает очки - знак того, что сила зрения переместилась в уши, - и воспользовался этим благоприятным моментом, чтобы начать:
- Это было во Флоренции. Лоренцо де Медичи, молодой тогда еще не суверен, только что сочинил свое стихотворение "Trionfo di Bacco ed Arianna" ["Триумф Вакха и Ариадны" (итал.)], и об этом уже заговорили во всех садах. Песни были тогда живые. Из темноты, что наполняет поэта, они всходили в голоса и бесстрашно отправлялись в них, словно в серебряных ладьях, в неизведанное. Поэт начинал песню, и все, кто ее пел, завершали ее. В "Trionfo", как почти во всех песнях того времени, прославляется жизнь, эта скрипка со сверкающими певучими струнами и вибрирующей тьмой под ними гулом крови. Ее строфы разной величины поднимаются к безудержному ликованию, но там, где оно уже перехватывает дыхание, каждый раз вступает короткий простой припев, который с головокружительной высоты склоняется вниз и словно бы закрывает глаза, напуганный бездной. Он звучит так:
Как юность цветущая радует глаз,
Но как она быстро уходит от нас!
Коль любишь веселье, будь весел сейчас:
Надежда обманет, так было не раз.
Удивительно ли, что всеми, кто пел эту песню, тотчас овладевала жажда утех и наслаждений и стремление взгромоздить их все на сегодняшний день единственный твердый утес, на котором только и имеет смысл что-либо отроить? Так, между прочим, можно объяснить обилие человеческих фигур на полотнах флорентийских художников, которые старались соединить в одной картине всех их властителей, дам и друзей, ведь писали тогда подолгу, и кто мог знать, будут ли они к следующей картине столь же молоды, своеобразны и дружны. Всего более этот дух не-терпения сказывался, конечно, у юношей. Самые блистательные из них сидели однажды после пирушки на террасе Палаццо Строцци и беседовали о карнавале, который вот-вот должен был начаться у церкви Санта Кроче. Несколько поодаль, в лоджии, стоял Палла дельи Альбицци со своим другом Томазо, художником. Было видно, что они со все возрастающим волнением спорили о чем-то, пока Томазо вдруг не воскликнул: "Этого ты не сделаешь, бьюсь об заклад, этого ты не сделаешь!" Все повернулись в их сторону. "О чем это вы?" - поинтересовался Гаэтано Строцци и с несколькими приятелями подошел ближе. Томазо пояснил: "Палла собирается на празднике пасть на колени перед Беатриче Альтикиери, этой гордячкой, и молить, чтобы она позволила ему поцеловать пыльный край ее платья". Все засмеялись, а Леонардо из дома Рикарди заметил: "Палла еще хорошенько об этом подумает; уж он-то знает, что самые красивые девушки приберегают для него такую улыбку, какой никому больше от них не добиться". И еще один юноша прибавил: "А Беатриче так молода, ее девичьи губы слишком еще жестки, чтобы улыбаться. Поэтому она кажется такой гордой". - "Нет, - вспылил Палла дельи Альбицци, - она на самом деле горда, ее молодость тут ни при чем! Она горда, как камень в руках Микеланджело, горда, как цветок на образе Марии, горда, как луч солнца, идущий сквозь диаманты..." Гаэтано Строцци прервал его строгим тоном: "А ты, Палла, ты сам разве не горд? Послушать тебя, так кажется, будто ты готов встать вместе с попрошайками, что собираются к вечерне во дворе Сантиссима Аннуциата и ждут, чтобы Беатриче, не взглянув на них, подала им сольдо". "Я сделаю и это тоже!" - крикнул Палла, сверкнув глазами, протиснулся, расталкивая друзей, к лестнице и убежал. Томазо хотел было броситься за ним, но Строцци удержал его. "Не нужно, - сказал он, - ему теперь лучше побыть одному, так он быстрее образумится". Вскоре молодые люди разошлись по окрестным садам.
В этот вечер, как и всегда, около двух десятков нищих ждали возле Сантиссима Аннуциата начала вечерни. Беатриче, знавшая всех их по именам, а временами даже заходившая в их убогие лачуги, что в Порто Сан Никколо, чтобы навестить их детей и больных, проходя на службу, всегда раздавала им мелкие серебряные монеты. На этот раз она немного задерживалась; уже отзвонили колокола, и только невесомые нити их звона висели еще, протянувшись от башни к башне, над сумерками. Бедняки все больше беспокоились - еще и потому, что какой-то новый, неизвестный нищий проскользнул в темноте в церковные ворота; ревнивцы хотели уже было прогнать его, когда водворе появилась юная девушка в черном, почти монашеском платье и, удерживаемая своей добротой, стала переходить от одного к другому, вынимая свои маленькие дары из кошеля, который несла за ней одна из сопровождающих ее дам. Нищие разом пали на колени, заголосили и потянулись к шлейфу незатейливого платья их благодетельницы, чтобы прикоснуться к нему своими сморщенными пальцами или поцеловать своими мокрыми трясущимися губами хотя бы последнюю его оборку. Беатриче не пропустила ни одного из них; все давно ей знакомые бедняки были сегодня в сборе. Но тут она заметила в тени под воротами еще одну, неизвестную фигуру в лохмотьях и испугалась. Всех ее бедняков она знала наперечет еще ребенком, и одаривать их стало для нее чем-то само собой разумеющимся, так же, как, скажем, погружать пальцы в мраморные чаши со святой водой, что стоят у входа в церковь. Но ей никогда не приходило в голову, что есть еще чужие нищие; и разве вправе, - думала она теперь в смятении, - подавать им тот, кто не заслужил их доверия хотя бы знанием об их нужде? Протянуть милостыню незнакомцу - разве не было бы это неслыханным высокомерием? - Взволнованная борьбой этих смутных чувств, девушка прошла мимо нового нищего, как будто не заметив его, и скрылась в прохладном полумраке под высокими сводами церкви. Но когда началась служба, молитвы не шли ей на ум. Ее охватил страх, что после вечерни она уже не найдет этого бедняка перед церковью и так ничего и не сделает, чтобы смягчить его нужду, тогда как близится ночь, которая усугубляет любую бедность, беспомощность и печаль. Она кивнула даме, у которой был кошель, и вместе с ней направилась к выходу. Двор тем временем опустел, но чужак все еще стоял там, прислонясь к колонне и словно бы прислушиваясь к песнопениям, доносившимся, казалось, не из церкви, а откуда-то издалека, быть может, с самого неба. Его лицо почти полностью скрывал капюшон, как это бывает у прокаженных, которые лишь тогда обнажают свои безобразные язвы, когда кто-то стоит поблизости от них и они рассчитывают, что отвращение и сострадание в равной мере выскажутся в их пользу. Беатриче помедлила. Она уже сама держала кошель в руках и видела, что в нем осталось лишь несколько мелких монет. Но решившись, она быстро шагнула к нищему и сказала колеблющимся, словно поющим голосом, не отрывая робкого взгляда от своих рук: "Не сердитесь, сударь... мне кажется... если я не обозналась, я перед Вами в долгу. Ваш отец, я думаю, это был он, сделал в нашем доме прекрасные перила, знаете, из кованого железа, которые украшают теперь нашу лестницу. А потом... зайдя в комнату, где он обычно работал... вот этот кошелек... должно быть... это он забыл его... конечно..." Но беспомощная ложь ее губ оказалась слишком тяжела для нее, так что она вдруг упала перед незнакомцем на колени. Она вложила парчовый кошель в его скрытые под плащом руки и прошептала: "Простите..."
Еще она почувствовала, что нищий весь дрожит. Потом Беатриче вместе с испуганной провожатой поспешила в церковь. Из открывшейся на мгновение двери донеслось короткое многоголосое ликование. История закончилась. Мессер Палла дельи Альбицци остался в своем рубище, Он роздал все свое имущество и, босой, с одним только посохом в руках, ушел из города. Потом он жил, кажется, где-то близ Субиако.
- Времена, времена, - сказал господин учитель. - Ну и что из всего этого следует? Он шел к тому, чтобы стать повесой, а случайно стад бродягой, отшельником. Сегодня, конечно, о нем никто и не вспоминает.
- Ну как же, - возразил я скромно, - его имя иногда называют в больших католических литаниях в ряду других заступников, ведь он стал святым.
Дети услышали и эту историю и утверждают, к негодованию господина учителя, что в ней тоже говорится о Господе Боге. Я и сам немного этому удивился, ведь я все-таки обещал господину учителю историю без Господа Бога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10