Это стремление высказывается, например, в письме к князю Одоевскому по поводу смерти его сына. Доброта и добродушие царя сказывались в его лице, глазах, в ласковом обращении, в беззлобной, светлой шутке, каковая часто мелькает в его письмах.
Но это же добродушие и мягкая снисходительность мешали Алексею Михайловичу быть последовательным и твердым в своем отношении к людям, что мы видели и раньше, в поведении царя в отношении Милославского: отлично понимая этого человека, видя, что он не стоит его симпатии, царь тем не менее терпел его. Неоднократно по добродушию и даже против воли он уступал влиянию со стороны. Вспомним, каким влиянием на царя пользовался Никон, встречавший со стороны царя только пассивное сопротивление и редко-редко минутную вспышку активного протеста, проходившего без последствий. Алексей Михайлович подчас терпел очень резкие выходки Ордына-Нащокина. Вообще у него недоставало твердости характера, хотя он и не был совсем бесхарактерным; им нельзя было играть безнаказанно, что видно из судьбы Никона.
Такова была природа этого царя – живая, впечатлительная, добрая и мягкая. Любовь к чтению и размышлению еще больше развила светлые стороны его характера. Алексей Михайлович был, как известно, одним из образованнейших людей московского общества; следы его начитанности, церковной и светской, разбросаны по всем его писаниям. Он был прекрасно знаком с литературою того времени и до тонкости усвоил себе книжный язык. В серьезных письмах и сочинениях царь любил пускать в ход книжные обороты, употреблять цветистые афоризмы. Тем не менее он не похож на тогдашних книжников-риторов, любивших кстати и некстати употреблять цитаты из Священного Писания, часто даже не осмысливая их; у царя каждый афоризм продуман, из каждой фразы глядит живая мысль. Он много читал и при этом думал, и речь его всегда отличалась продуманностью. Поэтому его умственный облик выступает перед нами ясно.
Чтение, которое Алексей Михайлович чрезвычайно любил, развило в нем очень глубокую и очень сознательную религиозность. И этим чувством он был проникнут весь, много молился, строго держал посты (некоторые дни в Великом посту даже ничего не ел), знал все церковные уставы. Его главным духовным интересом было спасение души, и с этой точки зрения он судил и других, напоминая при каждом выговоре виновному, что тот губит душу и служит сатане. По представлению общему в то время, путь к спасению души Алексей Михайлович видел в строгом исполнении обрядов. В этом отношении для нас любопытны записки диакона Павла Алеппского, который был в России в 1655 году с патриархом Макарием Антиохийским и описал нам Алексея Михайловича в церкви и среди клира. Из этих записок, как и из вопросов, которые царь задавал патриарху Макарию, всего лучше видно, какое значение придавал царь обрядам, как он их знал и как следил за точным их исполнением. Но обряд и некоторый аскетизм не подавляли и не исчерпывали религиозного сознания Алексея Михайловича, из-за формы он не забывал и содержания, и религия у него была не только обрядом, но и нравственной дисциплиной. Будучи глубоко религиозным, он, по его мнению, не грешил, смотря комедию и лаская «немцев» (сами иностранцы свидетельствуют о милостях к ним царя Алексея Михайловича). В глазах его это было не преступление против религии, а совершенно позволительное и полезное, а в то же время и приятное новшество. Он ревниво оберегал чистоту религии и был, конечно, один из православнейших москвичей; но дело в том, что его ясный, практический ум и начитанность позволяли ему не так узко понимать православие, как понимало большинство.
Алексей Михайлович был философ-моралист, и его философское мировоззрение было строго религиозным: он все судил с религиозной точки зрения и на все окружающие явления отзывался с высоты своей религиозной морали. Но эта мораль, развившись в мягкой, доброй, светлой душе, являлась не сухим кодексом отвлеченных правил, суровых и безжизненных, а сказывалась мягким, прочувствованным, любящим словом или жизненным, полным ясного смысла положением. Склонность к мышлению и наблюдению (Алексей Михайлович был прекрасный наблюдатель, как большинство охотников) вместе с добродушием и мягкостью выработали в нем замечательную для того времени тонкость чувства, почему и его мораль высказывалась им порою поразительно хорошо, тепло и симпатично, особенно тогда, когда ему приходилось кого-нибудь утешать. Такая теплота чувства сквозит, например, в каждом слове письма царя к князю Одоевскому, о котором упоминалось выше. «Да будет тебе ведомо, – пишет Алексей Михайлович, – судьбами всесильного и всеблагого Бога нашего и страшным Его Повелением изволил Он, Свет, взять сына твоего, первенца, князя Михаила, с великою милостью в небесныя обители; а лежал огневою три недели безо дву дней, а разболелся при мне, и тот день был я у тебя в Вешнякове, а он здрав был; потчевал меня, да рад таков, я его такова радостна николи не видал, да лошадью он да князь Федор челом ударили, и я молвил им: „Потоль я приезжал к вам, что грабить вас?” И он плачучи да говорит мне: мне-де, государь, тебя не видать здесь; возьми-де, государь, для ради Христа, обрадуй, батюшка, и нас, нам же и довека такова гостя не видать. И, видя их нелестное прошение и радость... взял жеребца темно-сера. Не лошадь дорога мне, всего лутчи их нелицемерная служба и послушание и радость их ко мне, что они радовалися мне всем сердцем».
Описывая далее болезнь князя Михаила Одоевского, царь обращается затем к отцу его с такими словами: «И тебе, боярину нашему и слуге, и детям твоим через меру не скорбить, а нельзя что не поскорбеть и не прослезиться и прослезиться надобно, да в меру, чтоб Бога наипаче не прогневить и уподобитца б тебе Иову праведному. Тот от врага нашего общего, диавола, пострадал – сколько на него напастей приводил? Не претерпел ли он, и одолел он диавола, не опять ли ему дал Бог сыны и дщери? А за что? За то, что ни во устах не погрешил, не оскорбился, что мертва быша дети его. А твоего сына Бог взял, а не враг палатою подавил. Ведаешь ты и сам, Бог все на лутчие нам строит, а взял его в добром покаянии... Не оскорбляйся, Бог сыну твоему помощник; радуйся, что лутчее взял, и не оскорбляйся зело, надейся на Бога, и на Его родшую, и на Его всех святых. Потом, аще Бог изволит, и мы тебя не покинем и с детьми и, помня твое челобитье, их жаловали и впредь рад жаловати сына его, князь Юрья, а отца рад поминать. А князь Феодора и пожаловал, от печали утешил, а на вынос и на всепогребальные я послал, сколько Бог изволил, потому что впрямь узнал и проведал про вас, что, опричь Бога на небеси, а на земли опричь меня, никого у вас нет, а я рад вас и их жаловать, только ты, князь Никита, помни Божью милость, а наше жалованье. Как живова его жаловал, так и поминать рад... А прежде того мы жаловали, к тебе писали, как жить мне, государю, и вам, боярам, и тебе, боярину нашему, уповать на Бога, и на пречистую Его Матерь, и на всех святых и на нас, великого государя, быть надежным; аще Бог изволит, то мы вас не покинем, мы тебе с детьми и со внучаты по Бозе родители, аще пребудете в заповедях Господних и всем беспомощным и бедным по Бозе помощники. На то нас Бог и поставил, чтобы беспомощным помогать. И тебе бы учинить против сей нашей милостивые грамоты одноконечно послушать с радостью, то и наша милость к вам безотступно будет». Окончив письмо, царь делает на нем такую приписку: «Князь Никита Иванович! Не оскорбляйся, токмо уповай на Бога и на нас будь надежен».
В этом письме вы видите человека чрезвычайно доброго, умеющего любить, умеющего говорить, думать и чувствовать очень тонко. Та же способность понимания и способность нравственно оценить свое положение и свои обязанности сказались, между прочим, и тогда, когда Алексей Михайлович был душеприказчиком у патриарха Иосифа и не решался ни взять, ни купить себе что-нибудь из вещей патриарха. Из последних его особенно прельщала серебряная посуда, но он воздержался и пишет Никону, что не хочет ничего покупать. «Не хощу для того, и от Бога грех, и от людей зазорно; а и какой я буду приказчик, самому мне (вещи) имать, а деньги мне платить себе ж».
Но не стеснялся царь Алексей Михайлович, если ему приходилось кого-нибудь не утешать, а бранить и наставлять; тогда он имел обычай в своем послании очень пространно указывать вину и показывать, против чего именно и как много погрешил виновный. Речь царя в этих случаях была строгой, нравственной сентенцией, иногда очень жестокой и резкой, но всегда доказательной. В таких посланиях особенно ярко высказывается, как много царь думал и как основательно думал.
Мы не имеем возможности обстоятельно излагать философские воззрения царя, хотя они очень любопытны, и мы ограничимся здесь лишь отдельными примерами. Выходя из религиозно-нравственных оснований, Алексей Михайлович, например, имел ясное понятие о значении царской власти – как власти, происходящей от Бога и назначенной для того, чтобы «разсуждать людей вправду», и «беспомощным помогать». В письме к князю Одоевскому царь рассуждает о том, «как жить мне, государю, и вам, боярам», и пишет: «Богом и государю и боярам дарованы люди... рассудите правду, всем равно».
Следовательно, роль стоящего при царе боярства он оценивает по-своему. Вот и другой пример: царь унимает религиозное рвение Никона, когда последний во время пути в Соловки за мощами митрополита Филиппа насильно заставлял сопровождавших его светских людей молиться по монашескому обычаю. В письме своем к Никону по этому случаю Алексей Михайлович согласился с тем, кто жаловался на Никона, «что никого-де силою не заставить Богу веровать». При такой вдумчивости и религиозном настроении была в Алексее Михайловиче одна черта, придающая ему еще больше симпатичности и в то же время многое в нем объясняющая, – Алексей Михайлович был замечательный эстетик. Эстетическое чувство сказывалось в его занятиях соколиной охотой, а позже – в страсти к сельскому хозяйству. Кроме обычного удовольствия охоты, помимо прямых охотничьих ощущений, царь находил в охоте удовлетворение и чувству красоты. В своем сокольничьем уложении, носящем название «Книга, глаголемая Урядник», царь очень тонко рассуждает о красоте ловчих птиц, птичьего лета и боя; видимо, охота для него есть в то же время и эстетическое наслаждение. То же чувство красоты заставляло его любоваться благолепием церковного служения и строго следить за чином его. В одном из писем к князю Одоевскому, где он описывает перенесение мощей митрополита Филиппа в Москву, отражается то же чувство красоты; особенно ярко выдается оно при описании крестного хода; царя увлекает мысль, что наконец-то гонимый святитель Филипп с подобающей честью возвращается к своей пастве. Даже в выборе любимых мест у Алексея Михайловича сказывается это поэтическое чувство: он любил село Коломенское, отличающееся живописным местоположением, хотя далеко не величественным, а из таких, свойственных русской природе, которые порождают ощущение спокойствия. Чрезвычайно любил он также Саввин Сторожевский монастырь (около Звенигорода) – это одно из прекраснейших мест около Москвы; но опять-таки красота этого места мирная, веселая, спокойная, вполне соответствующая характеру царя.
Своеобразное соединение глубокой религиозности с охотничьими наслаждениями и очень светлым, оптимистическим взглядом на жизнь, однако, не было противоречием в натуре и философии царя. В нем религия и молитвы не исключают удовольствий охотничьих и комедийных; напротив, он сознательно допускал эти удовольствия, не считал их преступлениями, не каялся после них, как делал это Иван Грозный. И на удовольствия был у него свой собственный взгляд. «И зело потеха сия полевая, – пишет он в своем Уряднике, – утешает сердца печальные и забавляет веселием радостным, и веселит охотников сия птичья добыча». Далее в том же сочинении он так наставляет охотников: «Будете охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю потехою зело потешно, угодно и весело, да неодолеет вас кручина и печали всякие». Этот взгляд на охоту как на противодействие печали не случайно соскользнул с пера у Алексея Михайловича; по его мнению, жизнь не есть печаль, и от печали надо лечиться, гнать ее, так и Бог велел. Припомним, что писал он Одоевскому: «Нельзя, что не поскорбеть и не прослезиться, и прослезиться надобно, да в меру, чтобы Бога наипаче не прогневить». Но если жизнь не тяжелое, мрачное испытание, то и не сплошная забава. Цель жизни – спасение души, и достигается эта цель хорошею и строгою, благочестивою жизнью. Алексей Михайлович бывал тогда доволен собою, когда на душе у него было светло и ясно, когда кругом все было весело и спокойно и все на месте, все по чину. Об этом-то внешнем порядке и внутреннем равновесии и заботился всего более царь, мешая дело с потехой, аскетизм с удовольствием. И эта его забота позволяет нам сравнить его (хотя аналогия здесь может быть лишь очень отдаленная) с первыми очень симпатичными эпикурейцами, искавшими душевного равновесия в разумном и сдержанном наслаждении. Если уместно здесь припомнить Гейне с его делением людей на эллинов и иудеев, то мы можем сказать, что Алексей Михайлович был типичный эллин. В своих общественных симпатиях Алексей Михайлович был передовой человек своего времени: он вполне последовательно проводил церковную реформу и не был против реформ гражданских. Он охотно принимал киевскую науку и был милостив к киевлянам и к грекам, как вообще к иноземцам, но в то же время он оставался чисто русским и православным, не подвергаясь влиянию иноземцев (что случилось с его сыном), не проводя новых идей в общество и не будучи деятелем партий (что опять-таки было с его сыном). И при конце своего царствования, подавляя консервативный раскол, Алексей Михайлович не терпел слишком явных подражаний Западу. Он на все отзывался, но вполне не отдавался ничему, и в этом отношении его можно назвать личностью, вполне отражавшею в себе все общество XVII века...
Время Феодора Алексеевича (1676-1682)
В борьбе старого и нового порядка победа скоро склонилась на сторону новшеств, получивших право гражданства в умах и перешедших в жизнь при сыновьях Алексея Михайловича. Для того чтобы узаконить новшества, необходимо было, чтобы московский государь склонился на сторону нового порядка, стал за него сам, – и мы видим, что оба сына Алексея Михайловича, Феодор и Петр, стояли очень определенно на его стороне. Но история культурной реформы при Феодоре Алексеевиче очень отличается от последующей преобразовательной эпохи.
При Феодоре Алексеевиче реформа не выходила из Москвы и придворного мира, она касалась только верхних слоев московского общества и только в них развивалась. В глазах народа в это время государственные мероприятия еще не были реформацией.
Затем, при Феодоре Алексеевиче, и характер реформы был иной, чем при Петре. При первом мы наблюдаем влиянием киевское и греческое, и культурные новшества служат преимущественно интересам церкви, а заимствование с Запада идет, как прежде, при Алексее Михайловиче, еще без системы и удовлетворяя лишь частным практическим нуждам государства, что мы видим, например, в устройстве войска по европейскому образцу. При Петре Великом действует не только киевское влияние, но и западное; в то же время и область реформы расширяется, не ограничиваясь одной церковной сферой и высшим классом, – новшества систематически охватывают все стороны жизни, весь государственный организм.
Но и при Феодоре, и при Петре, как уже замечено, для успеха новшеств необходима была не одна санкция, но и почин верховной власти. Хотя само русское общество в значительной своей части и понимало необходимость реформы, тем не менее своими силами оно не могло ей идти навстречу, так как оно не представляло в себе никаких крепких и самостоятельных союзов, которые могли бы осуществить реформу, местные же союзы, установленные государством, все существовали в интересах последнего, не проявляя самостоятельной деятельности. Только отдельные лица в пределах своей частной жизни могли вводить новшества, но это так и оставалось личным делом (как это было и при Алексее Михайловиче) и не развивалось, если само правительство не сочувствовало реформе. Поэтому осуществить реформу могло одно только правительство своим авторитетом.
Слабый и больной Феодор Алексеевич не много сделал в этом направлении, но драгоценно и то, что он личными симпатиями определеннее своего отца стал на сторону реформы. Воспитанник Симеона Полоцкого, знавший польский и латинский языки, слагавший вирши, Феодор сам стал киевлянином по духу и дал простор киевскому влиянию, которое вносило к нам с собою и некоторые – мало, впрочем, заметные – польские черты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Но это же добродушие и мягкая снисходительность мешали Алексею Михайловичу быть последовательным и твердым в своем отношении к людям, что мы видели и раньше, в поведении царя в отношении Милославского: отлично понимая этого человека, видя, что он не стоит его симпатии, царь тем не менее терпел его. Неоднократно по добродушию и даже против воли он уступал влиянию со стороны. Вспомним, каким влиянием на царя пользовался Никон, встречавший со стороны царя только пассивное сопротивление и редко-редко минутную вспышку активного протеста, проходившего без последствий. Алексей Михайлович подчас терпел очень резкие выходки Ордына-Нащокина. Вообще у него недоставало твердости характера, хотя он и не был совсем бесхарактерным; им нельзя было играть безнаказанно, что видно из судьбы Никона.
Такова была природа этого царя – живая, впечатлительная, добрая и мягкая. Любовь к чтению и размышлению еще больше развила светлые стороны его характера. Алексей Михайлович был, как известно, одним из образованнейших людей московского общества; следы его начитанности, церковной и светской, разбросаны по всем его писаниям. Он был прекрасно знаком с литературою того времени и до тонкости усвоил себе книжный язык. В серьезных письмах и сочинениях царь любил пускать в ход книжные обороты, употреблять цветистые афоризмы. Тем не менее он не похож на тогдашних книжников-риторов, любивших кстати и некстати употреблять цитаты из Священного Писания, часто даже не осмысливая их; у царя каждый афоризм продуман, из каждой фразы глядит живая мысль. Он много читал и при этом думал, и речь его всегда отличалась продуманностью. Поэтому его умственный облик выступает перед нами ясно.
Чтение, которое Алексей Михайлович чрезвычайно любил, развило в нем очень глубокую и очень сознательную религиозность. И этим чувством он был проникнут весь, много молился, строго держал посты (некоторые дни в Великом посту даже ничего не ел), знал все церковные уставы. Его главным духовным интересом было спасение души, и с этой точки зрения он судил и других, напоминая при каждом выговоре виновному, что тот губит душу и служит сатане. По представлению общему в то время, путь к спасению души Алексей Михайлович видел в строгом исполнении обрядов. В этом отношении для нас любопытны записки диакона Павла Алеппского, который был в России в 1655 году с патриархом Макарием Антиохийским и описал нам Алексея Михайловича в церкви и среди клира. Из этих записок, как и из вопросов, которые царь задавал патриарху Макарию, всего лучше видно, какое значение придавал царь обрядам, как он их знал и как следил за точным их исполнением. Но обряд и некоторый аскетизм не подавляли и не исчерпывали религиозного сознания Алексея Михайловича, из-за формы он не забывал и содержания, и религия у него была не только обрядом, но и нравственной дисциплиной. Будучи глубоко религиозным, он, по его мнению, не грешил, смотря комедию и лаская «немцев» (сами иностранцы свидетельствуют о милостях к ним царя Алексея Михайловича). В глазах его это было не преступление против религии, а совершенно позволительное и полезное, а в то же время и приятное новшество. Он ревниво оберегал чистоту религии и был, конечно, один из православнейших москвичей; но дело в том, что его ясный, практический ум и начитанность позволяли ему не так узко понимать православие, как понимало большинство.
Алексей Михайлович был философ-моралист, и его философское мировоззрение было строго религиозным: он все судил с религиозной точки зрения и на все окружающие явления отзывался с высоты своей религиозной морали. Но эта мораль, развившись в мягкой, доброй, светлой душе, являлась не сухим кодексом отвлеченных правил, суровых и безжизненных, а сказывалась мягким, прочувствованным, любящим словом или жизненным, полным ясного смысла положением. Склонность к мышлению и наблюдению (Алексей Михайлович был прекрасный наблюдатель, как большинство охотников) вместе с добродушием и мягкостью выработали в нем замечательную для того времени тонкость чувства, почему и его мораль высказывалась им порою поразительно хорошо, тепло и симпатично, особенно тогда, когда ему приходилось кого-нибудь утешать. Такая теплота чувства сквозит, например, в каждом слове письма царя к князю Одоевскому, о котором упоминалось выше. «Да будет тебе ведомо, – пишет Алексей Михайлович, – судьбами всесильного и всеблагого Бога нашего и страшным Его Повелением изволил Он, Свет, взять сына твоего, первенца, князя Михаила, с великою милостью в небесныя обители; а лежал огневою три недели безо дву дней, а разболелся при мне, и тот день был я у тебя в Вешнякове, а он здрав был; потчевал меня, да рад таков, я его такова радостна николи не видал, да лошадью он да князь Федор челом ударили, и я молвил им: „Потоль я приезжал к вам, что грабить вас?” И он плачучи да говорит мне: мне-де, государь, тебя не видать здесь; возьми-де, государь, для ради Христа, обрадуй, батюшка, и нас, нам же и довека такова гостя не видать. И, видя их нелестное прошение и радость... взял жеребца темно-сера. Не лошадь дорога мне, всего лутчи их нелицемерная служба и послушание и радость их ко мне, что они радовалися мне всем сердцем».
Описывая далее болезнь князя Михаила Одоевского, царь обращается затем к отцу его с такими словами: «И тебе, боярину нашему и слуге, и детям твоим через меру не скорбить, а нельзя что не поскорбеть и не прослезиться и прослезиться надобно, да в меру, чтоб Бога наипаче не прогневить и уподобитца б тебе Иову праведному. Тот от врага нашего общего, диавола, пострадал – сколько на него напастей приводил? Не претерпел ли он, и одолел он диавола, не опять ли ему дал Бог сыны и дщери? А за что? За то, что ни во устах не погрешил, не оскорбился, что мертва быша дети его. А твоего сына Бог взял, а не враг палатою подавил. Ведаешь ты и сам, Бог все на лутчие нам строит, а взял его в добром покаянии... Не оскорбляйся, Бог сыну твоему помощник; радуйся, что лутчее взял, и не оскорбляйся зело, надейся на Бога, и на Его родшую, и на Его всех святых. Потом, аще Бог изволит, и мы тебя не покинем и с детьми и, помня твое челобитье, их жаловали и впредь рад жаловати сына его, князь Юрья, а отца рад поминать. А князь Феодора и пожаловал, от печали утешил, а на вынос и на всепогребальные я послал, сколько Бог изволил, потому что впрямь узнал и проведал про вас, что, опричь Бога на небеси, а на земли опричь меня, никого у вас нет, а я рад вас и их жаловать, только ты, князь Никита, помни Божью милость, а наше жалованье. Как живова его жаловал, так и поминать рад... А прежде того мы жаловали, к тебе писали, как жить мне, государю, и вам, боярам, и тебе, боярину нашему, уповать на Бога, и на пречистую Его Матерь, и на всех святых и на нас, великого государя, быть надежным; аще Бог изволит, то мы вас не покинем, мы тебе с детьми и со внучаты по Бозе родители, аще пребудете в заповедях Господних и всем беспомощным и бедным по Бозе помощники. На то нас Бог и поставил, чтобы беспомощным помогать. И тебе бы учинить против сей нашей милостивые грамоты одноконечно послушать с радостью, то и наша милость к вам безотступно будет». Окончив письмо, царь делает на нем такую приписку: «Князь Никита Иванович! Не оскорбляйся, токмо уповай на Бога и на нас будь надежен».
В этом письме вы видите человека чрезвычайно доброго, умеющего любить, умеющего говорить, думать и чувствовать очень тонко. Та же способность понимания и способность нравственно оценить свое положение и свои обязанности сказались, между прочим, и тогда, когда Алексей Михайлович был душеприказчиком у патриарха Иосифа и не решался ни взять, ни купить себе что-нибудь из вещей патриарха. Из последних его особенно прельщала серебряная посуда, но он воздержался и пишет Никону, что не хочет ничего покупать. «Не хощу для того, и от Бога грех, и от людей зазорно; а и какой я буду приказчик, самому мне (вещи) имать, а деньги мне платить себе ж».
Но не стеснялся царь Алексей Михайлович, если ему приходилось кого-нибудь не утешать, а бранить и наставлять; тогда он имел обычай в своем послании очень пространно указывать вину и показывать, против чего именно и как много погрешил виновный. Речь царя в этих случаях была строгой, нравственной сентенцией, иногда очень жестокой и резкой, но всегда доказательной. В таких посланиях особенно ярко высказывается, как много царь думал и как основательно думал.
Мы не имеем возможности обстоятельно излагать философские воззрения царя, хотя они очень любопытны, и мы ограничимся здесь лишь отдельными примерами. Выходя из религиозно-нравственных оснований, Алексей Михайлович, например, имел ясное понятие о значении царской власти – как власти, происходящей от Бога и назначенной для того, чтобы «разсуждать людей вправду», и «беспомощным помогать». В письме к князю Одоевскому царь рассуждает о том, «как жить мне, государю, и вам, боярам», и пишет: «Богом и государю и боярам дарованы люди... рассудите правду, всем равно».
Следовательно, роль стоящего при царе боярства он оценивает по-своему. Вот и другой пример: царь унимает религиозное рвение Никона, когда последний во время пути в Соловки за мощами митрополита Филиппа насильно заставлял сопровождавших его светских людей молиться по монашескому обычаю. В письме своем к Никону по этому случаю Алексей Михайлович согласился с тем, кто жаловался на Никона, «что никого-де силою не заставить Богу веровать». При такой вдумчивости и религиозном настроении была в Алексее Михайловиче одна черта, придающая ему еще больше симпатичности и в то же время многое в нем объясняющая, – Алексей Михайлович был замечательный эстетик. Эстетическое чувство сказывалось в его занятиях соколиной охотой, а позже – в страсти к сельскому хозяйству. Кроме обычного удовольствия охоты, помимо прямых охотничьих ощущений, царь находил в охоте удовлетворение и чувству красоты. В своем сокольничьем уложении, носящем название «Книга, глаголемая Урядник», царь очень тонко рассуждает о красоте ловчих птиц, птичьего лета и боя; видимо, охота для него есть в то же время и эстетическое наслаждение. То же чувство красоты заставляло его любоваться благолепием церковного служения и строго следить за чином его. В одном из писем к князю Одоевскому, где он описывает перенесение мощей митрополита Филиппа в Москву, отражается то же чувство красоты; особенно ярко выдается оно при описании крестного хода; царя увлекает мысль, что наконец-то гонимый святитель Филипп с подобающей честью возвращается к своей пастве. Даже в выборе любимых мест у Алексея Михайловича сказывается это поэтическое чувство: он любил село Коломенское, отличающееся живописным местоположением, хотя далеко не величественным, а из таких, свойственных русской природе, которые порождают ощущение спокойствия. Чрезвычайно любил он также Саввин Сторожевский монастырь (около Звенигорода) – это одно из прекраснейших мест около Москвы; но опять-таки красота этого места мирная, веселая, спокойная, вполне соответствующая характеру царя.
Своеобразное соединение глубокой религиозности с охотничьими наслаждениями и очень светлым, оптимистическим взглядом на жизнь, однако, не было противоречием в натуре и философии царя. В нем религия и молитвы не исключают удовольствий охотничьих и комедийных; напротив, он сознательно допускал эти удовольствия, не считал их преступлениями, не каялся после них, как делал это Иван Грозный. И на удовольствия был у него свой собственный взгляд. «И зело потеха сия полевая, – пишет он в своем Уряднике, – утешает сердца печальные и забавляет веселием радостным, и веселит охотников сия птичья добыча». Далее в том же сочинении он так наставляет охотников: «Будете охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю потехою зело потешно, угодно и весело, да неодолеет вас кручина и печали всякие». Этот взгляд на охоту как на противодействие печали не случайно соскользнул с пера у Алексея Михайловича; по его мнению, жизнь не есть печаль, и от печали надо лечиться, гнать ее, так и Бог велел. Припомним, что писал он Одоевскому: «Нельзя, что не поскорбеть и не прослезиться, и прослезиться надобно, да в меру, чтобы Бога наипаче не прогневить». Но если жизнь не тяжелое, мрачное испытание, то и не сплошная забава. Цель жизни – спасение души, и достигается эта цель хорошею и строгою, благочестивою жизнью. Алексей Михайлович бывал тогда доволен собою, когда на душе у него было светло и ясно, когда кругом все было весело и спокойно и все на месте, все по чину. Об этом-то внешнем порядке и внутреннем равновесии и заботился всего более царь, мешая дело с потехой, аскетизм с удовольствием. И эта его забота позволяет нам сравнить его (хотя аналогия здесь может быть лишь очень отдаленная) с первыми очень симпатичными эпикурейцами, искавшими душевного равновесия в разумном и сдержанном наслаждении. Если уместно здесь припомнить Гейне с его делением людей на эллинов и иудеев, то мы можем сказать, что Алексей Михайлович был типичный эллин. В своих общественных симпатиях Алексей Михайлович был передовой человек своего времени: он вполне последовательно проводил церковную реформу и не был против реформ гражданских. Он охотно принимал киевскую науку и был милостив к киевлянам и к грекам, как вообще к иноземцам, но в то же время он оставался чисто русским и православным, не подвергаясь влиянию иноземцев (что случилось с его сыном), не проводя новых идей в общество и не будучи деятелем партий (что опять-таки было с его сыном). И при конце своего царствования, подавляя консервативный раскол, Алексей Михайлович не терпел слишком явных подражаний Западу. Он на все отзывался, но вполне не отдавался ничему, и в этом отношении его можно назвать личностью, вполне отражавшею в себе все общество XVII века...
Время Феодора Алексеевича (1676-1682)
В борьбе старого и нового порядка победа скоро склонилась на сторону новшеств, получивших право гражданства в умах и перешедших в жизнь при сыновьях Алексея Михайловича. Для того чтобы узаконить новшества, необходимо было, чтобы московский государь склонился на сторону нового порядка, стал за него сам, – и мы видим, что оба сына Алексея Михайловича, Феодор и Петр, стояли очень определенно на его стороне. Но история культурной реформы при Феодоре Алексеевиче очень отличается от последующей преобразовательной эпохи.
При Феодоре Алексеевиче реформа не выходила из Москвы и придворного мира, она касалась только верхних слоев московского общества и только в них развивалась. В глазах народа в это время государственные мероприятия еще не были реформацией.
Затем, при Феодоре Алексеевиче, и характер реформы был иной, чем при Петре. При первом мы наблюдаем влиянием киевское и греческое, и культурные новшества служат преимущественно интересам церкви, а заимствование с Запада идет, как прежде, при Алексее Михайловиче, еще без системы и удовлетворяя лишь частным практическим нуждам государства, что мы видим, например, в устройстве войска по европейскому образцу. При Петре Великом действует не только киевское влияние, но и западное; в то же время и область реформы расширяется, не ограничиваясь одной церковной сферой и высшим классом, – новшества систематически охватывают все стороны жизни, весь государственный организм.
Но и при Феодоре, и при Петре, как уже замечено, для успеха новшеств необходима была не одна санкция, но и почин верховной власти. Хотя само русское общество в значительной своей части и понимало необходимость реформы, тем не менее своими силами оно не могло ей идти навстречу, так как оно не представляло в себе никаких крепких и самостоятельных союзов, которые могли бы осуществить реформу, местные же союзы, установленные государством, все существовали в интересах последнего, не проявляя самостоятельной деятельности. Только отдельные лица в пределах своей частной жизни могли вводить новшества, но это так и оставалось личным делом (как это было и при Алексее Михайловиче) и не развивалось, если само правительство не сочувствовало реформе. Поэтому осуществить реформу могло одно только правительство своим авторитетом.
Слабый и больной Феодор Алексеевич не много сделал в этом направлении, но драгоценно и то, что он личными симпатиями определеннее своего отца стал на сторону реформы. Воспитанник Симеона Полоцкого, знавший польский и латинский языки, слагавший вирши, Феодор сам стал киевлянином по духу и дал простор киевскому влиянию, которое вносило к нам с собою и некоторые – мало, впрочем, заметные – польские черты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51