— Достоуважаемый брат Беччико говорит, что можно получить отпущение многих грехов, если отсечь англичанина Выражение «отсечь англичанина» у мексиканцев означает убить его. — Примеч. автора.
. Мне еще не случалось встретить ни одного, хотя на моей совести уже восемь смертей. Я ужасно желаю прибавить к этому списку еще и англичанина, это было бы очень выгодной штукой.— Ну, потерпи немного, если хочешь, чтобы у тебя на плечах сидела твоя голова. Человек этот принадлежит мне.— Хорошо, не будем больше говорить об этом, — отвечал верный спутник дона Марсиаля, подавляя вздох, — я оставлю его вам. Все равно красавица, кажется, от всего сердца чувствует к нему отвращение, в этом я уверен, и вам нечего беспокоиться.— Есть ли у тебя доказательства того, что ты говоришь?— Какое же еще доказательство лучше того, что она уходит всегда, как он появляется, и лицо ее без всякой видимой причины покрывается бледностью?— О, я отдал бы тысячу унций, лишь бы узнать, как мне следует поступить!— Кто же вам мешает? Все спят, никто вас не увидит, окна не очень высоко, не более пятнадцати футов. Я уверен, что донья Анита с радостью поговорит с вами.— О! Если бы я был уверен в этом! — в нерешительности пробормотал Марсиаль, исподтишка бросая взгляд на все еще освещенное окно.— Кто знает! Быть может, она ждет вас.— Замолчи, несчастный!— Зачем же молчать? А вы слушайте, когда говорят правду. Бедная девушка, должно быть, чувствует себя глубоко несчастной. Вероятно, ей нужна помощь.— Кто сказал тебе это? Ну, я слушаю тебя, говори дальше, да покороче.— Вещь очень простая: через восемь дней донья Анита де Торрес выйдет замуж за англичанина дона Гаэтана.— Ты лжешь, негодяй! — вскричал Марсиаль, едва сдерживая гнев. — Смотри, что-то подталкивает меня всадить тебе в горло кинжал, чтобы оттуда больше не выходили такие гнусные слова, как те, что ты сейчас произнес.— Напрасно, — спокойно и невозмутимо отвечал Кукарес, — я лишь повторяю то, что слышал, и ничего не прибавляю. Один только вы во всем Гуаймасе не знаете этой новости. Да и нет ничего удивительного в этом, так как сегодня вы в городе первый день, целый месяц вас не было.— Это правда, но что же делать?— Очень просто! Последовать моему совету.Тигреро долго смотрел в окно и наконец в нерешительности, снедаемый глубокой внутренней борьбой, опустил голову.— Что скажет она, увидев меня? — произнес он, говоря как бы сам с собой.— Карамба! — отвечал леперо с саркастической улыбкой. — Она скажет: «Добро пожаловать, мой милый, мой дорогой». Это так же ясно и верно, как наше вечное спасение. Дон Марсиаль, неужели вы превратились в робкое дитя, которое дрожит от взгляда женщины? Счастье имеет всего три волоска и в любви, и на войне, и когда оно приближается к вам, надо суметь схватиться за один из них. Если же пропустишь удобный случай, то другой может и не представиться.Мексиканец приблизился к леперо, положил ему на плечо руку и заглянул в его кошачьи глаза.— Кукарес, я верю тебе, — проговорил он глухим голосом. — Ты меня знаешь, я выручал тебя не раз. Если ты меня обманешь, я убью тебя, как шакала.Тигреро произнес эти слова с выражением, в котором слышалась такая глухая ярость, что даже видавший виды леперо побледнел и против воли задрожал всем телом, так как он хорошо знал человека, который говорил с ним.— Я предан вам всей душой, дон Марсиаль. — ответил он голосом, которому напрасно старался придать твердость. — Что бы ни случилось, рассчитывайте на меня. Что надо сделать?— Ничего. Ждать, не спать и при малейшем подозрительном шуме, при появлении малейшей подозрительной тени предупредить меня.— Положитесь на меня. Ступайте, делайте свое дело. Я глух и нем и во время вашего отсутствия не сомкну глаз.— Отлично, благодарю! — отвечал Тигреро.Он выступил на несколько шагов вперед, снял реату, обернутую вокруг пояса, и сжал ее в правой руке. Затем он поднял глаза, смерил расстояние, с силой покрутил ее над своей головой и пустил на балкон, выходивший из комнаты доньи Аниты.Петля закинулась за крюк, и реата крепко прицепилась к балкону.— Помни же! — проговорил Тигреро, обернувшись к Кукаресу.— Ступайте, — сказал тот, прислонившись к стене и закинув ногу за ногу. — Беру все на себя.Мексиканец удовольствовался этим — или, по крайней мере, сделал вид, что удовольствовался. Он ухватился за реату и сделал громадный прыжок, как те пантеры, за которыми ему часто приходилось охотиться в пустыне, перехватил ее два раза и через несколько секунд был уже на балконе.Затем он приблизился к окну.Донья Анита спала в кресле, откинувшись на спинку.Она казалось бледной и расстроенной, веки ее опухли от слез. Ее все-таки одолел сон, никогда не теряющий своей власти над молодым организмом. На ее бледных с голубыми жилками, словно мраморных, щеках еще свежа была полоса от скатившейся недавно слезинки. Марсиаль с нежностью глядел на ту, которую любил, не осмеливаясь войти и побеспокоить ее. Во время сна девушка показалась ему еще прекраснее. Казалось, ее окружал ореол девственности и чистоты, будто ангел порхал над ней и охранял ее святой покой.Тигреро долго и с наслаждением любовался ею. Наконец он решился войти.Стеклянная дверь была не заперта, а только затворена и отворилась от легкого толчка дона Марсиаля. Он сделал шаг и очутился внутри комнаты.При виде этой комнаты и молодой девушки, такой чистой, такой спокойной, Тигреро почувствовал, что его охватывает религиозный ужас, сердце билось, как будто хотело выскочить из груди. Все еще колеблясь, обезумев от любви и волнения, он подошел и опустился перед доньей Анитой на колени.Она открыла глаза.— О-о! — вскричала она, увидев дона Марсиаля. — Да будет благословен Господь! Он посылает вас на помощь.Тигреро смотрел на нее глазами, влажными от слез, грудь его трепетно и порывисто вздымалась.Но вдруг девушка поспешно встала, к ней вернулось сознание и вместе с ним чувство стыдливости и робости, присущее каждой женщине.— Уходите! — воскликнула она вдруг, отступая в глубину комнаты. — Уходите, кабальеро. Как вы сюда попали? Кто провел вас ко мне? Отвечайте, отвечайте же.Тигреро покорно склонил голову.— Бог, — невнятно проговорил он. — Бог один провел меня к вам, сеньорита, вы сами сказали это! О! Простите меня, что я осмелился так неожиданно обеспокоить вас. Я совершил великое преступление, я знаю это, но вам угрожает беда, я почувствовал, я предугадал это. Вы одни, без помощи, не имеете поддержки, и я пришел сказать вам, сеньорита, я грешен, я недостоин служить вам, но я был бы счастлив умереть за вас! Во имя Бога, во имя того, что вы любите и чтите больше всего в мире, не отталкивайте моей любви! Мои руки, мое сердце — все принадлежит вам, располагайте ими.Слова эти молодой человек произнес дрожащим голосом, стоя на коленях посреди комнаты. Руки его были сложены с мольбой, и взгляд не отрывался от доньи Аниты. Вся душа его, казалось, хотела излиться в этом взгляде.Дочь асиендадо остановила на молодом человеке ясный взгляд и, не сводя с него глаз, против своей воли подошла к нему мелкими шагами, все еще колеблясь и дрожа. Подойдя к нему, она с минуту пребывала в нерешительности. Наконец она положила ему на плечи свои маленькие ручки и настолько приблизила свое милое лицо к его лицу, что Тигреро почувствовал на своем лбу ее дыхание, а ее длинные черные косы нежно щекотали ему щеки.— Итак, вы любите меня, дон Марсиаль? — проговорила она своим красивым голосом.— О! — только и мог проговорить обезумевший от счастья дон Марсиаль.Мексиканка еще ближе приблизила к нему свое лицо, и ее губы коснулись его влажного лба.— А теперь, — воскликнула она, отскочив назад легким, изящным прыжком, как вспугнутая лань, тогда как лицо ее залилось румянцем от того усилия, которое она сделала над собой, чтобы победить свою стыдливость, — а теперь защитите меня, дон Марсиаль, так как перед Богом, который видит нас и судит, я ваша жена!Тигреро выпрямился, словно обожженный этим поцелуем. Лицо его сияло, глаза блестели, он схватил руки любимой девушки и повел ее в угол комнаты, где находилась статуя Божьей Матери, перед которой теплилась лампадка с благовонным маслом.— На колени, сеньорита, — проговорил он торжественным голосом и сам опустился на колени.Донья Анита повиновалась.— Пресвятая Богородица, — начал дон Марсиаль, — Утешительница всех скорбящих, Ты знаешь сердца наши, Ты видишь чистоту помыслов наших и чистоту любви нашей. Перед Тобою я называю женой своей донью Аниту де Торрес. Клянусь защищать ее и охранять против всех и всего, хотя бы мне суждено было лишиться жизни в борьбе, которую я ныне начинаю за счастье той, которую люблю и которая отныне есть моя нареченная невеста.Произнеся эти слова твердым, решительным голосом, Тигреро обернулся к молодой девушке:— Теперь вы, сеньорита, — сказал он.Молодая девушка с жаром сложила руки и, подняв к святому изображению свои полные слез глаза, начала произносить прерывающимся от волнения голосом:— Матерь Божья, Утешительница, защита моя с первых дней моего рождения, Ты знаешь, люблю ли я Тебя. Я клянусь, что все, что говорил этот человек, правда. Пред Тобою я называю его своим мужем, и другого у меня не будет.Они поднялись.Донья Анита повела Тигреро на балкон.— Идите, — сказала она. — На жену дона Марсиаля не должно упасть ни малейшего подозрения. Идите, муж мой, брат мой. Человека, за которого хотят меня выдать замуж, зовут граф де Лорайль. Завтра на рассвете мы отправляемся в путь, вероятно, для того, чтобы где-нибудь встретиться с ним.— А он?— Он, должно быть, уехал сегодня ночью.— Куда он поехал?— Я не знаю.— Я убью его, честное слово.— До свидания, дон Марсиаль, до свидания.— До свидания, донья Анита, не бойтесь ничего, я жизнь отдам за вас.И, запечатлев целомудренный поцелуй на лбу своей невесты, он подошел к балюстраде балкона, схватился за реату и соскользнул по ней вниз.Донья Анита скинула петлю с крюка, нагнулась и следила за Тигреро, пока могла различить его стройную фигуру в темноте ночи, затем вошла в свою комнату и заперла окна и дверь.— Боже мой! Боже мой! — подавляя рыдания, заговорила она. — Что я наделала! Пресвятая Дева, Ты одна можешь дать мне силы пережить все это!Она задернула занавеси на окнах, обернулась и вновь опустилась на колени перед статуей Богородицы. Но вдруг она выпрямилась и испустила крик ужаса.В двух шагах от нее стоял дон Сильва де Торрес. Брови его нахмурились, и лицо было сурово.— Дочь моя, — начал он медленным размеренным голосом, в котором слышалось едва сдерживаемое, клокотавшее в его груди волнение, — я все видел и все слышал. Не волнуйся, прошу тебя, отпирательство ни к чему не приведет.— Отец мой!.. — могла только выговорить прервавшимся голосом дочь.— Молчать! — крикнул он. — Теперь три часа утра. Мы едем с рассветом. Приготовься через две недели стать супругой дона Гаэтана де Лорайля.И не удостоив дочь более ни одним словом, он тяжелыми шагами вышел из комнаты, тщательно заперев за собой дверь.Оставшись одна, донья Анита наклонилась всем телом вперед, будто желая прислушаться к чему-то, обвела затем вокруг себя бессмысленным взором, сделала по комнате несколько нерешительных шагов, нервным жестом подняла руки к горлу, почувствовав, что ее словно душит что-то, испустила раздирающий душу крик и упала на пол лицом вниз.Она лежала в глубоком обмороке. ГЛАВА VII. Дуэль Было около восьми часов вечера, когда граф де Лорайль вышел из дома дона Сильвы де Торреса. Ярмарка была в полном разгаре, улицы Гуаймаса были заполнены веселой, живой толпой, крики, песни, смех раздавались отовсюду, кучи золота на столах в игорных домах блестели заманчивым блеском при ярком свете многочисленных ламп. Лихие песни, визг и топот вырывались из пулькерий, заполненных народом. Граф и сам толкал кого-то, пробираясь через толпу, и его толкали, но то, что он услышал от дона Сильвы, привело его в такое радостное настроение, что он совсем не обращал внимания на такие мелочи.Наконец, преодолев страшные трудности и затратив на это время втрое больше обыкновенного, он достиг дома, в котором остановился.Ему понадобилось около двух часов, чтобы пройти около шестисот ярдов.Войдя к себе, граф в первую очередь навестил кораль, в котором находилась его лошадь. Он сам дал ей две меры альфальфы, затем, приказав разбудить себя около часу пополуночи, если бы он к этому времени еще не проснулся, он удалился в свою комнату, чтобы отдохнуть в течение нескольких часов.Граф намеревался выехать около часа ночи, чтобы избежать дневной жары и ехать спокойнее.Кроме того, после долгого разговора с доном Сильвой знатный искатель приключений чувствовал потребность побыть одному, чтобы восстановить в памяти все, что случилось с ним за день приятного и счастливого.С тех пор как граф де Лорайль высадился в Америке, его сопровождало всюду, как он сам любил выражаться, чисто дурацкое счастье. Все ему удавалось, все желания его исполнялись. А произошло с ним вот что. Через несколько месяцев после прибытия ему удалось основать колонию, которая в настоящее время находилась на пути к процветанию. Сохранив свое подданство, а следовательно, и свободу действий, в смысле поддержки тех или иных политических стремлений он поступил на службу к мексиканскому правительству, получил чин капитана и стоял во главе отряда в сто пятьдесят беззаветно преданных ему людей, с которыми он мог, пожелай он того, отважиться на самые безумные предприятия. Наконец, ему предстояла женитьба на дочери человека, который оказался так богат, что до сих пор он не мог еще сам определить размеров его состояния, и, хотя это не относилось к делу, невеста его была удивительно прекрасна.К счастью или к несчастью, смотря по тому, какой точки зрения угодно будет придерживаться читателю, чтобы судить о нашем герое, он был настолько пресыщен и испорчен излишествами парижской жизни, что сердце его уже давно отвыкло биться под наплывом радости, горя или даже страха. Несмотря на молодые годы, все омертвело в его душе.Тем не менее он оказался хорошо приспособленным к существованию в стране, куда его забросила судьба. В этой борьбе за жизнь, которая началась для него здесь, он имел огромное преимущество перед своими противниками, состоявшее в том, что страсть, давно уже умершая в нем, никогда не руководила его действиями, и потому он с замечательным хладнокровием обходил западни, которые расставлялись перед ним, и делал это так, как будто ничего особенного он даже и не замечал.После всего сказанного едва ли нужно говорить, что он вовсе не любил девушку, на которой собирался жениться. Она была молода и хороша собой. Тем лучше. Но если бы даже она была стара и безобразна, то и тогда он также предложил бы ей руку. Какое ему дело до своей жены? В женитьбе он ищет одного только блестящего положения, которому бы завидовали другие.Словом, у графа де Лорайля все было взвешено и рассчитано.Было бы, однако, ошибкой утверждать, что у графа де Лорайля не было слабых сторон. Он был крайне самолюбив.Эта страсть, быть может, наиболее сильная из всех, которые Провидение создало для испытания человеческого существа, была единственной точкой, в которой граф еще соприкасался с человечеством.Самолюбие его достигло такой степени, особенно в последние месяцы, приняло такие гигантские размеры, что не было такой вещи, которой бы он не пожертвовал в угоду ему.Но к чему, собственно, стремился этот человек? О чем мечтал он? Позднее перед читателем это откроется во всех подробностях.Граф лежал, завернувшись в свой сарапе и растянувшись на ложе из звериных шкур, которые во всей Мексике заменяли постели. Других, по крайней мере, мексиканцы не знали.Он спал, но с той чуткостью, которая знакома людям, находящимся в походе, на войне, когда каждая минута рассчитана, и если засыпаешь с намерением встать в такой-то час, то в этот час обязательно проснешься. В периоды душевного подъема некоторая часть человеческого организма остается всегда бодрствующей.В час ночи, подкрепив свои силы живительным сном, граф, как и предполагал, встал, зажег себо — мексиканскую восковую свечку, привел себя в порядок, тщательно осмотрел свои пистолеты и карабин, убедился, что его сабля легко и свободно выходит из ножен. Окончив приготовления, необходимые каждому заботящемуся о безопасности путешественнику в этих странах, он отпер дверь комнаты и направился к коралю.Лошадь его с удовольствием дожевала остатки своей порции альфальфы. Граф задал ей мерку овса, которая вызвала у нее легкое ржание. Через некоторое время он оседлал ее.В Мексике в описываемое время ни один всадник, к какому бы классу общества он ни принадлежал, не решился бы доверить заботу о своем коне другому. В этих полудиких краях спасение и надежда часто зависели от лошади.Ворота в мексиканских гостиницах, или, лучше сказать, постоялых дворах, на одном из которых остановился граф, только затворялись, но не запирались, чтобы путешественники могли спокойно въезжать или выезжать, никого не беспокоя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
. Мне еще не случалось встретить ни одного, хотя на моей совести уже восемь смертей. Я ужасно желаю прибавить к этому списку еще и англичанина, это было бы очень выгодной штукой.— Ну, потерпи немного, если хочешь, чтобы у тебя на плечах сидела твоя голова. Человек этот принадлежит мне.— Хорошо, не будем больше говорить об этом, — отвечал верный спутник дона Марсиаля, подавляя вздох, — я оставлю его вам. Все равно красавица, кажется, от всего сердца чувствует к нему отвращение, в этом я уверен, и вам нечего беспокоиться.— Есть ли у тебя доказательства того, что ты говоришь?— Какое же еще доказательство лучше того, что она уходит всегда, как он появляется, и лицо ее без всякой видимой причины покрывается бледностью?— О, я отдал бы тысячу унций, лишь бы узнать, как мне следует поступить!— Кто же вам мешает? Все спят, никто вас не увидит, окна не очень высоко, не более пятнадцати футов. Я уверен, что донья Анита с радостью поговорит с вами.— О! Если бы я был уверен в этом! — в нерешительности пробормотал Марсиаль, исподтишка бросая взгляд на все еще освещенное окно.— Кто знает! Быть может, она ждет вас.— Замолчи, несчастный!— Зачем же молчать? А вы слушайте, когда говорят правду. Бедная девушка, должно быть, чувствует себя глубоко несчастной. Вероятно, ей нужна помощь.— Кто сказал тебе это? Ну, я слушаю тебя, говори дальше, да покороче.— Вещь очень простая: через восемь дней донья Анита де Торрес выйдет замуж за англичанина дона Гаэтана.— Ты лжешь, негодяй! — вскричал Марсиаль, едва сдерживая гнев. — Смотри, что-то подталкивает меня всадить тебе в горло кинжал, чтобы оттуда больше не выходили такие гнусные слова, как те, что ты сейчас произнес.— Напрасно, — спокойно и невозмутимо отвечал Кукарес, — я лишь повторяю то, что слышал, и ничего не прибавляю. Один только вы во всем Гуаймасе не знаете этой новости. Да и нет ничего удивительного в этом, так как сегодня вы в городе первый день, целый месяц вас не было.— Это правда, но что же делать?— Очень просто! Последовать моему совету.Тигреро долго смотрел в окно и наконец в нерешительности, снедаемый глубокой внутренней борьбой, опустил голову.— Что скажет она, увидев меня? — произнес он, говоря как бы сам с собой.— Карамба! — отвечал леперо с саркастической улыбкой. — Она скажет: «Добро пожаловать, мой милый, мой дорогой». Это так же ясно и верно, как наше вечное спасение. Дон Марсиаль, неужели вы превратились в робкое дитя, которое дрожит от взгляда женщины? Счастье имеет всего три волоска и в любви, и на войне, и когда оно приближается к вам, надо суметь схватиться за один из них. Если же пропустишь удобный случай, то другой может и не представиться.Мексиканец приблизился к леперо, положил ему на плечо руку и заглянул в его кошачьи глаза.— Кукарес, я верю тебе, — проговорил он глухим голосом. — Ты меня знаешь, я выручал тебя не раз. Если ты меня обманешь, я убью тебя, как шакала.Тигреро произнес эти слова с выражением, в котором слышалась такая глухая ярость, что даже видавший виды леперо побледнел и против воли задрожал всем телом, так как он хорошо знал человека, который говорил с ним.— Я предан вам всей душой, дон Марсиаль. — ответил он голосом, которому напрасно старался придать твердость. — Что бы ни случилось, рассчитывайте на меня. Что надо сделать?— Ничего. Ждать, не спать и при малейшем подозрительном шуме, при появлении малейшей подозрительной тени предупредить меня.— Положитесь на меня. Ступайте, делайте свое дело. Я глух и нем и во время вашего отсутствия не сомкну глаз.— Отлично, благодарю! — отвечал Тигреро.Он выступил на несколько шагов вперед, снял реату, обернутую вокруг пояса, и сжал ее в правой руке. Затем он поднял глаза, смерил расстояние, с силой покрутил ее над своей головой и пустил на балкон, выходивший из комнаты доньи Аниты.Петля закинулась за крюк, и реата крепко прицепилась к балкону.— Помни же! — проговорил Тигреро, обернувшись к Кукаресу.— Ступайте, — сказал тот, прислонившись к стене и закинув ногу за ногу. — Беру все на себя.Мексиканец удовольствовался этим — или, по крайней мере, сделал вид, что удовольствовался. Он ухватился за реату и сделал громадный прыжок, как те пантеры, за которыми ему часто приходилось охотиться в пустыне, перехватил ее два раза и через несколько секунд был уже на балконе.Затем он приблизился к окну.Донья Анита спала в кресле, откинувшись на спинку.Она казалось бледной и расстроенной, веки ее опухли от слез. Ее все-таки одолел сон, никогда не теряющий своей власти над молодым организмом. На ее бледных с голубыми жилками, словно мраморных, щеках еще свежа была полоса от скатившейся недавно слезинки. Марсиаль с нежностью глядел на ту, которую любил, не осмеливаясь войти и побеспокоить ее. Во время сна девушка показалась ему еще прекраснее. Казалось, ее окружал ореол девственности и чистоты, будто ангел порхал над ней и охранял ее святой покой.Тигреро долго и с наслаждением любовался ею. Наконец он решился войти.Стеклянная дверь была не заперта, а только затворена и отворилась от легкого толчка дона Марсиаля. Он сделал шаг и очутился внутри комнаты.При виде этой комнаты и молодой девушки, такой чистой, такой спокойной, Тигреро почувствовал, что его охватывает религиозный ужас, сердце билось, как будто хотело выскочить из груди. Все еще колеблясь, обезумев от любви и волнения, он подошел и опустился перед доньей Анитой на колени.Она открыла глаза.— О-о! — вскричала она, увидев дона Марсиаля. — Да будет благословен Господь! Он посылает вас на помощь.Тигреро смотрел на нее глазами, влажными от слез, грудь его трепетно и порывисто вздымалась.Но вдруг девушка поспешно встала, к ней вернулось сознание и вместе с ним чувство стыдливости и робости, присущее каждой женщине.— Уходите! — воскликнула она вдруг, отступая в глубину комнаты. — Уходите, кабальеро. Как вы сюда попали? Кто провел вас ко мне? Отвечайте, отвечайте же.Тигреро покорно склонил голову.— Бог, — невнятно проговорил он. — Бог один провел меня к вам, сеньорита, вы сами сказали это! О! Простите меня, что я осмелился так неожиданно обеспокоить вас. Я совершил великое преступление, я знаю это, но вам угрожает беда, я почувствовал, я предугадал это. Вы одни, без помощи, не имеете поддержки, и я пришел сказать вам, сеньорита, я грешен, я недостоин служить вам, но я был бы счастлив умереть за вас! Во имя Бога, во имя того, что вы любите и чтите больше всего в мире, не отталкивайте моей любви! Мои руки, мое сердце — все принадлежит вам, располагайте ими.Слова эти молодой человек произнес дрожащим голосом, стоя на коленях посреди комнаты. Руки его были сложены с мольбой, и взгляд не отрывался от доньи Аниты. Вся душа его, казалось, хотела излиться в этом взгляде.Дочь асиендадо остановила на молодом человеке ясный взгляд и, не сводя с него глаз, против своей воли подошла к нему мелкими шагами, все еще колеблясь и дрожа. Подойдя к нему, она с минуту пребывала в нерешительности. Наконец она положила ему на плечи свои маленькие ручки и настолько приблизила свое милое лицо к его лицу, что Тигреро почувствовал на своем лбу ее дыхание, а ее длинные черные косы нежно щекотали ему щеки.— Итак, вы любите меня, дон Марсиаль? — проговорила она своим красивым голосом.— О! — только и мог проговорить обезумевший от счастья дон Марсиаль.Мексиканка еще ближе приблизила к нему свое лицо, и ее губы коснулись его влажного лба.— А теперь, — воскликнула она, отскочив назад легким, изящным прыжком, как вспугнутая лань, тогда как лицо ее залилось румянцем от того усилия, которое она сделала над собой, чтобы победить свою стыдливость, — а теперь защитите меня, дон Марсиаль, так как перед Богом, который видит нас и судит, я ваша жена!Тигреро выпрямился, словно обожженный этим поцелуем. Лицо его сияло, глаза блестели, он схватил руки любимой девушки и повел ее в угол комнаты, где находилась статуя Божьей Матери, перед которой теплилась лампадка с благовонным маслом.— На колени, сеньорита, — проговорил он торжественным голосом и сам опустился на колени.Донья Анита повиновалась.— Пресвятая Богородица, — начал дон Марсиаль, — Утешительница всех скорбящих, Ты знаешь сердца наши, Ты видишь чистоту помыслов наших и чистоту любви нашей. Перед Тобою я называю женой своей донью Аниту де Торрес. Клянусь защищать ее и охранять против всех и всего, хотя бы мне суждено было лишиться жизни в борьбе, которую я ныне начинаю за счастье той, которую люблю и которая отныне есть моя нареченная невеста.Произнеся эти слова твердым, решительным голосом, Тигреро обернулся к молодой девушке:— Теперь вы, сеньорита, — сказал он.Молодая девушка с жаром сложила руки и, подняв к святому изображению свои полные слез глаза, начала произносить прерывающимся от волнения голосом:— Матерь Божья, Утешительница, защита моя с первых дней моего рождения, Ты знаешь, люблю ли я Тебя. Я клянусь, что все, что говорил этот человек, правда. Пред Тобою я называю его своим мужем, и другого у меня не будет.Они поднялись.Донья Анита повела Тигреро на балкон.— Идите, — сказала она. — На жену дона Марсиаля не должно упасть ни малейшего подозрения. Идите, муж мой, брат мой. Человека, за которого хотят меня выдать замуж, зовут граф де Лорайль. Завтра на рассвете мы отправляемся в путь, вероятно, для того, чтобы где-нибудь встретиться с ним.— А он?— Он, должно быть, уехал сегодня ночью.— Куда он поехал?— Я не знаю.— Я убью его, честное слово.— До свидания, дон Марсиаль, до свидания.— До свидания, донья Анита, не бойтесь ничего, я жизнь отдам за вас.И, запечатлев целомудренный поцелуй на лбу своей невесты, он подошел к балюстраде балкона, схватился за реату и соскользнул по ней вниз.Донья Анита скинула петлю с крюка, нагнулась и следила за Тигреро, пока могла различить его стройную фигуру в темноте ночи, затем вошла в свою комнату и заперла окна и дверь.— Боже мой! Боже мой! — подавляя рыдания, заговорила она. — Что я наделала! Пресвятая Дева, Ты одна можешь дать мне силы пережить все это!Она задернула занавеси на окнах, обернулась и вновь опустилась на колени перед статуей Богородицы. Но вдруг она выпрямилась и испустила крик ужаса.В двух шагах от нее стоял дон Сильва де Торрес. Брови его нахмурились, и лицо было сурово.— Дочь моя, — начал он медленным размеренным голосом, в котором слышалось едва сдерживаемое, клокотавшее в его груди волнение, — я все видел и все слышал. Не волнуйся, прошу тебя, отпирательство ни к чему не приведет.— Отец мой!.. — могла только выговорить прервавшимся голосом дочь.— Молчать! — крикнул он. — Теперь три часа утра. Мы едем с рассветом. Приготовься через две недели стать супругой дона Гаэтана де Лорайля.И не удостоив дочь более ни одним словом, он тяжелыми шагами вышел из комнаты, тщательно заперев за собой дверь.Оставшись одна, донья Анита наклонилась всем телом вперед, будто желая прислушаться к чему-то, обвела затем вокруг себя бессмысленным взором, сделала по комнате несколько нерешительных шагов, нервным жестом подняла руки к горлу, почувствовав, что ее словно душит что-то, испустила раздирающий душу крик и упала на пол лицом вниз.Она лежала в глубоком обмороке. ГЛАВА VII. Дуэль Было около восьми часов вечера, когда граф де Лорайль вышел из дома дона Сильвы де Торреса. Ярмарка была в полном разгаре, улицы Гуаймаса были заполнены веселой, живой толпой, крики, песни, смех раздавались отовсюду, кучи золота на столах в игорных домах блестели заманчивым блеском при ярком свете многочисленных ламп. Лихие песни, визг и топот вырывались из пулькерий, заполненных народом. Граф и сам толкал кого-то, пробираясь через толпу, и его толкали, но то, что он услышал от дона Сильвы, привело его в такое радостное настроение, что он совсем не обращал внимания на такие мелочи.Наконец, преодолев страшные трудности и затратив на это время втрое больше обыкновенного, он достиг дома, в котором остановился.Ему понадобилось около двух часов, чтобы пройти около шестисот ярдов.Войдя к себе, граф в первую очередь навестил кораль, в котором находилась его лошадь. Он сам дал ей две меры альфальфы, затем, приказав разбудить себя около часу пополуночи, если бы он к этому времени еще не проснулся, он удалился в свою комнату, чтобы отдохнуть в течение нескольких часов.Граф намеревался выехать около часа ночи, чтобы избежать дневной жары и ехать спокойнее.Кроме того, после долгого разговора с доном Сильвой знатный искатель приключений чувствовал потребность побыть одному, чтобы восстановить в памяти все, что случилось с ним за день приятного и счастливого.С тех пор как граф де Лорайль высадился в Америке, его сопровождало всюду, как он сам любил выражаться, чисто дурацкое счастье. Все ему удавалось, все желания его исполнялись. А произошло с ним вот что. Через несколько месяцев после прибытия ему удалось основать колонию, которая в настоящее время находилась на пути к процветанию. Сохранив свое подданство, а следовательно, и свободу действий, в смысле поддержки тех или иных политических стремлений он поступил на службу к мексиканскому правительству, получил чин капитана и стоял во главе отряда в сто пятьдесят беззаветно преданных ему людей, с которыми он мог, пожелай он того, отважиться на самые безумные предприятия. Наконец, ему предстояла женитьба на дочери человека, который оказался так богат, что до сих пор он не мог еще сам определить размеров его состояния, и, хотя это не относилось к делу, невеста его была удивительно прекрасна.К счастью или к несчастью, смотря по тому, какой точки зрения угодно будет придерживаться читателю, чтобы судить о нашем герое, он был настолько пресыщен и испорчен излишествами парижской жизни, что сердце его уже давно отвыкло биться под наплывом радости, горя или даже страха. Несмотря на молодые годы, все омертвело в его душе.Тем не менее он оказался хорошо приспособленным к существованию в стране, куда его забросила судьба. В этой борьбе за жизнь, которая началась для него здесь, он имел огромное преимущество перед своими противниками, состоявшее в том, что страсть, давно уже умершая в нем, никогда не руководила его действиями, и потому он с замечательным хладнокровием обходил западни, которые расставлялись перед ним, и делал это так, как будто ничего особенного он даже и не замечал.После всего сказанного едва ли нужно говорить, что он вовсе не любил девушку, на которой собирался жениться. Она была молода и хороша собой. Тем лучше. Но если бы даже она была стара и безобразна, то и тогда он также предложил бы ей руку. Какое ему дело до своей жены? В женитьбе он ищет одного только блестящего положения, которому бы завидовали другие.Словом, у графа де Лорайля все было взвешено и рассчитано.Было бы, однако, ошибкой утверждать, что у графа де Лорайля не было слабых сторон. Он был крайне самолюбив.Эта страсть, быть может, наиболее сильная из всех, которые Провидение создало для испытания человеческого существа, была единственной точкой, в которой граф еще соприкасался с человечеством.Самолюбие его достигло такой степени, особенно в последние месяцы, приняло такие гигантские размеры, что не было такой вещи, которой бы он не пожертвовал в угоду ему.Но к чему, собственно, стремился этот человек? О чем мечтал он? Позднее перед читателем это откроется во всех подробностях.Граф лежал, завернувшись в свой сарапе и растянувшись на ложе из звериных шкур, которые во всей Мексике заменяли постели. Других, по крайней мере, мексиканцы не знали.Он спал, но с той чуткостью, которая знакома людям, находящимся в походе, на войне, когда каждая минута рассчитана, и если засыпаешь с намерением встать в такой-то час, то в этот час обязательно проснешься. В периоды душевного подъема некоторая часть человеческого организма остается всегда бодрствующей.В час ночи, подкрепив свои силы живительным сном, граф, как и предполагал, встал, зажег себо — мексиканскую восковую свечку, привел себя в порядок, тщательно осмотрел свои пистолеты и карабин, убедился, что его сабля легко и свободно выходит из ножен. Окончив приготовления, необходимые каждому заботящемуся о безопасности путешественнику в этих странах, он отпер дверь комнаты и направился к коралю.Лошадь его с удовольствием дожевала остатки своей порции альфальфы. Граф задал ей мерку овса, которая вызвала у нее легкое ржание. Через некоторое время он оседлал ее.В Мексике в описываемое время ни один всадник, к какому бы классу общества он ни принадлежал, не решился бы доверить заботу о своем коне другому. В этих полудиких краях спасение и надежда часто зависели от лошади.Ворота в мексиканских гостиницах, или, лучше сказать, постоялых дворах, на одном из которых остановился граф, только затворялись, но не запирались, чтобы путешественники могли спокойно въезжать или выезжать, никого не беспокоя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33