Осмотрев все, великий Чичимек приказал снять леса, убрать оставшиеся материалы и все прибрать и очистить. На это потребовалось еще четыре дня, затем Ксолотль отпустил всех рабочих и остался один.Великий Вождь долго провожал глазами удалявшихся по направлению к главному лагерю рабочих, которые шли небольшими группами, разговаривая между собой. Когда они окончательно скрылись из вида за извилинами дороги, Ксолотль еще раз обошел все здание снаружи, чтобы убедиться, что он теперь совершенно один и кроме него на вершине горы нет ни одной живой души. Затем вошел в здание и затворил за собой дверь.Солнце клонилось к западу. Ксолотль зажег факел из дерева окоте, чтобы не оставаться впотьмах, затем поужинал заранее приготовленной пищей и, набив свой кальюмет священным табаком, стал курить, размышляя о выполненной им задаче.Табак уже издавна был знаком тольтекам и чичимекам, и они много употребляли era, особенно при всяких религиозных церемониях. Само растение было открыто божественным законодателем, который первый посетил совершенно еще дикие дотоле народы земли Гурона. Он научил их обрабатывать землю, засевать ее и собирать урожай, научил изготовлять всевозможные орудия, утварь и одежду, словом, — извлек их из мрака варварства и преподал им первые уроки цивилизации. Человек этот скрылся таким же непонятным образом, как и явился — неведомо откуда и куда, исполнив свою прекрасную миссию, не оставив по себе никакого другого следа, кроме своих благодеяний. Тольтеки и чичимеки считали его почти за бога и наделили символическим именем Кецалькоатль, что означает «змей, покрытый драгоценными перьями», а в аллегорическом смысле, — очень мудрый человек.Докурив свой кальюмет, Ксолотль почувствовал, что его одолевает сон; он лег на ложе, устланное звериными шкурами и мехами, загасил факел и заснул.Тотчас же ему явилась его божественная мать; склонившись над ним с любовью и запечатлев долгий поцелуй на его челе, она голосом, подобным звуку эоловой арфы, сказала: «Проснись, сын мой!»Ксолотль тотчас же открыл глаза и присел на своем ложе.«Слушай меня!» — продолжала она.«Слушаю!» — сказал он, благоговейно целуя ее руку.«Меня послал к тебе Теотль! Он приказал сказать тебе, что этот дворец, построенный тобой, будет служить в грядущие времена, которые только ему одному известны, для спасения народов Анауака и для возвращения им прежней свободы. Все другие народы будут мало-помалу уничтожаться и исчезать под давлением людей, пришедших из-за моря, и совершенно исчезнут с лица земли; одни только потомки чичимеков, тольтеков и других народов, живущих на обширном пространстве земель Анауака, будут по-прежнему множиться на земле своих предков, но уже в виде порабощенных и жалких рабов, под страшным гнетом бесчеловечных пришельцев, упорно ожидая дня своего возрождения, который наконец настанет для них. Все тайны этого дворца должны быть свято хранимы, и только в час смерти каждый вождь, имевший в своих руках верховную власть, должен передать их своему прямому наследнику. Когда последний император из рода Инка утратит свой трон и станет в своем дворце пленником бородатых людей, то пусть разделит уголья священного неугасимого огня между своими слугами, наказав им вечно хранить с благоговением и тщанием этот огонь. Что же касается самого ковчежца, в котором хранится священный огонь, то он тайно вручит его своему ближайшему родственнику, последнему из прямых своих потомков, которого будут звать Мистли Амантцин, что означает „божественный лев“. Ему он передаст план этого дворца и прикажет немедленно перенести сюда ковчежец, в котором постоянно будет поддерживаться священный огонь самим Мистли Амантци-ном или кем-либо из его ближайших родственников. Тайна эта еще строже будет хранима теми, кто будет знать о ней, и будет переходить из рода в род, от одного к другому, из вождей из рода Амантцин, до дня, определенного самим Теотлем. Наследник последнего из Инка не может быть никто иной, как потомок великого Чичимека самой чистой крови, без малейшей примеси какой-либо чужеземной крови. И вот для того, чтобы ты не забыл ничего из сказанного мной, возьми этот quipos , храни его и в день смерти вручи своему преемнику».«Благодарю тебя, мать моя! — сказал Ксолотль, взяв quipos из рук богини и благоговейно пряча его у себя на груди под туникой. — Я слушал с надлежащим вниманием твои божественные слова и навсегда запечатлел их в своей памяти!»«Теперь я добавлю еще несколько слов, — продолжала богиня, — завтра с восходом солнца ты покинешь этот дворец, в который не должен более возвращаться; дорога, проложенная мной, тотчас исчезнет, и местность снова примет вид мрачного запустения, а неприступные грозные скалы загромоздят все пути к горе. Надо, чтобы путь, ведущий к этому, по-видимому, неприступному замку, оставался неведомым для всех. Затем, Теотль не желает, чтобы Амакстлан восстал из пепла и развалин, а потому ты завтра же сделаешь перепись своего народа и затем двинешься дальше. Такова воля Теотля. Прощай, сын мой! Ты будешь счастлив всю жизнь, и мое материнское попечение всегда будет хранить тебя!»«Неужели я уже больше не увижу тебя, мать моя?» — «Нет, ты увидишь меня еще раз: в твой смертный час я приду за тобой, чтобы проводить тебя в блаженные долины». — «Прощай, мать моя, воля твоя и воля великого Теотля да будет во всем!»Богиня запечатлела долгий поцелуй на челе сына и скрылась.Поутру Ксолотль покинул таинственный дворец на вершине горы; едва он успел дойти до опушки леса, как, обернувшись назад, увидел, что дорога позади него бесследно исчезла; громадные обломки гранита, даже целые скалы и утесы загромоздили путь к неприступному дворцу, река бурливо помчала мутные волны по камням и скалам, пенясь и злясь, как разъяренный зверь. Великий Чичимек с трудом проложил себе путь к лагерю через дремучий лес, в котором теперь уже не было ни дороги, ни тропинок. Прибыв в свой главный лагерь, Ксолотль собрал весь свой народ и, сделав перепись ему, двинулся далее к стране Анауак.Вокруг дворца на воладеро воцарилась мертвая тишина, и вскоре все забыли о самом существовании этого удивительного сооружения.Прошли века. Испанцы высадились на берег в земле Анауака. Могущественная Мексиканская империя пала, — и последний император Мексики погиб самым жалким образом, а его палачи поделили между собой его достояние.Однажды вечером несколько всадников верхами на добрых конях прискакали перед самым закатом солнца к развалинам Амакстлана, где и переночевали. На утро, оставив своих коней под надзором двух своих товарищей, они решительно двинулись по направлению к лесу и не задумываясь стали углубляться в самую глухую чащу. Их было пятеро. Тот из них, кто, по-видимому, был их главой и проводником, нес что-то, очевидно, довольно тяжелое под полой своего плаща, но что это был за предмет, — никто не мог разглядеть.После довольно продолжительного пути эти люди достигли подножия воладеро. Предводитель маленькой партии окинул быстрым взглядом всю местность и затем решительно подошел к одному из обломков скалы, дотронулся до него в известном месте и нажал его, после чего обломок плавно сдвинулся с места и обнаружил ход в глубокое подземелье. Все пятеро вошли, — и затем громадная каменная глыба снова заградила вход.То было в день матлактли-оккоколин, то есть в девятый день десятого месяца очпаксалитстлик, который соответствует двадцать седьмому сентября. Глава или предводитель тех, которые теперь проникли в подземелья таинственного дворца, был Мистли Гуайтимотцин, принесший сюда священный ковчежец, врученный ему умирающим Монтесумой II, последним императором Мексики. Итак, все предсказания богини Мистли Истаксуаль сбылись, кроме последнего.— Такова, — закончил рассказ Твердая Рука, — легенда об асиенде дель-Энганьо или, как называют его индейцы, Текпан-Тепетикиак, то есть «дворец на вершине горы».Рассказчик смолк.Некоторое время длилось ничем не нарушаемое молчание. Часы пробили два часа ночи. Дон Торрибио очнулся точно от забытья.— Вы кончили свой рассказ, сашем Сашем — вождь, жрец у некоторых индейских племен.
? — спросил он у Твердой Руки.— Да, легенда на этом кончается! — задумчиво отозвался Твердая Рука.— Вы чудесно пересказали нам эту легенду, дорогой сашем!— Немудрено: я сотни раз слышал ее в детстве, и всякий раз глаза мои устремлялись с каким-то суеверным ужасом на окна таинственного дворца, освещенные в темные ночи каким-то красноватым светом.— Так эта асиенда на самом деле существует? — спросил дон Торрибио.— Да, и в таком виде, как ее описывает легенда!— Странно! — продолжал дон Торрибио, как бы думая вслух. — Слушая вас, я переживал нечто совершенно необычайное: я следил за ходом вашего рассказа, как заблудившийся путник, который понемногу выходит на знакомую ему издавна дорогу. Мне казалось, что все те подробности, какие вы сообщили нам, уже знакомы мне, что все эти индейские названия и имена привычны моему слуху. Мне казалось, что я, как бы сквозь сон, видел когда-то и эти громадные залы, и бесконечные ходы и коридоры, которые я как будто проходил когда-то.— Да, это странно!.. — прошептал дон Порфирио.— Разве вы уже бывали когда-нибудь в этой стране? — спросил его Твердая Рука.— Насколько мне известно, никогда!— То есть, как это, — я не совсем понимаю вас, сеньор! — сказал асиендадо.— Я, кажется, уже говорил вам, что родился в Мексике, в какой именно части ее — не знаю. Вероятно, я был очень малым ребенком, когда покинул родину, так как самые отдаленные воспоминания, воскресающие в моем воображении, — это воспоминания о большом судне, на котором со мной ужасно дурно обращались. Правда, впоследствии я узнал еще некоторые подробности из своей жизни, но в сущности память моя удержала ясно лишь те воспоминания, которые следовали за прибытием моим в Буэнос-Айрес. Все, бывшее со мной до этого времени, совершенно изгладилось из моей памяти, так что даже рассказы о том, что было, не могли ничего воскресить в моей душе. Не странно ли было бы, если бы я родился именно в этой провинции, и раннее детство мое прошло в окрестностях этого таинственного дворца?!— Да, это было бы ужасно странно! — подтвердил дон Порфирио, видимо волнуясь. — Неужели вы в самом деле решительно ничего не помните?— Ничего, ни даже фамилии моей семьи, ни собственного моего имени, хотя мне смутно помнится, что некогда я носил другое имя, чем Торрибио. Однако, оставим этот вопрос: дело не в нем, а в нашем общем деле, в том, каким образом нам следует бороться с сильным врагом.— Странно! — прошептал дон Порфирио, украдкой внимательно вглядываясь в черты молодого человека. — А как знать?! Быть может, во всем этом виден перст Божий!— Господа, не будем тратить времени в пустых разговорах! — сказал молодой человек. — Как вы сказали, эта легенда не более, как вступление, эпизод, быть может, не имеющий даже никакой важности, но который служит, так сказать, пояснением к тому, что вы обещали сообщить мне о том друге вашем, которого вы оплакиваете вот уже двадцать лет, и жизнь, и исчезновение которого вы хотели рассказать мне.— Я вас не понимаю, сеньор! — пробормотал асиендадо, становясь бледен, как мертвец. — О каком это исчезнувшем друге вы изволите говорить?— Простите, но не старайтесь увильнуть от меня, теперь настало время сообщить мне эту печальную историю! Признаюсь, с того момента, как я услышал от нашего друга сашема легенду об асиенде дель-Энганьо, я сильно сомневаюсь в смерти вашего друга тем более, что он последний в своем роде, — и вот теперь все мрачные предсказания легенды сбылись. Только то, что относится к нему, еще осталось без осуществления, но и оно должно исполниться, как и остальные.— Значит, вы верите этим предсказаниям? — с живостью воскликнул дон Порфирио.— Да, верю! Ведь все они осуществились в точности, это не подлежит уже теперь сомнению! Конечно, легенда — это поэзия истории, но для меня — это единственная достоверная история, потому что она всегда основана на каком-нибудь факте, особенно поразившем воображение очевидцев, — и этот факт, верно хранимый в народной памяти, передается от поколения к поколению и сохраняется до наших дней, конечно, немного изукрашенным кое-какими вымышленными подробностями, немного измененным, но с легко выделяющимся зерном истины, которая сама собой рельефно выступает из затейливой рамки чудесного, — вот почему легенда может служить основой для истории всех народов.— Мне кажется, вы правы! Конечно, я — простой индеец и верю всему, чему верили мои отцы, и потому я не раз внутренне вопрошал себя: неужели в самом деле этот славный род, предназначенный совершить так много, бесследно угас? И всякий раз, вопреки рассудку, и очевидности, какой-то внутренний голос твердит мне постоянно: «нет, нет!» Я расскажу вам всю эту повесть: я лично был не только свидетелем всех этих фактов, но и участником этой ужасной, мрачной трагедии. Вот уже двадцать лет, как все случилось, — со вздохом выговорил он, — и если только не чудо, то едва ли возможно…— Не говорите! — прервал его молодой человек. — Все возможно, даже и чудо! Я более, чем кто-либо, должен верить невероятному. Поэтому вы можете говорить смело, без утаек и без обиняков; мне надо знать все, чтобы быть вам полезным.— Ложь еще никогда не оскверняла моих уст, и теперь вы узнаете все, что хотели знать! ГЛАВА IX. Как дон Порфирио стал говорить в свою очередь и что он рассказал Дон Порфирио казался озабоченным и, по-видимому, был погружен не столько в свои воспоминания, сколько в какие-то горестные размышления.— Вы бледны, дорогой сеньор, не больны ли вы? — заботливо осведомился дон Торрибио.— Нет, сеньор! — ответил асиендадо. — Я только размышлял сейчас, как узнали вы эту тайну, которая известна только двум моим друзьям и мне?— О какой тайне изволите вы говорить?— О том, что двадцать лет тому назад самый дорогой друг мой внезапно исчез, и никто не смог даже добиться, жив ли он или умер. С тех пор я все веду глухую, затаенную борьбу с сильным, могучим врагом, чтобы отомстить за своего друга, который был мне дороже всего в жизни!— Если бы вы только спросили меня, то я давно сказал бы вам, что в бытность мою в Мексике я имел честь быть представленным министром юстиции одному из его близких друзей, а именно — дону Фабиану Торрильясу де Торре Асула.— Как? Неужели вы знаете дона Фабиана де Торре Асула? — с живостью воскликнул дон Порфирио.— Да, мало того, я успел даже очень близко сдружиться с ним. И вот, когда господин министр возложил на меня то поручение, о котором вам уже известно, он вручил мне письмо, которое я должен был передать вам, уверив меня, что вы лучше, чем кто-либо, можете сообщить мне все необходимые в этом деле сведения. Дон Фабиан был при этом; он отвел меня немного в сторону, в оконную нишу, и сказал мне вот эти самые слова: «Дон Порфирио Сандос мой лучший друг; вот уже двадцать лет, как один из общих наших друзей, последний потомок одной из первых фамилий Мексики, бесследно исчез, и, несмотря на все наши усилия и старания, мы не могли ничего разузнать о нем. Дон Порфирио поклялся отомстить за нашего друга. Подозрения его пали на некоторых людей, весьма сильных, влиятельных и могущественных, против которых он уже двадцать лет борется без устали. К несчастью, до настоящего времени ему не удалось добиться никаких результатов; а потому, если вам будет возможно содействовать ему сколько-нибудь в его правом деле, то, прошу вас, помогите ему, и он, и я — мы вечно останемся признательны вам за ваше содействие». Вот и все, что мне известно о вашей тайне. Мы дружески пожали друг другу руки и расстались, а два часа спустя я уже покидал Мехико и не видел более дона Фабиана. Из этого вы видите, что вы остались полным господином вашей тайны, и что я от вас ожидаю услышать о ней.— Благодарю вас за это разъяснение! Для меня особенно отрадно знать, что дон Фабиан не только не разгласил нашей тайны, но, упомянув о ней, имел, очевидно, намерение расположить вас в мою пользу и заручиться для меня, на случай надобности, вашим содействием.— Вам нет причины сожалеть об этой откровенности дона Фабиана, друг мой, так как он доверился человеку вполне порядочному и преданному вам, а потому, — сказал сашем, — советую вам немедленно сообщить нашему новому другу все, что ему необходимо будет знать, чтобы иметь возможность помогать нам словом и делом.— Да, да, но только позвольте мне для большей ясности всего последующего сослаться на некоторые исторические факты и события.— Сделайте одолжение, мы слушаем. Дон Порфирио начал так:— Эрнандо Кортес, конкистадор, завоеватель Мексики, этот гениальный авантюрист, как его называли, был не только великим мореплавателем, человеком предприимчивым и смелым, искусным полководцем, но и гениальным политиком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
? — спросил он у Твердой Руки.— Да, легенда на этом кончается! — задумчиво отозвался Твердая Рука.— Вы чудесно пересказали нам эту легенду, дорогой сашем!— Немудрено: я сотни раз слышал ее в детстве, и всякий раз глаза мои устремлялись с каким-то суеверным ужасом на окна таинственного дворца, освещенные в темные ночи каким-то красноватым светом.— Так эта асиенда на самом деле существует? — спросил дон Торрибио.— Да, и в таком виде, как ее описывает легенда!— Странно! — продолжал дон Торрибио, как бы думая вслух. — Слушая вас, я переживал нечто совершенно необычайное: я следил за ходом вашего рассказа, как заблудившийся путник, который понемногу выходит на знакомую ему издавна дорогу. Мне казалось, что все те подробности, какие вы сообщили нам, уже знакомы мне, что все эти индейские названия и имена привычны моему слуху. Мне казалось, что я, как бы сквозь сон, видел когда-то и эти громадные залы, и бесконечные ходы и коридоры, которые я как будто проходил когда-то.— Да, это странно!.. — прошептал дон Порфирио.— Разве вы уже бывали когда-нибудь в этой стране? — спросил его Твердая Рука.— Насколько мне известно, никогда!— То есть, как это, — я не совсем понимаю вас, сеньор! — сказал асиендадо.— Я, кажется, уже говорил вам, что родился в Мексике, в какой именно части ее — не знаю. Вероятно, я был очень малым ребенком, когда покинул родину, так как самые отдаленные воспоминания, воскресающие в моем воображении, — это воспоминания о большом судне, на котором со мной ужасно дурно обращались. Правда, впоследствии я узнал еще некоторые подробности из своей жизни, но в сущности память моя удержала ясно лишь те воспоминания, которые следовали за прибытием моим в Буэнос-Айрес. Все, бывшее со мной до этого времени, совершенно изгладилось из моей памяти, так что даже рассказы о том, что было, не могли ничего воскресить в моей душе. Не странно ли было бы, если бы я родился именно в этой провинции, и раннее детство мое прошло в окрестностях этого таинственного дворца?!— Да, это было бы ужасно странно! — подтвердил дон Порфирио, видимо волнуясь. — Неужели вы в самом деле решительно ничего не помните?— Ничего, ни даже фамилии моей семьи, ни собственного моего имени, хотя мне смутно помнится, что некогда я носил другое имя, чем Торрибио. Однако, оставим этот вопрос: дело не в нем, а в нашем общем деле, в том, каким образом нам следует бороться с сильным врагом.— Странно! — прошептал дон Порфирио, украдкой внимательно вглядываясь в черты молодого человека. — А как знать?! Быть может, во всем этом виден перст Божий!— Господа, не будем тратить времени в пустых разговорах! — сказал молодой человек. — Как вы сказали, эта легенда не более, как вступление, эпизод, быть может, не имеющий даже никакой важности, но который служит, так сказать, пояснением к тому, что вы обещали сообщить мне о том друге вашем, которого вы оплакиваете вот уже двадцать лет, и жизнь, и исчезновение которого вы хотели рассказать мне.— Я вас не понимаю, сеньор! — пробормотал асиендадо, становясь бледен, как мертвец. — О каком это исчезнувшем друге вы изволите говорить?— Простите, но не старайтесь увильнуть от меня, теперь настало время сообщить мне эту печальную историю! Признаюсь, с того момента, как я услышал от нашего друга сашема легенду об асиенде дель-Энганьо, я сильно сомневаюсь в смерти вашего друга тем более, что он последний в своем роде, — и вот теперь все мрачные предсказания легенды сбылись. Только то, что относится к нему, еще осталось без осуществления, но и оно должно исполниться, как и остальные.— Значит, вы верите этим предсказаниям? — с живостью воскликнул дон Порфирио.— Да, верю! Ведь все они осуществились в точности, это не подлежит уже теперь сомнению! Конечно, легенда — это поэзия истории, но для меня — это единственная достоверная история, потому что она всегда основана на каком-нибудь факте, особенно поразившем воображение очевидцев, — и этот факт, верно хранимый в народной памяти, передается от поколения к поколению и сохраняется до наших дней, конечно, немного изукрашенным кое-какими вымышленными подробностями, немного измененным, но с легко выделяющимся зерном истины, которая сама собой рельефно выступает из затейливой рамки чудесного, — вот почему легенда может служить основой для истории всех народов.— Мне кажется, вы правы! Конечно, я — простой индеец и верю всему, чему верили мои отцы, и потому я не раз внутренне вопрошал себя: неужели в самом деле этот славный род, предназначенный совершить так много, бесследно угас? И всякий раз, вопреки рассудку, и очевидности, какой-то внутренний голос твердит мне постоянно: «нет, нет!» Я расскажу вам всю эту повесть: я лично был не только свидетелем всех этих фактов, но и участником этой ужасной, мрачной трагедии. Вот уже двадцать лет, как все случилось, — со вздохом выговорил он, — и если только не чудо, то едва ли возможно…— Не говорите! — прервал его молодой человек. — Все возможно, даже и чудо! Я более, чем кто-либо, должен верить невероятному. Поэтому вы можете говорить смело, без утаек и без обиняков; мне надо знать все, чтобы быть вам полезным.— Ложь еще никогда не оскверняла моих уст, и теперь вы узнаете все, что хотели знать! ГЛАВА IX. Как дон Порфирио стал говорить в свою очередь и что он рассказал Дон Порфирио казался озабоченным и, по-видимому, был погружен не столько в свои воспоминания, сколько в какие-то горестные размышления.— Вы бледны, дорогой сеньор, не больны ли вы? — заботливо осведомился дон Торрибио.— Нет, сеньор! — ответил асиендадо. — Я только размышлял сейчас, как узнали вы эту тайну, которая известна только двум моим друзьям и мне?— О какой тайне изволите вы говорить?— О том, что двадцать лет тому назад самый дорогой друг мой внезапно исчез, и никто не смог даже добиться, жив ли он или умер. С тех пор я все веду глухую, затаенную борьбу с сильным, могучим врагом, чтобы отомстить за своего друга, который был мне дороже всего в жизни!— Если бы вы только спросили меня, то я давно сказал бы вам, что в бытность мою в Мексике я имел честь быть представленным министром юстиции одному из его близких друзей, а именно — дону Фабиану Торрильясу де Торре Асула.— Как? Неужели вы знаете дона Фабиана де Торре Асула? — с живостью воскликнул дон Порфирио.— Да, мало того, я успел даже очень близко сдружиться с ним. И вот, когда господин министр возложил на меня то поручение, о котором вам уже известно, он вручил мне письмо, которое я должен был передать вам, уверив меня, что вы лучше, чем кто-либо, можете сообщить мне все необходимые в этом деле сведения. Дон Фабиан был при этом; он отвел меня немного в сторону, в оконную нишу, и сказал мне вот эти самые слова: «Дон Порфирио Сандос мой лучший друг; вот уже двадцать лет, как один из общих наших друзей, последний потомок одной из первых фамилий Мексики, бесследно исчез, и, несмотря на все наши усилия и старания, мы не могли ничего разузнать о нем. Дон Порфирио поклялся отомстить за нашего друга. Подозрения его пали на некоторых людей, весьма сильных, влиятельных и могущественных, против которых он уже двадцать лет борется без устали. К несчастью, до настоящего времени ему не удалось добиться никаких результатов; а потому, если вам будет возможно содействовать ему сколько-нибудь в его правом деле, то, прошу вас, помогите ему, и он, и я — мы вечно останемся признательны вам за ваше содействие». Вот и все, что мне известно о вашей тайне. Мы дружески пожали друг другу руки и расстались, а два часа спустя я уже покидал Мехико и не видел более дона Фабиана. Из этого вы видите, что вы остались полным господином вашей тайны, и что я от вас ожидаю услышать о ней.— Благодарю вас за это разъяснение! Для меня особенно отрадно знать, что дон Фабиан не только не разгласил нашей тайны, но, упомянув о ней, имел, очевидно, намерение расположить вас в мою пользу и заручиться для меня, на случай надобности, вашим содействием.— Вам нет причины сожалеть об этой откровенности дона Фабиана, друг мой, так как он доверился человеку вполне порядочному и преданному вам, а потому, — сказал сашем, — советую вам немедленно сообщить нашему новому другу все, что ему необходимо будет знать, чтобы иметь возможность помогать нам словом и делом.— Да, да, но только позвольте мне для большей ясности всего последующего сослаться на некоторые исторические факты и события.— Сделайте одолжение, мы слушаем. Дон Порфирио начал так:— Эрнандо Кортес, конкистадор, завоеватель Мексики, этот гениальный авантюрист, как его называли, был не только великим мореплавателем, человеком предприимчивым и смелым, искусным полководцем, но и гениальным политиком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26