– Пустяки, – скромно ответил Ангел. – Жаль, что вам не очень нравится моя история. Я начинаю чувствовать себя глуповато…
«Как я мог забыть, что этот парень запросто вторгается в мои полудохленькие мыслишки?!» – спросил я сам у себя.
– «Не нравится» – не то слово, – вяло промямлил я. – Видите ли, Ангел, история, в которой легко предугадывается дальнейший ход событий…
– Вы уверены, что сможете предугадать дальнейшее?
– Почти.
– Попробуйте, – предложил мне Ангел.
– Лень. Лень, Ангел, лень… В своей жизни я столько насочинял всякого, что сейчас любая необходимость сочинить что-то еще приводит меня в беспросветное уныние. Но я хотел бы понять, почему вам, современному молодому человеку, это показалось интересным?
Ангел откинулся на подушку, уставился в потолок и тихо проговорил:
– Наверное, потому, что спустя тридцать лет после рассказанного мною я сам стал участником их семейной истории. Что, не скрою, достаточно серьезно повлияло на всю мою дальнейшую жизнь…
Я приподнялся на локте и загасил сигарету в пепельнице.
– Да что вы говорите? – со слегка фальшиво-повышенным интересом спросил я и улегся поудобнее. – Такого поворота, честно говоря, я не ожидал. Может быть, поведаете?
– Может быть, может быть… – задумчиво протянул Ангел, глядя в темный потолок купе.
Я почему-то тоже посмотрел туда и вдруг увидел, что потолок стал тихонечко подниматься и светлеть…
Так же медленно, но неотвратимо начали раздвигаться стенки купе…
…ушел куда-то колесный перестук под полом…
…а ночник над головой Ангела взялся лить все более яркий и яркий, уже ослепляющий свет!..
Этот свет заставил меня закрыть глаза, охватил меня всего прелестным, уютным теплом, расслабил…
…и, кажется, стал превращаться в солнце над моей головой…
…а в этом удивительном теплом солнечном свете в моем мозгу (или передо мной?..) стали возникать обрывки дальнейшей истории…
Они не были столь подробными, как в первой части Ангельского рассказа, но сменяли друг друга в явно последовательном порядке и разрешали мне понять все происходящее…
– А шо такое? – с нарочитым еврейским акцентом спрашивает Натан Моисеевич Лифшиц. – Шо это у нас бровки домиком? Мы описались или нам песенка не нравится?..
Натан Моисеевич согревает руку дыханием и сует ее под одеяльце в коляске.
– Нет! – восклицает он восторженно. – Таки мы сухие!.. Таки, значит, песенка! И правильно, деточка, – кому сейчас может понравиться «Гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход…»?! Сейчас, котик, дедушка споет тебе другую песенку.
Сорокадвухлетний Натан Моисеевич Лифшиц катит коляску с полугодовалым Алексеем Сергеевичем Самошниковым по солнечному садику на площади Искусств перед Русским музеем, нервно поглядывает на часы и начинает петь новую песенку уже без малейшего намека на анекдотичный еврейский акцент:

Отвори потихо-хо-хоньку калитку-у-у
И войди в тихий сад ты как тень…
Не забудь потемне-е-е накидку,
Кружева на головку надень…

Поет Натан Моисеевич очень даже неплохо, хотя и совсем тихо – адресуясь к лежащему в коляске Алексею Сергеевичу и ни к кому более. Ибо сейчас для Натана Моисеевича на свете нет никого дороже.
Шестимесячный Алексей Сергеевич это как-то просекает, улыбается и тут же закрывает глазки.
Натан Моисеевич продолжает петь романс чуть ли не шепотом и поднимает у коляски перкалевый верх, чтобы защитить засыпающего Алексея Сергеевича от выстрелов солнечных лучей, неожиданно пронзающих кроны деревьев…
… Спустя одиннадцать лет, в семьдесят третьем, заведующая детским садом тридцатидвухлетняя Эсфирь Анатольевна (она же – Натановна) Самошникова родила второго, припозднившегося, мальчика.
Расширенно-семейная и достаточно бурная конференция по поводу выбора имени новорожденному закончилась тем, что, по настоянию бабушки и дедушки, детеныша «для дома, для семьи» назвали Натанчиком – в честь дедушки Лифшица, а в свидетельстве о рождении записали другое имя – Анатолий. Ласкательно – Толик…
– От греха подальше, – сказала осторожная бабушка Любовь Абрамовна. – А так он будет Анатолий Сергеевич Самошников – русский. Пусть потом кто-нибудь попробует придраться.
– Ну, это вы напрасно, мама… – смутился отец новорожденного Серега Самошников, старший техник одного водопроводного учреждения. – Мне, честное слово, даже как-то неловко…
– Что тебе неловко, что?! Я тебя спрашиваю, мудак! – рявкнул дедушка Лифшиц.
Из Натана Моисеевича уже тридцать лет все никак не мог выветриться фронтовой дух командира взвода полковой разведки.
– Что тебе неловко, скажи мне на милость, святой шлемазл?! – повторил Натан Моисеевич. – То, что в стране государственный антисемитизм, или то, что мы с бабушкой пытаемся твоего же ребенка избавить от этой каиновой печати?! Что? Ты много видел русских по имени Натан?
– Да не преувеличивайте вы, папа… – отмахнулся Серега. – Фирка, ну скажи ты им!
– Они правы, Серый, – тихо сказала Фирочка и стала кормить грудью сонного Натана-Толика.
Седьмой год вся семья жила на улице Бутлерова в блочной пятиэтажке. Дом на Ракова, в центре, стали перестраивать, и Лифшицев уже вместе с Самошниковыми переселили в трехкомнатную квартиру-«распашонку» вдали от шума городского.
Там, в отдаленном районе, пятиклассник Лешка Самошников проявил феноменальные актерские способности и на всех школьных вечерах, даже на тех, которые «Только для старшеклассников!», гневно читал:

… А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки…

Или, широко расставив ноги и яростно жестикулируя, торжествующе гремел со сцены актового зала:

… Я волком бы выгрыз бюрократизм!
К мандатам почтения нету…

В семейном диспуте на тему «Есть ли антисемитизм в нашей стране?» Лешка участия не принимал – учил монолог Чацкого.
Чем и высвободил из плена приличий всю дедушкину окопную лексику.
Сейчас Лешка сидел в «совмещенном санузле», и из-за тонкой картонной двери слышно было, с какой печалью и грустью он бесчисленное количество раз повторял:

… Слепец!.. Я в ком искал награду всех трудов?
Спешил, летел, дрожал, вот счастье, думал, близко!..
Пред кем я давеча, так страстно и так низко,
Был расточитель…
Был расточитель…
Был…

– «Был расточитель нежных слов», тетеря!!! – не выдержал дедушка Лифшиц.
– Сам знаю! – огрызнулся Лешка из-за двери. – «Был расточитель нежных слов»…

… А вы, о Боже мой, кого себе избрали?!
Когда подумаю, кого вы предпочли?..

Последние две строки Лешка буквально прокричал из-за двери. Но не грибоедовской Софье, а конкретным маме и папе, а также бабушке и дедушке!
Так ему тошнехонько было от появления Натана-Толика в его, Лешкиной, семье. Ему даже смотреть не хотелось в сторону своего новоявленного братца. Приперся, видите ли, орет без умолку, рожа красная, лысый, повсюду пеленки обсиканные, и, главное, все теперь вокруг него крутятся, будто с ума посходили!..

… Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок…

«Вот сейчас повешусь, тогда узнаете…» – подумал Лешка.
И жалко ему стало себя, ну прямо до слез.
Он брезгливо сдвинул висящие пеленки в сторону и сел на край ванны. И представил себе свои похороны.
Увидел скорбные лица мамы и папы, безутешное горе бабушки и дедушки, увидел свой рыдающий пятый «А»…
…и сам заплакал по-настоящему, отчетливо вспоминая, как в прошлом году хоронили младшую сестру дедушки тетю Нюру.
Про которую бабушка всегда говорила, что «Нюра – такая блядь, что пробы ставить некуда!..»

* * *

… Тут экран моего «просмотрового зальчика» вроде бы разделился на две половинки, и я увидел, как…
…одновременно с появлением Толика-Натанчика в семье Самошниковых – Лифшицев…
…не на Земле, не в клинике, не в каком-либо реальном месте и стране, а где-то в Необъяснимом, Непредставляемом, сокрытом от Человечества Мире невероятным образом сам по себе возник еще один Маленький.
Он появился во «второй половинке экрана» в тот же самый миг, когда в родильном доме будущий Толик-Натанчик покинул измученную страданиями Фирочку и тоненьким писком объявил всем о своем рождении…
Тот второй Малыш; возник не из боли и судорог, не из крови и разрывающих душу животных криков, а из большого, нежного и пушистого облака. Какая-то мультипликация, да и только!..
И ведь не запищал, не заплакал, а только открыл широко большие голубые глаза и Кому-то очень доверчиво улыбнулся.
Невидимый Кто-то завернул конвертиком края свисающего воздушного, молочно-белого и, наверное, очень теплого облака и укутал в него голубоглазого Малыша.
Я видел… Я видел, как это уютное облако, превращенное в постельку для новорожденного, стало медленно и бережно уносить Малыша навстречу Солнцу…
Ах, какие у него были голубые глаза!
Даже сейчас, находясь в состоянии, близком к гипнотическому, не очень отдавая себе отчет в происходящем, я готов был поклясться, что эти голубые глаза я только совсем недавно где-то видел! Пусть это даже прозвучит фантастически, но, как мне кажется, я видел их у человека совершенно взрос…

* * *

– Так это были вы, Ангел?! – потрясенно спросил я, с трудом выскребаясь из своего «просмотрового зала».
– Узнали? – удивился Ангел. – Странно. Столько лет…
– Глаза…
– Да, глаза действительно с возрастом не меняются.
– Послушайте, так вы, оказывается, на свет Божий появились вместе с этим Толиком-Натанчиком?!
– Конечно. Вы это тоже поняли? Мне кажется, что я об этом не упоминал.
– Нет, но я это сообразил просто как профессионал. Не обязательно так уж все и досказывать. Чутье-то у меня хоть какое-то осталось!.. Слава Богу, сорок лет в кино оттрубил.
– Приятно иметь дело с профи, – с удовольствием сказал Ангел. – Не перевариваю дилетантизм. Вы знаете, Владим Владимыч, с этим Толиком-Натанчиком мы вообще одно время шли почти параллельно: он в три годика пошел в детский сад, а меня в это же время направили в Амуро-Купидонскую младшую группу. Он семи лет поступил в первый класс, и меня в семь зачислили на подготовительное отделение средней Школы Ангелов-Хранителей… В отличие от своего старшего брата Леши Натанчик сразу же стал заниматься спортом. К его одиннадцати годам с ним боялись связываться четырнадцатилетние мальчишки… Кстати, в то время я тоже уже достаточно неплохо летал и стрелял из лука! Наши с ним пути разошлись тогда, когда нам исполнилось двенадцать лет. Если мне не изменяет память, это было в восемьдесят третьем. Толик попал в колонию для малолетних преступников, а меня в это же время отправили за границу на школьно-производственную практику – помочь его старшему брату Леше Самошникову…
– Как все чудовищно переплелось! – грустно вздохнул я.
Почему-то мне действительно стало жаль этих людей, история которых поначалу не показалась мне интересной.
– Ох, Владимир Владимирович, если бы вы знали, какие кошмарные события обрушились в тот год на Лифшицев и Самошниковых! Даже в мою незрелую голову двенадцатилетнего Ангела-подростка вползла крамольная мыслишка: а так ли уж все Люди на Земле находятся под неусыпным покровительством Всевышнего? Хотелось крикнуть – а этих-то за что?!! И только с Лешей Самошниковым ситуация, по современно-эмигрантским понятиям, на первый взгляд показалась рядовой и примитивной. В срочном порядке командировать туда взрослого, дипломированного Ангела-Хранителя было все равно что стрелять из пушки по воробьям. Поэтому послали меня, в качестве практиканта. Естественно, с последующим зачетом по Наземной практике и переходом в очередной класс нашей ШАХи…
– Куда?! – Мне показалось, что я ослышался.
– ШАХи, – повторил Ангел и пояснил: – Школы Ангелов-Хранителей.
– Так… И еще. Вы тут сказали фразу – «по современно-эмигрантским понятиям». При чем тут эмиграция? И почему вас отправили «за границу»?
– Но Лешка к тому времени уже эмигрировал! – досадливо произнес Ангел. – Вы этого разве не поняли?.
– Нет.
– О’кей, – примирительно сказал Ангел. – Значит, это моя вина. Дело в том, что Алексей Сергеевич Самошников, двадцати четырех лет от роду, будучи в составе труппы одного провинциального театрика, куда он был распределен сразу же после Театрального института, что на Моховой, поехал с шефскими спектаклями по частям Северо-Западной группы войск, расквартированных в Германии – тогда еще не объединенной…
– И дрыснул, – подсказал я.
– Почти, – согласился со мной Ангел. – Но…
– Погодите, погодите, Ангел! – взмолился я. – Давайте по порядку. И пожалуйста, начните с Толика-Натанчика. Во-первых, мне очень нравится это имясочетание, а во-вторых, с некоторых пор судьбы детей мне намного важнее, чем приключения взрослых.
И я с грустью подумал о том, что наша внучка Катя уже никогда не будет Ребенком…
Наверное, дети стали занимать мое внимание больше, чем взрослые, с тех пор когда я понял, что наша маленькая и любименькая Катька бурно взрослеет. И не так, как нам бы этого хотелось.
Еще совсем недавно, несколько лет тому назад, когда Катьке было десять – двенадцать, между нами пролегала всего лишь обычная, неглубокая и совершенно естественная канавка, полная извечных возрастных взаимных непониманий, обид и радостных, исцелительных прощений.
Сегодня же мы с ней уже стоим по разные стороны гигантской пропасти, наполненной четкими оценочными представлениями друг о друге, а внизу – по самому дну этой пропасти – протекает тоненький, затейливо извилистый и, к сожалению, иссыхающий ручеек нашей взаимной любви…
– Думаю, что вы несправедливы к ней, – тихо произнес Ангел.
Я проглотил подступивший к горлу комок и сказал ему:
– Да, пошли вы… со своими фокусами! Валяйте про Натанчика…

* * *

В отличие от своего погодка Ангела, терпеливо и безропотно дожидавшегося решения Священного педсовета Школы Ангелов-Хранителей посылать его Сверху Вниз на Наземную практику или нет, Толик-Натанчик к своим двенадцати годам уже имел достаточно серьезный послужной список деяний – как праведных, так и не очень…
К праведным сторонам его существования можно было смело отнести безграничную любовь к деду Натану Моисеевичу, покровительственную нежность к бабушке Любови Абрамовне, ласковое отношение к маме Фирочке, безусловное уважение к отцу Сереге и спокойное равнодушие к актерскому таланту старшего брата Лешки, а равно и к нему самому, к тому времени уже окончившему Театральный институт.
Но вот ведь извивы природы и наследственности! Лешка был чуть ли не копией своего отца Сереги – такой же длинный и тощий, с тонким, красивым интеллигентным лицом, которые так часто встречаются в самых простых русских семьях…
Толик же Натанчик был поразительно похож на своего деда Натана Моисеевича Лифшица. По законам неумолимой генетики Толик-Натанчик безжалостно перешагнул через поколение и унаследовал не только поразительное внешнее сходство с дедом, но и весь комплекс дедушкиного еврейско-фронтового темперамента и авантюризма, без которого командир взвода разведки того времени не просуществовал бы и трех недель.
А пожилой закройщик мужской верхней одежды из знаменитого ателье в Перцовском доме на Лиговке Натан Моисеевич Лифшиц почти не утратил этих качеств и в мирные преклонные годы. Что, прямо скажем, иногда становилось обременительным как для дома, так и для «индпошива»…
Толик-Натанчик был небольшого роста, квадратненький, очень сильный физически, и к похвальным граням его жизни можно было отнести вполне сносную школьную успеваемость и выдающиеся достижения в спорте! В одиннадцать лет он выиграл первенство детских спортивных школ трех районов – Калининского, Выборгского и Петроградского – по вольной борьбе. В своей возрастной и весовой категории.
Но за Толиком-Натанчиком числились и не очень благовидные деяния – два «привода» в милицию, где в конечном итоге он был зарегистрирован как лидер небольшой, но крепко сколоченной шаечки из десяти-тринадцатилетних пацанов, проживавших в окрестных домах по улицам Бутлерова и Верности, а также по Гражданскому проспекту.
Впервые милиция отловила Толика-Натанчика за организацию жестокой, кровавой драки с такой же бандочкой, но проживавшей в районе Политехнического института.
Все было как у взрослых. Только беспощаднее. В ход шли самодельные кастеты, цепи, обрезки тонких водопроводных труб…
Несколько пацанов, как с одной, так и с другой стороны, оказались в больницах, а Толик-Натанчик – в кутузке.
Натан Моисеевич надел все свои ордена и медали и пошел «отмазывать» внука. После долгих переговоров с начальником детской комнаты отделения милиции дедушка Лифшиц получил на руки своего внука Анатолия Самошникова, а начальник детской комнаты неожиданно обрел возможность пить без просыху в течение пяти суток, ни у кого не одалживая четвертачок на опохмелку…
Вторично Толик-Натанчик загремел в ментовку за «угон специализированного транспортного средства», как было записано в протоколе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30