Написав слово «предсмертных», я ничуть не раскокетничался. Этим привычно пугающим словом я напрямую обозначил свой сегодняшний жизненный этап.
И это все несмотря на почти ежедневную утреннюю зарядку, начинающуюся у меня, правда, часов в одиннадцать, – всякие там отжимания, велосипед без колес, гантельки по семь с половиной кило…
Бодрости это прибавляет всего лишь часа на полтора, два. А затем – быстрая, нормальная старческая утомляемость. От сидения в удобном, мягком рабочем кресле за пишущей машинкой дико устает спина, поясница буквально разламывается, и мой удачный рабочий день после бесчисленных придирок к самому себе, переделок и поправок к вечеру выплевывает всего лишь странички полторы машинописного текста, напечатанного начисто через два интервала в количестве двадцати восьми строк на стандартном бумажном листе.
Но главный признак сыплющегося на меня старения я обнаружил совсем недавно!
Я катастрофически стал терять ту самую ироничность, которая всю жизнь защищала меня и отгораживала от серьезного отношения к серьезным событиям.
Скорее всего это безнравственно, зато частенько мне помогало выжить в ситуациях, казалось бы, безвыходных. Ирония заслоняла понимание опасности, и от этого очень многие мои недальновидные друзья всегда считали меня человеком отважным. На самом деле это была элементарная недооценка угрозы…
Огорчительно еще то, что в последних писаниях моя постаревшая, почти немощная ирония стала уступать место примитивному сентиментализму. Да и сам я в обыденной жизни стал изрядно слезлив и сентиментален. Что нередко происходит с пожилыми (как я, однако, трушу произнести слово – «старыми»!) людьми, прожившими нелегкую и жестокую жизнь, нафаршированную тайными и постыдными компромиссами и яркими, поверхностными бескомпромиссными решениями, вызывавшими лишь на секунду нервный восторженно-победительный всплеск, а потом отравлявшими много лет последующего существования.
Ужасно, что с возрастом уходит юмор и появляется некая раздражительность. Ясно представляю себе, как нелегко моим близким жить рядом со мной. Откуда мне ведомо, что они прощают меня?..
Но самое страшное, что при чудом сохранившемся желании сочинять я почти утратил способность легко и элегантно, как раньше, выдумать смешной эпизод или неожиданный и веселый поворот в диалоге героев, сочинить изящную, остроумную реплику для симпатичного мне персонажа…
А сколько раз я всем пытался доказать, что «мелодраматичность и сентиментализм», если они остаются в пределах хорошего вкуса, – могучий двигатель драматургии! Сегодня же, когда я ощущаю невольную и неправомерную подмену трезвого, смешливого взгляда на выдуманные мною события жалостливым, надрывным и многословным описанием, я прихожу в ужас от того, что стало происходить со мной, любимым!..
Именно поэтому я, опасаясь перебора «трагизма», ничего не буду писать о том, как отреагировал Леша Самошников на все, что ему рассказала по телефону мать – Фирочка Самошникова. О судилище над его младшим братом Толиком-Натанчиком, о скоропостижной смерти любимого дедушки, о самоубийстве Вани Лепехина, об их поездках с папой на «дни свиданий» в детскую колонию строгого режима к маленькому Толику…
Рассказала быстро, скомканно. Потому что Любовь Абрамовне на радостях от Лешкиного звонка стало совсем плохо с сердцем и Фирочка была вынуждена закончить разговор с Западной Германией и вызвать матери «неотложку».

* * *

Вот тут я попросил Ангела вернуть меня из Того Времени в Это и поведать мне, как говорится, «своими словами» о том, что же происходило дальше. Мне очень нужно было отдохнуть от всего, что я увидел Там…
Думаю, в данном случае сработала некая подсознательная возрастная защитная функция: у меня уже не было сил видеть и слышать истерические рыдания молодого, сильного мужика!..
– Ох, Владим Владимыч… Как он кричал, как плакал, как бился в истерике!.. С какой неловкой лихорадочностью натягивал на себя джинсы, как тряслись у него руки, когда он пытался застегнуть рубашку! А что он кричал, Владим Владимыч!.. Как молил Толика, маму, отца, бабушку простить его, как проклинал себя за ничтожество, звал мертвого деда, неживого дядю Ваню Лепехина, как умолял Небо дать ему силы покончить с собой… Как он в эти минуты не хотел жить!.. – говорил Ангел. – Помню, меня это привело в состояние шока. Я и до этих-то криков был предельно взвинчен… Маленький дурачок-практикантишка наивно решил посмотреть, как это Лешка с его помощью будет избавляться от Одиночества! Надеюсь, вы понимаете, что я увидел ночью в спальне миссис Лори Тейлор?! С нашим Школьным теоретическим курсом азбуки секса по Мастерсу и Джонсону это не имело ничего общего!
– С ума сойти! – ужаснулся я. – Вам же было всего двенадцать…
– В том-то и дело! Голова пылает, все тело в каком-то огне, глаз оторвать не могу! Внизу… ну, там, между ног, все разрывается от дикой похоти, от неукротимого мальчишечьего желания! Меня и самого впору было отпаивать валерьянкой…
– Вот уж никогда не думал, что такие плотские штуки могут возникать и у Ангелов, – пробормотал я. – Мне всегда казалось…
– Обычные Земные идеалистические заблуждения, – очень мягко прервал меня Ангел. – Короче, мне не нужно вам объяснять свое состояние… А тут еще эта истерика!
– Ничего себе – нагрузочка на ребенка, – вздохнул я.
– Так вот: рыдания и слезы красивого взрослого мужчины я тоже наблюдал впервые! Припоминаю, что в цикле наших Школьных лекций «Особенности проявления Человеческих характеров и поведение Людей в различных формах ситуативных обстоятельств» говорилось, что плакать могут только Дети и Женщины. О Мужских слезах и рыданиях мы не слышали ни единого слова! Отсюда, естественно, и мой испуг, и моя растерянность в первый момент… К счастью, мне почти сразу же удалось установить связь с тем белым Стариком-Ангелом – номинальным руководителем моей Наземной практики…
Неожиданно меня заинтересовала система Ангельской связи.
– Каким образом?! – поразился я.
– Владим Владимыч, мне будет сложно вам это объяснить, еще сложнее вам будет это понять. Могу пояснить одно – на очень высоких частотах! Я сказал «к счастью», потому что Старик к тому времени уже был глух, как тетерев, и достучаться до него можно было только случайно. Мне повезло. Старик очень толково порекомендовал мне ни под каким видом не оставлять Лешку сейчас одного. И к создавшейся ситуации немедленно подключить Женщину! Что я и сделал – миссис Лори Тейлор, она же Лариска Скворцова, она же Цыпа, как фурия, примчалась из ванной комнаты на Лешкин захлебывающийся крик:
– Не хочу жить!!! Не хочу!..
– Скажите, Ангел… – неожиданно напряженно спросил я. – А вы не помните, когда Леша плакал, как он обращался к скончавшемуся Натану Моисеевичу? Ну, как он его называл, когда просил у него, у мертвого, прощения?..
Ангел немного помолчал, а потом поднял на меня свои голубые глаза, откинул длинную, свисающую на лицо прядь светлых волос и даже улыбнулся:
– Он называл его так же, как звал еще в раннем детстве. Точно так же, как по сей день вас называет ваша внучка Катя, – «дедуленька»…
Я уже ни хрена ничему не удивлялся. Даже тому, что Ангел знает, как зовет меня Катька в минуты внучачьей нежности. Лишь затосковал, что в неведомом, но скором будущем наша Катюха произнесет «дедуленька», когда меня уже не будет…
– Только, пожалуйста, никаких аналогий, – строго сказал мне Ангел. – У вас впереди еще минимум пара книжек. Насколько я знаю, вы теперь сочиняете их чрезвычайно медленно, так что времени у вас в запасе – предостаточно!..
Потом Ангел рассказал следующее.

* * *

Лори Тейлор заставила Лешку проглотить целую таблетку «бромазанила», половина которой с успехом могла бы успокоить взволнованного африканского слона, и срочно вызвала своего «хаузартца» – домашнего врача Уве Нитцше.
Тот не заставил себя ждать. Эта американская фрау умела быть благодарной.
– Уве! – сказала ему фрау Тейлор на хорошем немецком. – Мне нужно привести этого парня в порядок. Я, к сожалению, завтра днем на неделю вылетаю в Испанию на съемки. Ему, тоже завтра, но с раннего утра, необходимо быть в Бонне, в советском посольстве. Сегодня он уже пропустил часы приема. Да и вряд ли он смог бы сегодня с ними разговаривать в таком состоянии. Немецкий он почти не знает, так что все вопросы – ко мне. Ваши визиты к нему, Уве, будут оплачены мною «экстра». Понятно?
– Кайн проблем, Лори, – ответил доктор Нитцше и взялся за Лешку Самошникова.
После чего Лори Тейлор по телефону разыскала менеджера артиста Алексея Самошникова – герра Гришу Гаврилиди и срочно послала за ним свою служанку на ее собственном автомобиле «Мазда-323».
Когда Гриша был доставлен на виллу миссис Лори Тейлор и попытался было поприветствовать ее на своем немецком языке, Лори резко сказала ему по-русски:
– Заткнись и слушай меня внимательно. Ты за рулем когда-нибудь сидел?
– А двести семнадцать тысяч километров на ушастом «Запорожце» вам что-нибудь говорят? – нахально спросил Гриша.
– Тогда сто верст до Бонна и сто обратно осилишь, – сказала Цыпа. – Возьмешь у моей служанки «мазду» и фарцойгшайн – в смысле техпаспорт, получишь у меня триста марок на бензин и жратву и завтра в шесть утра повезешь Алешку в Бонн. В наше е…..е посольство. И сделаешь все, чтобы ему разрешили вернуться домой в Ленинград! Если у тебя ни хера не получится, я через неделю вернусь из Испании и займусь этим сама.
И через паузу тихо пробормотала по-английски:
– Хотя теперь мне еще больше хочется, чтобы он был всегда рядом со мною…
Когда-то доктор Нитцше год стажировался в Англии и поэтому с нескрываемым удивлением посмотрел на миссис Лори Тейлор. Она перехватила его взгляд, жестко сказала по-немецки:
– Доктор, вы должны его успокоить, но не настолько, чтобы он завтра в посольстве производил впечатление слабоумного!
Посмотрела на затихающего, всхлипывающего Лешку, на Гришу Гаврилиди, четко проговорила по-русски:
– А я буду Бога молить, чтобы вы там попали к человеку решительному и ответственному, а не к какому-нибудь трусливому чиновному кретину с сосисочной идеологией…

* * *

– Даже тогда, когда я в своем отрочестве был исполнен почти абсолютной Веры, я уже отчетливо представлял себе сложнейший путь молитвы или обращения к Нему Самому! – сказал мне Ангел. – Фильтрации, сортировки, разбор по тематическим направлениям, Ангелы по Внешним связям, Ангелы-Референты, Система Безопасности… И я был свято убежден, что обращение миссис Тейлор к Нему обязательно завязнет в одной из самых начальных инстанций и никогда не будет Им услышано… Но тогда на мне, двенадцатилетнем, лежала миссия быть Его Посланцем на Земле, и за исполнение Лориной молитвы я взял всю ответственность на себя!
… Эту поездку в Бонн, в посольство Советского Союза, я должен был увидеть своими глазами.
Не потому, что я не доверял рассказу Ангела – отнюдь, но я подумал, что в наших родных нюансах изощренного советизма, да еще вынесенного на такую сытно-притягательную почву, как Западная Германия, мне будет разобраться гораздо легче, чем честному и отважному Мальчику-Ангелу, который так мужественно пытался стать Хранителем.
Именно поэтому я и попросил уже сегодняшнего – взрослого и замечательного моего «сокупейника» Ангела разрешить мне посмотреть на то, как будут развиваться дальнейшие события.
Тем более что меня даже не нужно было перемещать из одного Времени в другое. Что, подозреваю, сильно облегчало Ангелу исполнение моей просьбы…
Я так и думал, что в нашем советском посольстве маленький, чистый и смелый Посланец Неба обязательно вляпается в какое-нибудь наше совковое дерьмо!
Бедный Мальчик впрямую воспринял просьбу Цыпы к Господу направить Лешку и Гришу к самому «ответственному и решительному» сотруднику советского посольства в Бонне.
Поэтому оба герра – и Самошников и Гаврилиди – оказались в кабинете действительно самого «ответственного и решительного». У начальника так называемой «Инспекции» – представителя Комитета государственной безопасности при любом советском дипломатическом корпусе, находящемся за рубежами нашей великой Родины…
– То вы, задравши хвост, убегаете и предаете свою страну самым бессовестным образом, а то, поджавши хвост, просите вернуть вас обратно – домой, – с ласковым упреком говорил «ответственный и решительный». – Как у вас, у артистов, все это легко и просто!
– Но я же объяснял вам, как случайно все это произошло, – упавшим голосом говорил Лешка. – Я никогда и не думал…
– Вот вы не думаете, а нам приходится расхлебывать.
«Ответственный» решительно встал, порылся в металлическом шкафу, достал оттуда тонкую картонную папочку с несколькими листочками и газетной вырезкой и спросил:
– А чего же это вы в свою организацию не обратились?
– В какую это «свою»? – удивился Лешка. – В ВТО, что ли?
– Куда? – не понял «решительный».
– ВТО – Всероссийское Театральное Общество.
«Ответственный» даже рассмеялся:
– Ну, зачем же… Я имею в виду вашу еврейскую общину по месту вашего сегодняшнего проживания на территории ФРГ.
– А я-то тут при чем?! – Внутри у Лешки стала подниматься мутная волна ненависти к этому «ответственному и решительному».
Хозяин кабинета раскрыл картонную папочку, перелистал бумажки и поднял на Лешку внимательные глаза:
– Мамаша же у вас, извините, так сказать, еврейской нации. А там таких, как вы, только и ждут, понимаешь.
– Ах вон оно что!..
Лешка скрипнул зубами, еле удержался, чтобы не вцепиться в глотку этому «решительному и ответственному»,
Гриша Гаврилиди мгновенно просек Лешкино состояние и быстро заговорил, стараясь сгладить внезапно возникшую напряженную ситуацию:
– Я, конечно, дико извиняюсь!.. Но вы поймите, у Алексея Сергеевича счас очень тяжелая обстановка в семье! Младший братик в колонию попал…
– Яблоко от яблоньки, как говорят по-русски, – усмехнулся «ответственный».
– Послушайте!.. – плохим голосом сказал Лешка Самошников и неожиданно стал приподниматься.
Но Гриша Гаврилиди рванул его сзади за куртку и усадил на стул, не прекращая своей тирады:
– Дед Алексея Сергеевича – в Великую Отечественную командир взвода разведки – умер от инфаркта, бабушка хворает, мать и отец разрываются между домом, работой и колонией… Ну, случилось такое!.. Ну, не вешаться же! Ну пожалуйста…
– А вы хотите, чтобы из-за вас мы все тут на уши встали, да? – «Решительный и ответственный» перестал играть в дипломата. – То – туда, то – обратно! Вы уверены, что ленинградские органы вас по головке погладят и с оркестром встречать станут?
– Будь что будет… Только верните меня, – хрипло проговорил Лешка и, перешагнув через самого себя, добавил: – Умоляю вас…
– А вы представляете себе, во что это влетит нашему советскому государству? Переписка, запросы, выяснения, депортация… Здесь, знаете ли, ничего даром не делается!
«Где это „здесь“ – в Западной Германии или в советском посольстве?» – хотел было спросить Лешка, но Гриша больно наступил ему на ногу и не оставил «решительному» ни малейших сомнений:
– Мы все оплатим! Мы за все рассчитаемся!
Ответственный начальник решительной «Инспекции» что-то прикинул в уме и спросил у Гриши Гаврилиди:
– А вы кто будете гражданину Самошникову? Я что-то не понял.
– Я его менеджер. Концерты его устраиваю, выступления… Гаврилиди моя фамилия.
Начальник призадумался. Гриша воспользовался паузой:
– Да, кстати! Алексей Сергеевич в театре молодого Ленина играл! Владимира Ильича…
Лицо «ответственного и решительного дипломата» окаменело от ужаса. Он напрягся, побагровел и, перегнувшись через собственный стол к Лешке и Грише, свистящим шепотом произнес:
– Этим не шутят!
– Чтоб я так жил, – тут же сказал Гриша. «Ответственный» помолчал, отдышался и, наконец, пришел в себя:
– Вы, гражданин Самошников, выйдите в коридорчик, посидите там. А вы, гражданин Гаврю…
– Гаврилиди, – услужливо подсказал Гриша.
– А вы, значит, задержитесь, – сказал начальник, не рискуя снова запутаться в неприятной ему нерусской фамилии.

* * *

– Десять тысяч!!! Десять тысяч западных бундесмарок, сука!!! – кричал Гриша Гаврилиди.
Несмотря на тихую, пустынную окольную дорогу – «ландштрассе», куда раздерганный Гриша впилился, так и не найдя в Бонне выезда на автобан, обратный путь был очень шумным, нервным и скоростным.
– Десять тысяч!!! Курва!.. Охереть можно! – вопил Гриша на скорости сто тридцать при ограничении в семьдесят километров.
– Десять тысяч… – потерянно повторял за ним Лешка.
– Да еще в течение пяти суток!.. Жлобяра советская!..
– И чтобы я еще публично всю Западную Германию обосрал… Как плацдарм американской военщины, – не мог оправиться Лешка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30