Они обречены; правда, сами они еще не знают этого, но Гомер-т
о знает исход войны и, великодушный победитель, сострадает будущим побеж
денным. И если, по словам самого поэта, «святая Троя» ненавистна богам «за
вину Приамида Париса», то Гомер выше и благороднее богов-олимпийцев.
Широта взгляда вдохновляется добротою, человечностью. Едва ли случайно,
что европейскую литературу открывает призыв к доброте и осуждение жест
окости. Справедливость, которую обязаны блюсти люди и охранять боги, Ч в
о взаимной любви, кротости, приветливости, благодушии; беззаконие Ч в св
ирепстве, в бессердечии. Даже Ахиллесу, образцовому своему герою, не прощ
ает Гомер «львиного свирепства», и поныне это не прописное проклятие про
писному пороку, а живой опыт, за который люди на протяжении своей истории
платили так много и всякий раз сызнова. Человечность Гомера столь велика
, что одерживает верх даже над неотъемлемыми признаками жанра: обычно ге
роический эпос Ч это песнь войне, как испытанию, обнаруживающему лучшие
силы души, и Гомер в самом деле прославляет войну, но он уже и проклинает е
е бедствия, ее безобразие, бесстыдное надругательство над человеческим
достоинством. Первое, видимо, идет от примитивной морали варваров-дорий
цев, второе Ч от новой морали законности и мира. Ей предстояло подчинить
себе вселенную, и по сию пору нельзя еще сказать, чтобы эта задача была реш
ена. Вот где Гомер встречается с Шекспиром, а мы Ч с тем и другим, вот что на
м Гекуба! Мы отлично понимаем ужас старого Приама, заранее оплакивающего
свою уродливую и бесславную гибель:
О, юноше славно.
Как ни лежит он, упавший в бою и растерзанный медью, Ч
Все у него и у мертвого, что ни открыто, прекрасно!
Если ж седую браду и седую главу человека,
Ежели стыд у старца убитого псы оскверняют, Ч
Участи более горестной нет человекам несчастным!
И нисколько не меньше, не хуже понятен нам яростный шекспировский протес
т против судьбы, позволившей этому совершиться:
Стыдись, Фортуна! Дайте ей от
ставку,
О боги, отымите колесо.
Разбейте обод, выломайте спицы
И ось его скатите с облаков
В кромешный ад! [Перевод Б. Пастернака]
Унижение человека несправедливостью, насилием Ч это позор и мука для ка
ждого из людей; свой наглый вызов злодейство бросает всему миропорядку,
и, стало быть, каждому из нас, и, стало быть, каждый в ответе за злодейство. Г
омер это предчувствовал, Шекспир ясно понимал.
Но терпимость нигде ни разу не оборачивается терпимостью к злу, робостью
перед ним, попыткою его оправдать. Твердость этической позиции, серьезн
ая и строгая однозначность в отношении к жизни, столь характерная для Го
мера (и для античной традиции в целом), обладает в наших глазах особою прит
ягательною силой. «Незыблемость скалы ценностей», от Гомера до наших дне
й Ч неискоренимость добра и честности перед лицом злобы и предательств
а, вечность тяги к прекрасному вопреки соблазнам безобразного, «вечност
ь» максим и заповедей, которые иным простакам кажутся родившимися тольк
о вчера или даже сегодня, Ч несет в себе радость и ободрение. И не нужно по
дозревать, будто такая однозначность оценок Ч следствие примитивного,
первобытного самодовольства, которому непонятно, что такое сомнение; не
т, под нею скрыта органическая уверенность в себе здорового интеллекта,
здорового чувства, уверенность в своем праве (и в своей обязанности!) реша
ть и судить.
Для здорового чувства и здорового интеллекта жизнь Ч великий дар и само
е драгоценное достояние, несмотря на все ее бедствия, муки и тяжкие превр
атности, несмотря на то, что Зевс изрекает с высоты небес:
…Из тварей, которые дышат и п
олзают в прахе,
Истинно в целой вселенной несчастнее нет человека!
Но бессмертному не понять смертных, и поэт не только благороднее, но и муд
рее своих богов. Он приемлет действительность спокойно и здраво, он улав
ливает в ней ритм чередующихся радостей и горестей и видит в таком черед
овании непреложный закон бытия, и решительно говорит бытию «да», а небыт
ию Ч «нет».
Решительно, но небезоговорочно, потому что и в лицо смерти смотрит с таки
м же бесстрашием и спокойствием, как в лицо жизни. Неизбежность смерти не
может и не должна отравить радость земного существования, а ее угроза Ч
толкнуть на бесчестие. Одно из лучших и самых знаменитых мест в «Илиаде»
Ч слова троянского героя Сарпедона, обращенные к другу перед битвою:
Друг благородный! когда бы т
еперь, отказавшись от брани,
Были с тобой навсегда нестареющи мы и бессмертны,
Я бы и сам не летел впереди перед воинством биться,
Я и тебя бы не влек на опасности славного боя.
Но и теперь, как всегда, неисчетные случаи смерти
Нас окружают, и смертному их не минуть, не избегнуть.
Вместе вперед! иль на славу кому, иль за славою сами!
Мироощущение Гомера Ч это высшее спокойствие и просветленность духа, к
оторый изведал и неистовый восторг, и неистовое отчаяние и поднялся выше
обоих Ч над наивностью оптимизма и озлобленностью пессимизма.
Слова Сарпедона, призывающие друга в бой, читателя призывают задуматься
, насколько свободен человек у Гомера Ч обладает ли он свободою выбора, с
вободою воли или скован «вышними силами» по рукам и ногам. Вопрос на редк
ость сложный, и ответы разноречивы, ибо разноречивы представления о бога
х и Судьбе, совместившиеся в греческом эпосе. Довольно часто люди действ
ительно жалуются, что они не более чем игрушки в руках богов, и во всех сво
их бедах и ошибках винят злокозненных небожителей, но если это так, почем
у боги негодуют на неправду, чинимую людьми? Тогда это их, божеская, неправ
да, и гомеровская мораль лишается основания. Как ни толкуй эти жалобы (а их
можно объяснять и психологически, например, попыткою оправдаться, перел
ожить собственную вину на чужие плечи), сгладить противоречие очень труд
но. Да это и ни к чему. Тем более что мы встретим достаточно мест, где челове
к принимает решение сознательно, здраво взвешивая все «за» и «против», б
ез всякой помощи (или коварной подсказки) свыше, и потому обязан нести отв
етственность за свой поступок. Подобные человеку во всем, боги Гомера и т
ут выступают в чисто человеческих ролях: они подают советы Ч совершенно
так же, как мудрый старец Нестор, они участвуют в схватках Ч совершенно к
ак смертные герои, иногда даже с меньшею удачей, чем смертные, не брезгуют
вмешательством и в мелочи земной жизни. Они способны помочь человеку или
навредить ему, но решить его участь они не могут Ч ни один из них, даже Зев
с.
Участь человека предопределена Судьбою, высшей в мире силою, которой под
чиняются и сами боги. Они слуги Судьбы, исполнители ее решений; приблизит
ь или отдалить назначенное Судьбою Ч вот все, на что они способны. Главно
е их преимущество перед людьми Ч знание, мудрость, предвидение будущего
(так же как главная причина людской неправедности, греха Ч это невежест
во, духовная слепота, глупость), и они охотно пользуются этим преимуществ
ом, чтобы заранее известить смертного, что «предначертано ему роком». А э
то очень важно, поскольку в рамках предначертанного, в рамках необходимо
сти почти всегда остается место свободе. Судьба предлагает дилемму: пост
упишь так-то Ч уцелеешь, поступишь по-иному Ч умрешь (что и значит «судь
бе вопреки низойти в обитель Аида»). Выбор есть акт свободной воли, но, кол
ь скоро он сделан, в его последствиях ничего нельзя изменить. Гермес внуш
ал Эгисту, чтобы тот не покушался на жизнь Агамемнона, когда царь возврат
ится из похода на Трою, и не вступал в брак с его супругой. Эгист остался гл
ух к наставлению бога и, как предупреждал его Гермес, понес наказание от р
уки сына убитого.
Читая Гомера, убеждаешься, что бывают случаи, когда банальные, захватанн
ые штампы, давно потерявшие смысл и выразительность, вдруг оживают. Он в с
амом деле «гений поэзии» и в самом деле «художник слова». Он рисует и лепи
т словом, созданное им зримо и осязаемо. Он обладает неповторимою даже ср
еди собратьев по гениальности остротою глаза, и потому мир его видения
Ч самые обыденные предметы в этом мире Ч резче, отчетливее, содержател
ьнее, нежели то, что открывается любому иному взору. Это качество хотелос
ь бы, вслед за Марксом, назвать детскостью, потому что лишь в ранние годы, л
ишь ребенку доступна такая зоркость. Но детскость Гомера Ч это еще и ярк
ое солнце, которым пронизаны поэмы, и восхищение жизнью, во всяком ее обли
чии (отсюда общая приподнятость тона, эпическая величавость), и неиссяка
емое любопытство к деталям (отсюда бесчисленные, но никогда не утомляющи
е подробности). Детскость проявляется, наконец, и в том, как относится худо
жник к своему материалу.
Писатель нового времени, как правило, борется с материалом, он орга
низует слово и стоящую за ним действительность Ч это именно проце
сс организации, претворение хаоса в космос, беспорядка в порядок. Чем бли
же к сегодняшнему дню, тем заметнее борьба, тем меньше старается художни
к скрыть ее от чужих глаз, а нередко и демонстративно выставляет сопроти
вление материала на всеобщий обзор. Античный писатель не знал этого сопр
отивления, у Гомера субъект еще не противопоставлен объекту (обществу ил
и даже природе): так ребенок долго не осознает противоположности «я» и «н
е-я». Органическое ощущение единства слабело с веками, но вплоть до самог
о конца античной традиции не исчезало окончательно, и это придает всякой
античной книге, и прежде всего гомеровским поэмам, особую цельность, кот
орую ни с чем не спутаешь и которая влечет нас и радует Ч по контрасту. То
же ощущение, пожалуй, запечатлено в современной Гомеру пластике и вазопи
си, обычно именуемых архаическими. Глядя на «куросов» (изваяния юношей в
полный рост), на их сдержанную, скованную мощь и блаженную улыбку, разгляд
ывая вазы и глиняные статуэтки, каждая из которых вправо называться шеде
вром, думаешь о том, с какою свободой и беззаботностью, с каким мудрым забв
ением повседневных тягот и тревог, с каким детским доверием к будущему и
уверенностью в нем воспринимал мир древний художник. Потому-то и улыбаю
тся губы, потому так широко открыты глаза Ч с любопытством ко всему на св
ете, с достоинством и спокойствием, которые чудесным образом сочетаются
с экспрессией, смелою выразительностью движений в вереницах людей и жив
отных.
То же и у Гомера. «Статические» зарисовки чередуются с «динамическими»,
и трудно сказать, какие удаются поэту лучше. Сравним:
В мантию был шерстяную, пурп
урного цвета, двойную
Он облачен; золотою прекрасной с двойными крючками
Бляхой держалася мантия; мастер на бляхе искусно
Грозного пса и в могучих когтях у него молодую
Лань изваял…
…в изумленье та бляха
Всех приводила. Хитон, я приметил, носил он из чудной
Ткани, как пленка, с головки сушеного снятая лука,
Тонкой и светлой, как яркое солнце; все женщины, видя
Эту чудесную ткань, удивлялися ей несказанно.
И:
Вышел таков Теламонид огро
мный, твердыня Данаев,
Грозным лицом осклабляясь, и звучными сильный стопами
Шел, широко выступая, копьем длиннотенным колебля.
Чему отдать предпочтение, пусть каждый решит для себя сам, но в любом случ
ае запомним, что упрекать гомеровский эпос в примитивной застылости, в н
еспособности изобразить движение Ч несправедливо и нелепо.
Зримость, наглядность, как основное качество поэзии Гомера, позволяет об
ъяснить многое в «Илиаде» и «Одиссее». Становится понятным последовате
льное олицетворение всего отвлеченного (Обида, Вражда, Молитвы): то, чего н
ельзя охватить взором, для Гомера просто не существует. Понятна полная к
онкретность Ч но просто человекоподобие, но именно конкретность, вещно
сть Ч образов небожителей. Конкретность неизбежно снижает образ, и толь
ко здесь, в обостренном чувстве реальности, а никак не в первобытном воль
нодумстве, надо искать причину того, что нашему восприятию кажется насме
шкою над богами: боги Гомера вспыльчивы, тщеславны, злопамятны, высокоме
рны, простоваты, не чужды им и физические изъяны. Гомеровская мифология
Ч первая, которая нам известна у греков; что в ней от общепринятых религи
озных верований, что добавлено вымыслом поэта, никто не знает, и можно с бо
льшою вероятностью предполагать, что более поздние, классические предс
тавления об Олимпе и его обитателях во многом прямо заимствованы из «Или
ады» и «Одиссеи» и происхождением своим обязаны художественному дару а
втора поэм.
Конкретность и вообще несколько снижает приподнятость тона, эпическую
величавость. Одним из средств, создающих эту приподнятость, был особый я
зык эпоса Ч изначально неразговорный, сложенный из элементов различны
х греческих диалектов. Во все времена он звучал для самих греков отстран
енно и высоко и уже в классическую эпоху (V в. до н. э.) казался архаичным. Русс
кий перевод «Илиады», выполненный Н. И. Гнедичем около полутораста лет на
зад, как нельзя вернее воспроизводит отчужденность эпического языка, ег
о приподнятость надо всем обыденным, его древность.
Читая Гомера, убеждаешься: не только внешность мира, его лик, Ч когда улы
бчивый, когда хмурый, когда грозный, Ч умел он изображать, но и человечес
кая душа, все ее движения, от простейших до самых сложных, были ведомы поэт
у. Есть в поэмах настоящие психологические открытия, которые и теперь пр
и первой встрече Ч первом чтении Ч поражают и запоминаются на всю жизн
ь. Вот дряхлый Приам, тайком явившись к Ахиллесу в надежде получить для по
гребения тело убитого сына,
никем не примеченный, входи
т в покой и, Пелиду
В ноги упав, обымает колена и руки целует, Ч
Страшные руки, детей у него погубившие многих!
Цену этим строкам знал, бесспорно, и сам поэт: недаром чуть ниже он повторя
ет их, вложив в уста самого Приама и дополнив прямым «психологическим ко
мментарием»:
Храбрый! почти ты богов! над
моим злополучием сжалься,
Вспомнив Пелея отца: несравненно я жальче Пелея!
Я испытую, чего на земле не испытывал смертный:
Мужа, убийцы детей моих, руки к устам прижимаю!
Или еще пример Ч другое открытие: горе и сплачивает, и в то же время разъе
диняет людей. Дружно рыдают рабыни, оплакивая убитого Патрокла, но в душе
каждая сокрушается о собственном горе, и так же плачут, сидя рядом, враги
Ч Ахиллес и Приам:
За руку старца он взяв, от се
бя отклонил его тихо.
Оба они вспоминая: Приам Ч знаменитого сына,
Горестно плакал, у ног Ахиллесовых в прахе простертый,
Царь Ахиллес, то отца вспоминая, то друга Патрокла,
Плакал, и горестный стон их кругом раздавался по дому.
Или еще Ч всякое очень сильное чувство двулико, скорбное просветление с
крыто на дне безутешного плача, за бешеным гневом таится сладость:
Гнев ненавистный, который и
мудрых в неистовство вводит,
Он в зарождении сладостней тихо струящегось меда.
Психологизм в сочетании с даром художника Ч постоянным стремлением не
рассказывать, а показывать Ч сообщает эпосу качества драмы: характеры р
аскрываются не со стороны, а непосредственно, в речах героев. Речи и репли
ки занимают приблизительно три пятых текста. В каждой из поэм около семи
десяти пяти говорящих персонажей, и все это живые лица, их не спутаешь дру
г с другом. Древние называли Гомера первым трагическим поэтом, а Эсхил ут
верждал, что его, Эсхила, трагедии Ч лишь крохи с пышного стола Гомера. И п
равда, многие знаменитые, психологически совершенные эпизоды «Илиады»
и «Одиссеи» Ч это сцены, словно бы специально написанные для театра. К их
числу принадлежат свидание Гектора с Андромахой в VI песни «Илиады», появ
ление Одиссея перед феакийской царевною Навсикаей и «узнание» его стар
ой нянькою Евриклеей Ч в VI и XIX песнях «Одиссеи».
Читая Гомера, убеждаешься, что обе поэмы (в особенности «Илиада») Ч чудо к
омпозиции, и дивишься безумной отваге аналитиков, утверждавших, будто эт
и виртуознейшие конструкции сложились сами собой, стихийно, спонтанно. Т
рудно сомневаться, что расположение материала было строго и тщательно о
бдумано, Ч именно потому так полно исчерпываются все начатые однажды т
емы, так плотно сконцентрировано действие. Всего одиннадцать стихов пот
ребовалось автору «Илиады», чтобы ввести слушателя (или читателя) в суть
дела, в самую гущу событий; в одиннадцати строках экспозиции открываются
и главная тема всего произведения Ч гнев Ахиллеса, и повод к гневу, и обс
тоятельства, предшествовавшие ссоре вождей, и даже божественная подопл
ека событий («совершалася Зевсова воля»).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
о знает исход войны и, великодушный победитель, сострадает будущим побеж
денным. И если, по словам самого поэта, «святая Троя» ненавистна богам «за
вину Приамида Париса», то Гомер выше и благороднее богов-олимпийцев.
Широта взгляда вдохновляется добротою, человечностью. Едва ли случайно,
что европейскую литературу открывает призыв к доброте и осуждение жест
окости. Справедливость, которую обязаны блюсти люди и охранять боги, Ч в
о взаимной любви, кротости, приветливости, благодушии; беззаконие Ч в св
ирепстве, в бессердечии. Даже Ахиллесу, образцовому своему герою, не прощ
ает Гомер «львиного свирепства», и поныне это не прописное проклятие про
писному пороку, а живой опыт, за который люди на протяжении своей истории
платили так много и всякий раз сызнова. Человечность Гомера столь велика
, что одерживает верх даже над неотъемлемыми признаками жанра: обычно ге
роический эпос Ч это песнь войне, как испытанию, обнаруживающему лучшие
силы души, и Гомер в самом деле прославляет войну, но он уже и проклинает е
е бедствия, ее безобразие, бесстыдное надругательство над человеческим
достоинством. Первое, видимо, идет от примитивной морали варваров-дорий
цев, второе Ч от новой морали законности и мира. Ей предстояло подчинить
себе вселенную, и по сию пору нельзя еще сказать, чтобы эта задача была реш
ена. Вот где Гомер встречается с Шекспиром, а мы Ч с тем и другим, вот что на
м Гекуба! Мы отлично понимаем ужас старого Приама, заранее оплакивающего
свою уродливую и бесславную гибель:
О, юноше славно.
Как ни лежит он, упавший в бою и растерзанный медью, Ч
Все у него и у мертвого, что ни открыто, прекрасно!
Если ж седую браду и седую главу человека,
Ежели стыд у старца убитого псы оскверняют, Ч
Участи более горестной нет человекам несчастным!
И нисколько не меньше, не хуже понятен нам яростный шекспировский протес
т против судьбы, позволившей этому совершиться:
Стыдись, Фортуна! Дайте ей от
ставку,
О боги, отымите колесо.
Разбейте обод, выломайте спицы
И ось его скатите с облаков
В кромешный ад! [Перевод Б. Пастернака]
Унижение человека несправедливостью, насилием Ч это позор и мука для ка
ждого из людей; свой наглый вызов злодейство бросает всему миропорядку,
и, стало быть, каждому из нас, и, стало быть, каждый в ответе за злодейство. Г
омер это предчувствовал, Шекспир ясно понимал.
Но терпимость нигде ни разу не оборачивается терпимостью к злу, робостью
перед ним, попыткою его оправдать. Твердость этической позиции, серьезн
ая и строгая однозначность в отношении к жизни, столь характерная для Го
мера (и для античной традиции в целом), обладает в наших глазах особою прит
ягательною силой. «Незыблемость скалы ценностей», от Гомера до наших дне
й Ч неискоренимость добра и честности перед лицом злобы и предательств
а, вечность тяги к прекрасному вопреки соблазнам безобразного, «вечност
ь» максим и заповедей, которые иным простакам кажутся родившимися тольк
о вчера или даже сегодня, Ч несет в себе радость и ободрение. И не нужно по
дозревать, будто такая однозначность оценок Ч следствие примитивного,
первобытного самодовольства, которому непонятно, что такое сомнение; не
т, под нею скрыта органическая уверенность в себе здорового интеллекта,
здорового чувства, уверенность в своем праве (и в своей обязанности!) реша
ть и судить.
Для здорового чувства и здорового интеллекта жизнь Ч великий дар и само
е драгоценное достояние, несмотря на все ее бедствия, муки и тяжкие превр
атности, несмотря на то, что Зевс изрекает с высоты небес:
…Из тварей, которые дышат и п
олзают в прахе,
Истинно в целой вселенной несчастнее нет человека!
Но бессмертному не понять смертных, и поэт не только благороднее, но и муд
рее своих богов. Он приемлет действительность спокойно и здраво, он улав
ливает в ней ритм чередующихся радостей и горестей и видит в таком черед
овании непреложный закон бытия, и решительно говорит бытию «да», а небыт
ию Ч «нет».
Решительно, но небезоговорочно, потому что и в лицо смерти смотрит с таки
м же бесстрашием и спокойствием, как в лицо жизни. Неизбежность смерти не
может и не должна отравить радость земного существования, а ее угроза Ч
толкнуть на бесчестие. Одно из лучших и самых знаменитых мест в «Илиаде»
Ч слова троянского героя Сарпедона, обращенные к другу перед битвою:
Друг благородный! когда бы т
еперь, отказавшись от брани,
Были с тобой навсегда нестареющи мы и бессмертны,
Я бы и сам не летел впереди перед воинством биться,
Я и тебя бы не влек на опасности славного боя.
Но и теперь, как всегда, неисчетные случаи смерти
Нас окружают, и смертному их не минуть, не избегнуть.
Вместе вперед! иль на славу кому, иль за славою сами!
Мироощущение Гомера Ч это высшее спокойствие и просветленность духа, к
оторый изведал и неистовый восторг, и неистовое отчаяние и поднялся выше
обоих Ч над наивностью оптимизма и озлобленностью пессимизма.
Слова Сарпедона, призывающие друга в бой, читателя призывают задуматься
, насколько свободен человек у Гомера Ч обладает ли он свободою выбора, с
вободою воли или скован «вышними силами» по рукам и ногам. Вопрос на редк
ость сложный, и ответы разноречивы, ибо разноречивы представления о бога
х и Судьбе, совместившиеся в греческом эпосе. Довольно часто люди действ
ительно жалуются, что они не более чем игрушки в руках богов, и во всех сво
их бедах и ошибках винят злокозненных небожителей, но если это так, почем
у боги негодуют на неправду, чинимую людьми? Тогда это их, божеская, неправ
да, и гомеровская мораль лишается основания. Как ни толкуй эти жалобы (а их
можно объяснять и психологически, например, попыткою оправдаться, перел
ожить собственную вину на чужие плечи), сгладить противоречие очень труд
но. Да это и ни к чему. Тем более что мы встретим достаточно мест, где челове
к принимает решение сознательно, здраво взвешивая все «за» и «против», б
ез всякой помощи (или коварной подсказки) свыше, и потому обязан нести отв
етственность за свой поступок. Подобные человеку во всем, боги Гомера и т
ут выступают в чисто человеческих ролях: они подают советы Ч совершенно
так же, как мудрый старец Нестор, они участвуют в схватках Ч совершенно к
ак смертные герои, иногда даже с меньшею удачей, чем смертные, не брезгуют
вмешательством и в мелочи земной жизни. Они способны помочь человеку или
навредить ему, но решить его участь они не могут Ч ни один из них, даже Зев
с.
Участь человека предопределена Судьбою, высшей в мире силою, которой под
чиняются и сами боги. Они слуги Судьбы, исполнители ее решений; приблизит
ь или отдалить назначенное Судьбою Ч вот все, на что они способны. Главно
е их преимущество перед людьми Ч знание, мудрость, предвидение будущего
(так же как главная причина людской неправедности, греха Ч это невежест
во, духовная слепота, глупость), и они охотно пользуются этим преимуществ
ом, чтобы заранее известить смертного, что «предначертано ему роком». А э
то очень важно, поскольку в рамках предначертанного, в рамках необходимо
сти почти всегда остается место свободе. Судьба предлагает дилемму: пост
упишь так-то Ч уцелеешь, поступишь по-иному Ч умрешь (что и значит «судь
бе вопреки низойти в обитель Аида»). Выбор есть акт свободной воли, но, кол
ь скоро он сделан, в его последствиях ничего нельзя изменить. Гермес внуш
ал Эгисту, чтобы тот не покушался на жизнь Агамемнона, когда царь возврат
ится из похода на Трою, и не вступал в брак с его супругой. Эгист остался гл
ух к наставлению бога и, как предупреждал его Гермес, понес наказание от р
уки сына убитого.
Читая Гомера, убеждаешься, что бывают случаи, когда банальные, захватанн
ые штампы, давно потерявшие смысл и выразительность, вдруг оживают. Он в с
амом деле «гений поэзии» и в самом деле «художник слова». Он рисует и лепи
т словом, созданное им зримо и осязаемо. Он обладает неповторимою даже ср
еди собратьев по гениальности остротою глаза, и потому мир его видения
Ч самые обыденные предметы в этом мире Ч резче, отчетливее, содержател
ьнее, нежели то, что открывается любому иному взору. Это качество хотелос
ь бы, вслед за Марксом, назвать детскостью, потому что лишь в ранние годы, л
ишь ребенку доступна такая зоркость. Но детскость Гомера Ч это еще и ярк
ое солнце, которым пронизаны поэмы, и восхищение жизнью, во всяком ее обли
чии (отсюда общая приподнятость тона, эпическая величавость), и неиссяка
емое любопытство к деталям (отсюда бесчисленные, но никогда не утомляющи
е подробности). Детскость проявляется, наконец, и в том, как относится худо
жник к своему материалу.
Писатель нового времени, как правило, борется с материалом, он орга
низует слово и стоящую за ним действительность Ч это именно проце
сс организации, претворение хаоса в космос, беспорядка в порядок. Чем бли
же к сегодняшнему дню, тем заметнее борьба, тем меньше старается художни
к скрыть ее от чужих глаз, а нередко и демонстративно выставляет сопроти
вление материала на всеобщий обзор. Античный писатель не знал этого сопр
отивления, у Гомера субъект еще не противопоставлен объекту (обществу ил
и даже природе): так ребенок долго не осознает противоположности «я» и «н
е-я». Органическое ощущение единства слабело с веками, но вплоть до самог
о конца античной традиции не исчезало окончательно, и это придает всякой
античной книге, и прежде всего гомеровским поэмам, особую цельность, кот
орую ни с чем не спутаешь и которая влечет нас и радует Ч по контрасту. То
же ощущение, пожалуй, запечатлено в современной Гомеру пластике и вазопи
си, обычно именуемых архаическими. Глядя на «куросов» (изваяния юношей в
полный рост), на их сдержанную, скованную мощь и блаженную улыбку, разгляд
ывая вазы и глиняные статуэтки, каждая из которых вправо называться шеде
вром, думаешь о том, с какою свободой и беззаботностью, с каким мудрым забв
ением повседневных тягот и тревог, с каким детским доверием к будущему и
уверенностью в нем воспринимал мир древний художник. Потому-то и улыбаю
тся губы, потому так широко открыты глаза Ч с любопытством ко всему на св
ете, с достоинством и спокойствием, которые чудесным образом сочетаются
с экспрессией, смелою выразительностью движений в вереницах людей и жив
отных.
То же и у Гомера. «Статические» зарисовки чередуются с «динамическими»,
и трудно сказать, какие удаются поэту лучше. Сравним:
В мантию был шерстяную, пурп
урного цвета, двойную
Он облачен; золотою прекрасной с двойными крючками
Бляхой держалася мантия; мастер на бляхе искусно
Грозного пса и в могучих когтях у него молодую
Лань изваял…
…в изумленье та бляха
Всех приводила. Хитон, я приметил, носил он из чудной
Ткани, как пленка, с головки сушеного снятая лука,
Тонкой и светлой, как яркое солнце; все женщины, видя
Эту чудесную ткань, удивлялися ей несказанно.
И:
Вышел таков Теламонид огро
мный, твердыня Данаев,
Грозным лицом осклабляясь, и звучными сильный стопами
Шел, широко выступая, копьем длиннотенным колебля.
Чему отдать предпочтение, пусть каждый решит для себя сам, но в любом случ
ае запомним, что упрекать гомеровский эпос в примитивной застылости, в н
еспособности изобразить движение Ч несправедливо и нелепо.
Зримость, наглядность, как основное качество поэзии Гомера, позволяет об
ъяснить многое в «Илиаде» и «Одиссее». Становится понятным последовате
льное олицетворение всего отвлеченного (Обида, Вражда, Молитвы): то, чего н
ельзя охватить взором, для Гомера просто не существует. Понятна полная к
онкретность Ч но просто человекоподобие, но именно конкретность, вещно
сть Ч образов небожителей. Конкретность неизбежно снижает образ, и толь
ко здесь, в обостренном чувстве реальности, а никак не в первобытном воль
нодумстве, надо искать причину того, что нашему восприятию кажется насме
шкою над богами: боги Гомера вспыльчивы, тщеславны, злопамятны, высокоме
рны, простоваты, не чужды им и физические изъяны. Гомеровская мифология
Ч первая, которая нам известна у греков; что в ней от общепринятых религи
озных верований, что добавлено вымыслом поэта, никто не знает, и можно с бо
льшою вероятностью предполагать, что более поздние, классические предс
тавления об Олимпе и его обитателях во многом прямо заимствованы из «Или
ады» и «Одиссеи» и происхождением своим обязаны художественному дару а
втора поэм.
Конкретность и вообще несколько снижает приподнятость тона, эпическую
величавость. Одним из средств, создающих эту приподнятость, был особый я
зык эпоса Ч изначально неразговорный, сложенный из элементов различны
х греческих диалектов. Во все времена он звучал для самих греков отстран
енно и высоко и уже в классическую эпоху (V в. до н. э.) казался архаичным. Русс
кий перевод «Илиады», выполненный Н. И. Гнедичем около полутораста лет на
зад, как нельзя вернее воспроизводит отчужденность эпического языка, ег
о приподнятость надо всем обыденным, его древность.
Читая Гомера, убеждаешься: не только внешность мира, его лик, Ч когда улы
бчивый, когда хмурый, когда грозный, Ч умел он изображать, но и человечес
кая душа, все ее движения, от простейших до самых сложных, были ведомы поэт
у. Есть в поэмах настоящие психологические открытия, которые и теперь пр
и первой встрече Ч первом чтении Ч поражают и запоминаются на всю жизн
ь. Вот дряхлый Приам, тайком явившись к Ахиллесу в надежде получить для по
гребения тело убитого сына,
никем не примеченный, входи
т в покой и, Пелиду
В ноги упав, обымает колена и руки целует, Ч
Страшные руки, детей у него погубившие многих!
Цену этим строкам знал, бесспорно, и сам поэт: недаром чуть ниже он повторя
ет их, вложив в уста самого Приама и дополнив прямым «психологическим ко
мментарием»:
Храбрый! почти ты богов! над
моим злополучием сжалься,
Вспомнив Пелея отца: несравненно я жальче Пелея!
Я испытую, чего на земле не испытывал смертный:
Мужа, убийцы детей моих, руки к устам прижимаю!
Или еще пример Ч другое открытие: горе и сплачивает, и в то же время разъе
диняет людей. Дружно рыдают рабыни, оплакивая убитого Патрокла, но в душе
каждая сокрушается о собственном горе, и так же плачут, сидя рядом, враги
Ч Ахиллес и Приам:
За руку старца он взяв, от се
бя отклонил его тихо.
Оба они вспоминая: Приам Ч знаменитого сына,
Горестно плакал, у ног Ахиллесовых в прахе простертый,
Царь Ахиллес, то отца вспоминая, то друга Патрокла,
Плакал, и горестный стон их кругом раздавался по дому.
Или еще Ч всякое очень сильное чувство двулико, скорбное просветление с
крыто на дне безутешного плача, за бешеным гневом таится сладость:
Гнев ненавистный, который и
мудрых в неистовство вводит,
Он в зарождении сладостней тихо струящегось меда.
Психологизм в сочетании с даром художника Ч постоянным стремлением не
рассказывать, а показывать Ч сообщает эпосу качества драмы: характеры р
аскрываются не со стороны, а непосредственно, в речах героев. Речи и репли
ки занимают приблизительно три пятых текста. В каждой из поэм около семи
десяти пяти говорящих персонажей, и все это живые лица, их не спутаешь дру
г с другом. Древние называли Гомера первым трагическим поэтом, а Эсхил ут
верждал, что его, Эсхила, трагедии Ч лишь крохи с пышного стола Гомера. И п
равда, многие знаменитые, психологически совершенные эпизоды «Илиады»
и «Одиссеи» Ч это сцены, словно бы специально написанные для театра. К их
числу принадлежат свидание Гектора с Андромахой в VI песни «Илиады», появ
ление Одиссея перед феакийской царевною Навсикаей и «узнание» его стар
ой нянькою Евриклеей Ч в VI и XIX песнях «Одиссеи».
Читая Гомера, убеждаешься, что обе поэмы (в особенности «Илиада») Ч чудо к
омпозиции, и дивишься безумной отваге аналитиков, утверждавших, будто эт
и виртуознейшие конструкции сложились сами собой, стихийно, спонтанно. Т
рудно сомневаться, что расположение материала было строго и тщательно о
бдумано, Ч именно потому так полно исчерпываются все начатые однажды т
емы, так плотно сконцентрировано действие. Всего одиннадцать стихов пот
ребовалось автору «Илиады», чтобы ввести слушателя (или читателя) в суть
дела, в самую гущу событий; в одиннадцати строках экспозиции открываются
и главная тема всего произведения Ч гнев Ахиллеса, и повод к гневу, и обс
тоятельства, предшествовавшие ссоре вождей, и даже божественная подопл
ека событий («совершалася Зевсова воля»).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15