И в некотором отношении он был прав: она, действительно, считала себя вполне счастливой с тех пор, как стала матерью.
Солнце зашло, и через несколько минут пурпурный отблеск его погас. Небо потемнело, загорелись звезды, а потом вдруг поднялся сильный ветер — предвестник одной из тех страшных бурь, которые часто бывают в этой местности.
Дворецкий, заперев в загоне оставшийся скот, созвал слуг и вакерос и направился вместе с ними к дому. В эту минуту зазвонил колокол: наступил час ужина.
Когда дворецкий проходил мимо дона Рамона, тот остановил его.
— Ну что, Эусебио? — спросил он. — Сколько у нас голов скота в нынешнем году?
— Четыреста пятьдесят, Ваша Милость, — отвечал дворецкий, высокий, худощавый человек с седеющими волосами и красным лицом, остановившись и снимая шляпу, — на семьдесят пять больше, чем в прошлом году. Наши соседи
— апачи и ягуары — не причинили нам большого вреда.
— Потому что ты заботился о том, чтобы охранять скот, — сказал дон Рамон.
— Я очень благодарен тебе, Эусебио, и не оставлю тебя без награды.
— Вашу благодарность я ценю выше всякой награды, — отвечал дворецкий, лицо которого осветилось улыбкой. — Разве не следует мне смотреть за вашим имуществом совершенно так же, как если бы оно принадлежало мне?
— Спасибо! — сказал тронутый дон Рамон, крепко пожимая руку дворецкого. — Я знаю, что ты предан мне.
— Если бы было нужно, я отдал бы за вас жизнь! — воскликнул Эусебио. — Моя мать была вашей кормилицей, а я готов на любую жертву для вас и вашей семьи.
— Ну, полно, Эусебио! — весело сказал дон Рамон. — Ужин готов, и сеньора ждет нас. Идем скорее!
Они вышли на двор. Эусебио остановился на минуту, чтобы запереть ворота, что он всегда делал сам; а дон Рамон прошел в столовую, где уже собрались все слуги и вакерос.
Огромный стол занимал всю середину комнаты. Около него стояли обитые кожей лавки и два резных кресла для хозяина и хозяйки.
Позади кресел висело на стене большое распятие из слоновой кости, а по той и другой стороне от него, — две картины: на одной был изображен Иисус в Гефсиманском саду, на другой — Нагорная проповедь. Выбеленные известкой стены были украшены головами ягуаров, бизонов и лосей, убитых доном Рамоном.
На столе стояла огромная миска с похлебкой из маисовой муки и мяса, множество всевозможных кушаний, бутылки с вином и графины с водой. По знаку хозяина все уселись за стол и приступили к ужину.
Через некоторое время буря разразилась с небывалой силой. Дождь полил потоками, молнии прорезали небо, и раздались оглушительные удары грома.
К концу ужина буря еще усилилась. Все замолчали, так как за воем ветра и раскатами грома невозможно было разобрать слов.
Вдруг страшный удар грома раздался над самым домом: стекла зазвенели, осколки полетели на пол, ветер ворвался в комнату, и свечи потухли.
— Господи, помилуй! С нами крестная сила! — раздались тревожные восклицания, и все вскочили с мест.
В эту минуту зазвенел большой колокол, висевший у ворот асиенды, и какой-то дикий, сдавленный голос крикнул: «Помогите!.. Помогите!..»
— Клянусь Богом, кого-то режут! — воскликнул дон Рамон и выбежал из столовой.
Два выстрела раздались почти одновременно; послышался какой-то вопль, и наступила глубокая, зловещая тишина.
Ослепительная молния прорезала темноту, и дон Рамон вошел в комнату. Он нес какого-то бесчувственного человека. Его положили на скамью и начали приводить в сознание.
Несмотря на то, что ни в нем, ни в одежде его не было ничего необыкновенного, Рафаэль, взглянув на него, побледнел, как смерть.
— Боже! — прошептал он. — Это судья!
Это, действительно, был уже знакомый нам судья, который так торжественно выехал всего несколько часов тому назад из Эрмосильо.
Теперь у него был далеко не блестящий вид: длинные, мокрые волосы его падали на грудь, изорванная и испачканная в крови одежда была в беспорядке. В правой руке он сжимал разряженный пистолет. Узнав судью, дон Рамон взглянул на сына, который не смог вынести его взгляда и опустил глаза.
Благодаря заботам Хесуситы и ее служанки, дон Иниго наконец пришел в себя. Глубоко вздохнув, он открыл глаза, оглядел присутствующих, не сознавая, где он, и мало-помалу опомнился.
Вдруг бледное лицо его вспыхнуло, и глаза засверкали. Устремив их на Рафаэля, который не в силах был двинуться с места, судья встал и, подойдя к юноше, положил ему руку на плечо. Потом, обернувшись к присутствующим, которые с ужасом смотрели на него, не понимая, в чем дело, он проговорил громко и торжественно:
— Я, дон Иниго Альбас, уголовный судья Эрмосильо, именем Короля, арестую этого человека по обвинению в убийстве!
— Пощадите меня! — воскликнул Рафаэль, падая на колени.
— О Боже!.. — прошептала несчастная мать и лишилась сознания.
ГЛАВА III. Суд
На следующий день установилась чудная, ясная погода. Гроза очистила небо — на нем не было ни облачка. Солнце ослепительно сияло, птицы весело щебетали в зелени деревьев, и вся природа приняла свой обычный праздничный вид. На асиенде дель-Милагро зазвонил колокол, и рабочие принялись за дела. Одни вели лошадей, другие гнали скот на засеянные травой луга, часть отправилась в поля, а остальные исправляли причиненные бурей повреждения.
Около ворот асиенды лежали трупы лошади и двух великолепных ягуаров.
Эусебио, ходивший взад-вперед по двору и наблюдавший за работами, велел снять и вычистить богатую сбрую лошади, содрать шкуры с ягуаров.
Приказание его было немедленно исполнено.
Хотя дворецкий и исполнял свои обязанности так же внимательно, как и всегда, он был далеко не спокоен; дон Рамон, встававший обыкновенно раньше всех, до сих пор еще не выходил из спальни.
Тотчас же после того, как судья предъявил свое страшное обвинение, и дон Рамон узнал, что его старший сын стал поджигателем и убийцей, он велел слугам удалиться из столовой и, несмотря на слезы и мольбы Хесуситы, взял веревку и крепко скрутил Рафаэля.
Потом он увел дона Иниго в одну из дальних комнат асиенды и оставался с ним вдвоем до глубокой ночи. О чем говорили они? Чем решилась судьба Рафаэля? Никто не знал этого, — не знал и Эусебио.
Когда таинственное совещание между доном Рамоном и судьей закончилось, хозяин отвел своего гостя в приготовленную для него спальню и вернулся в столовую, где Хесусита горько плакала над своим сыном.
Не сказав ни слова, дон Рамон поднял юношу, отнес его в свою комнату, опустил на пол около своей постели, запер дверь на ключ и лег сам, спрятав у изголовья пару пистолетов. Так прошла вся ночь. Отец и сын молча лежали в темноте, а бедная мать стояла на коленях около запертой двери и плакала о своем погибшем первенце, с ужасом думая о том, что ей, может быть, придется расстаться с ним навсегда.
— Гм! — пробормотал Эусебио, держа в зубах потухшую сигаретку и не замечая этого. — Чем-то кончится все это? Дон Рамон ни за что не простит сыну — он выше всего ставит честь своего дома. Неужели он допустит, чтобы его судили? Нет, не может быть! Что же он сделает?
Дворецкий глубоко задумался. В это время дверь дома отворилась, и дон Рамон вместе с судьей вышли на двор.
Дон Иниго глядел сурово; лицо хозяина было мрачно, как ночь.
— Вели седлать лошадь, Эусебио, — сказал он, — и собери конвой из четырех человек, чтобы проводить дона Иниго в Эрмосильо.
Дворецкий почтительно поклонился и пошел отдавать нужные приказания.
— Благодарю вас, — продолжал дон Рамон, обращаясь к судье. — Вы спасли честь моего дома.
— Не благодарите меня, дон Рамон, — отвечал судья. — У меня и в мыслях не было щадить вас, когда я выехал из города. Войдите в мое положение. Я уголовный судья Эрмосильо. Совершается убийство днем, в присутствии множества свидетелей. Положим, Корненсо был порядочным негодяем, но ведь и негодяев нельзя убивать безнаказанно. Все видели убийцу, который мчался по городу и с неслыханной дерзостью, в присутствии целой толпы, совершил свое ужасное преступление. Что же мне оставалось делать? Я обязан был схватить его, у меня не было другого выхода.
— Да, вы правы, — пробормотал, опустив голову, дон Рамон.
— Со мной было десять альгвасилов, — продолжал судья, — но когда началась гроза, эти трусы оставили меня одного и куда-то попрятались. В довершение всего, два ягуара погнались за мной и были уже близко, когда я подъехал к воротам вашей асиенды. Одного я убил, но другой бросился бы на меня, если бы вы не пришли ко мне на помощь и не застрелили его. Не мог же я после этого задержать вашего сына, — сына человека, спасшего мне жизнь? Это было бы с моей стороны самой черной неблагодарностью.
— Еще раз благодарю вас, — сказал дон Рамон.
— Нет-нет, мы квиты. Я не говорю о нескольких тысячах пиастров, которые вы передали мне. Они послужат только к тому, чтобы заткнуть глотки моим шакалам. Но я должен предупредить вас, дон Рамон: следите повнимательнее за вашим сыном. Если он еще раз попадет в мои руки, я уже не в силах буду спасти его.
— На этот счет можете быть совершенно спокойны, дон Иниго. Мой сын больше не попадет в ваши руки.
Дон Рамон сказал это так мрачно и, вместе с тем, так многозначительно, что судья вздрогнул и со страхом взглянул на него.
— Подумайте о том, что вы хотите сделать! — воскликнул он.
— О, не беспокойтесь, — отвечал дон Рамон. — Я говорю только о том, что сумею справиться с сыном и не допущу, чтобы он попал на эшафот и опозорил мое имя.
В это время привели лошадь, и судья вскочил на нее.
— До свиданья, дон Рамон, — сказал он. — Будьте благоразумны. Молодой человек может еще исправиться. У него слишком горячая кровь — вот и все.
— Прощайте, дон Иниго, — сухо отвечал дон Рамон.
Судья покачал головой и, еще раз простившись с хозяином, пришпорил лошадь и крупной рысью поехал впереди своего конвоя.
Когда они исчезли из виду, дон Рамон вышел на двор асиенды.
— Позвони в колокол, Эусебио, — приказал он дворецкому. — Пусть все слуги, рабочие и вакерос ждут меня в столовой.
Эусебио с удивлением взглянул на своего господина и исполнил его распоряжение.
«Что бы это значило?» — подумал он.
При первом же звуке колокола сбежались все работавшие на асиенде. Через несколько минут они собрались в столовой. Никто из них не нарушал молчания, — все со страхом ждали чего-то ужасного.
Дверь отворилась, и в комнату вошла Хесусита со всеми своими детьми, кроме Рафаэля, и села на возвышении, устроенном на одном конце столовой.
Она была бледна. Глаза ее покраснели от слез. Наконец появился и дон Рамон. На нем был костюм из черного бархата, безо всяких украшений, и черная войлочная шляпа с широкими полями, украшенная огромным пером. Массивная золотая цепь спускалась ему на грудь, длинная шпага висела на боку. Лицо его было мрачно, густые брови грозно хмурились, а черные глаза метали молнии.
Трепет ужаса пробежал по рядам присутствующих: дон Рамон Гарильяс одевался так только в тех случаях, когда исполнял обязанности судьи.
Значит, кого-то будут судить? Но кого же?
Заняв место на возвышении, рядом с женой, дон Рамон сделал знак дворецкому.
Тот вышел из комнаты и через минуту вернулся вместе с Рафаэлем. Руки юноши были скручены за спиной. Бледный, опустив глаза, остановился он перед отцом и почтительно поклонился ему.
В начале девятнадцатого столетия в Соноре, — в особенности же, в ее глухих отдаленных от центра округах, преимущественно страдавших от нападений индейцев, — власть отца сохранилась во всей своей неприкосновенности. Он был главой, властелином и верховным судьей своего дома, и то, что решал он, исполнялось безропотно и беспрекословно.
Слуги и рабочие знали, что их господин обладает сильным характером и непреклонной волей, понимали, что он не пощадит Рафаэля, так как выше всего ставил честь своего рода, которая была для него дороже жизни. А потому они со страхом готовились присутствовать при той ужасной драме, которая должна была разыграться между отцом и сыном.
Дон Рамон встал, мрачно оглядел присутствующих и, сняв шляпу, бросил ее около себя.
— Слушайте все! — громко сказал он. — Я происхожу от древнего христианского рода, все члены которого оберегали честь его от малейшего пятна. Я получил от предков чистое, незапятнанное имя и надеялся таким же передать его своим наследникам. Но мой старший сын опозорил его. Он был вчера в игорном доме в Эрмосильо. Произошла ссора, и мой сын поджег дом, несмотря на то, что от этого мог сгореть весь город. А когда один из толпы, которая собралась на улице, вздумал остановить его, он убил этого человека наповал. Что думать о юноше, почти мальчике, у которого уже развились такие дикие инстинкты? На мне лежит обязанность заменить правосудие и вынести приговор. Клянусь Богом, я не пощажу преступника!
Дон Рамон скрестил руки на груди и задумался.
Никто не осмелился замолвить слово за Рафаэля. Все головы были опущены, все сердца замерли от ужаса. Рабочие и слуги очень любили старшего сына своего господина. Они восхищались его безумной смелостью, искусством, с которым он ездил верхом и владел всевозможным оружием, но больше всего ценили в нем доброту и прямодушие — основные свойства его характера. Живя в стране, где человеческая жизнь ценилась весьма дешево, они в душе вполне оправдывали несчастного юношу. У него слишком горячая кровь, и он совершил преступление под влиянием минутной вспышки гнева.
Хесусита встала со своего места. Никогда не осмеливалась она возражать мужу, привыкла всегда и во всем беспрекословно подчиняться ему, и одна мысль о сопротивлении его воле приводила ее в ужас. Но на этот раз она не могла молчать. Она страстно любила своих детей, а больше всех — Рафаэля, своего пылкого мальчика, которого ей так часто приходилось успокаивать и утешать.
— Не забывайте, сеньор, — сказала она, едва удерживаясь от слез, — что Рафаэль ваш первенец, и вы как отец должны быть снисходительнее к нему, чем посторонние. А я… я! — воскликнула она, зарыдав и падая на колени. — Я — его мать! О, умоляю вас, пощадите его! Пощадите моего сына!
Дон Рамон поднял свою рыдавшую жену и посадил ее в кресло.
— Я должен исполнить свой долг, — холодно сказал он, — и буду еще строже к нему именно потому, что он мой сын.
— Что вы хотите сделать? — с ужасом спросила Хесусита.
— Это не касается вас, сеньора, — отвечал дон Рамон. — Обязанность оберегать честь моего дома принадлежит только мне. Вам достаточно знать, что сын ваш уже никогда больше не совершит преступления.
— Неужели же вы сами будете его палачом? — вскричала Хесусита.
— Не палачом, а судьей, — отвечал дон Рамон. — Вели оседлать двух лошадей, Эусебио.
— О Боже, Боже! — воскликнула бедная женщина, бросаясь к сыну и горячо обнимая его. — Неужели же никто не поможет мне.
Все присутствующие были тронуты. Даже у дона Рамона показались на глазах слезы.
— О, он спасен! — с безумной радостью проговорила мать. — Господь сжалился надо мной и смягчил сердце этого железного человека!
— Вы ошибаетесь, сеньора, — возразил дон Рамон и, взяв ее за руку, принудил отойти от Рафаэля. — Участь вашего сына зависит не от меня. Он подлежит правосудию, и я теперь не отец его, а судья.
Он холодно взглянул на сына.
— Дон Рафаэль, — сказал он таким грозным голосом, что тот невольно вздрогнул. — Общество людей — не для вас. Вы оскорбили его своим преступлением. С этих пор до самой смерти вы будете жить не с людьми, а с дикими зверями. Вот мой приговор.
Услышав эти жестокие слова, Хесусита вскочила с кресла, сделала несколько шагов и упала навзничь.
Она была в обмороке.
До сих пор Рафаэль стоял спокойно и не выдавал своего волнения. Увидев же, что мать его лежит без чувств, он не мог сдержаться. Слезы полились у него из глаз, и он бросился к Хесусите.
— Мама! Мама! — отчаянно вскричал он.
— Идем! — сказал дон Рамон, положив ему руку на плечо.
— Посмотрите, сеньор! — воскликнул твердо Рафаэль. — Разве вы не видите? Моя мать умирает!
— Если она умрет, вы будете ее убийцей, — сухо отвечал дон Рамон.
Рафаэль быстро обернулся и как-то странно посмотрел на него.
— Знаете что, сеньор? — сказал он, побледнев и стиснув зубы. — Вам лучше всего убить меня. Клянусь, что я не забуду, как беспощадно отнеслись вы сегодня ко мне и моей матери. Если я останусь жив, я поступлю так же беспощадно и с вами!
Дон Рамон бросил на него презрительный взгляд.
— Идем! — повторил он.
— Идем! — так же решительно отвечал юноша.
Хесусита начала приходить в себя и открыла глаза.
— О, Рафаэль, Рафаэль! — в отчаянии воскликнула она, увидев, что сын ее уходит.
В одно мгновение юноша очутился около матери и несколько раз горячо поцеловал ее, а потом подошел к отцу.
— Теперь я готов умереть, — сказал он. — Я простился с матерью.
Они вышли.
Все присутствующие разошлись. Никто не произнес ни слова, — все от души жалели несчастного Рафаэля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Солнце зашло, и через несколько минут пурпурный отблеск его погас. Небо потемнело, загорелись звезды, а потом вдруг поднялся сильный ветер — предвестник одной из тех страшных бурь, которые часто бывают в этой местности.
Дворецкий, заперев в загоне оставшийся скот, созвал слуг и вакерос и направился вместе с ними к дому. В эту минуту зазвонил колокол: наступил час ужина.
Когда дворецкий проходил мимо дона Рамона, тот остановил его.
— Ну что, Эусебио? — спросил он. — Сколько у нас голов скота в нынешнем году?
— Четыреста пятьдесят, Ваша Милость, — отвечал дворецкий, высокий, худощавый человек с седеющими волосами и красным лицом, остановившись и снимая шляпу, — на семьдесят пять больше, чем в прошлом году. Наши соседи
— апачи и ягуары — не причинили нам большого вреда.
— Потому что ты заботился о том, чтобы охранять скот, — сказал дон Рамон.
— Я очень благодарен тебе, Эусебио, и не оставлю тебя без награды.
— Вашу благодарность я ценю выше всякой награды, — отвечал дворецкий, лицо которого осветилось улыбкой. — Разве не следует мне смотреть за вашим имуществом совершенно так же, как если бы оно принадлежало мне?
— Спасибо! — сказал тронутый дон Рамон, крепко пожимая руку дворецкого. — Я знаю, что ты предан мне.
— Если бы было нужно, я отдал бы за вас жизнь! — воскликнул Эусебио. — Моя мать была вашей кормилицей, а я готов на любую жертву для вас и вашей семьи.
— Ну, полно, Эусебио! — весело сказал дон Рамон. — Ужин готов, и сеньора ждет нас. Идем скорее!
Они вышли на двор. Эусебио остановился на минуту, чтобы запереть ворота, что он всегда делал сам; а дон Рамон прошел в столовую, где уже собрались все слуги и вакерос.
Огромный стол занимал всю середину комнаты. Около него стояли обитые кожей лавки и два резных кресла для хозяина и хозяйки.
Позади кресел висело на стене большое распятие из слоновой кости, а по той и другой стороне от него, — две картины: на одной был изображен Иисус в Гефсиманском саду, на другой — Нагорная проповедь. Выбеленные известкой стены были украшены головами ягуаров, бизонов и лосей, убитых доном Рамоном.
На столе стояла огромная миска с похлебкой из маисовой муки и мяса, множество всевозможных кушаний, бутылки с вином и графины с водой. По знаку хозяина все уселись за стол и приступили к ужину.
Через некоторое время буря разразилась с небывалой силой. Дождь полил потоками, молнии прорезали небо, и раздались оглушительные удары грома.
К концу ужина буря еще усилилась. Все замолчали, так как за воем ветра и раскатами грома невозможно было разобрать слов.
Вдруг страшный удар грома раздался над самым домом: стекла зазвенели, осколки полетели на пол, ветер ворвался в комнату, и свечи потухли.
— Господи, помилуй! С нами крестная сила! — раздались тревожные восклицания, и все вскочили с мест.
В эту минуту зазвенел большой колокол, висевший у ворот асиенды, и какой-то дикий, сдавленный голос крикнул: «Помогите!.. Помогите!..»
— Клянусь Богом, кого-то режут! — воскликнул дон Рамон и выбежал из столовой.
Два выстрела раздались почти одновременно; послышался какой-то вопль, и наступила глубокая, зловещая тишина.
Ослепительная молния прорезала темноту, и дон Рамон вошел в комнату. Он нес какого-то бесчувственного человека. Его положили на скамью и начали приводить в сознание.
Несмотря на то, что ни в нем, ни в одежде его не было ничего необыкновенного, Рафаэль, взглянув на него, побледнел, как смерть.
— Боже! — прошептал он. — Это судья!
Это, действительно, был уже знакомый нам судья, который так торжественно выехал всего несколько часов тому назад из Эрмосильо.
Теперь у него был далеко не блестящий вид: длинные, мокрые волосы его падали на грудь, изорванная и испачканная в крови одежда была в беспорядке. В правой руке он сжимал разряженный пистолет. Узнав судью, дон Рамон взглянул на сына, который не смог вынести его взгляда и опустил глаза.
Благодаря заботам Хесуситы и ее служанки, дон Иниго наконец пришел в себя. Глубоко вздохнув, он открыл глаза, оглядел присутствующих, не сознавая, где он, и мало-помалу опомнился.
Вдруг бледное лицо его вспыхнуло, и глаза засверкали. Устремив их на Рафаэля, который не в силах был двинуться с места, судья встал и, подойдя к юноше, положил ему руку на плечо. Потом, обернувшись к присутствующим, которые с ужасом смотрели на него, не понимая, в чем дело, он проговорил громко и торжественно:
— Я, дон Иниго Альбас, уголовный судья Эрмосильо, именем Короля, арестую этого человека по обвинению в убийстве!
— Пощадите меня! — воскликнул Рафаэль, падая на колени.
— О Боже!.. — прошептала несчастная мать и лишилась сознания.
ГЛАВА III. Суд
На следующий день установилась чудная, ясная погода. Гроза очистила небо — на нем не было ни облачка. Солнце ослепительно сияло, птицы весело щебетали в зелени деревьев, и вся природа приняла свой обычный праздничный вид. На асиенде дель-Милагро зазвонил колокол, и рабочие принялись за дела. Одни вели лошадей, другие гнали скот на засеянные травой луга, часть отправилась в поля, а остальные исправляли причиненные бурей повреждения.
Около ворот асиенды лежали трупы лошади и двух великолепных ягуаров.
Эусебио, ходивший взад-вперед по двору и наблюдавший за работами, велел снять и вычистить богатую сбрую лошади, содрать шкуры с ягуаров.
Приказание его было немедленно исполнено.
Хотя дворецкий и исполнял свои обязанности так же внимательно, как и всегда, он был далеко не спокоен; дон Рамон, встававший обыкновенно раньше всех, до сих пор еще не выходил из спальни.
Тотчас же после того, как судья предъявил свое страшное обвинение, и дон Рамон узнал, что его старший сын стал поджигателем и убийцей, он велел слугам удалиться из столовой и, несмотря на слезы и мольбы Хесуситы, взял веревку и крепко скрутил Рафаэля.
Потом он увел дона Иниго в одну из дальних комнат асиенды и оставался с ним вдвоем до глубокой ночи. О чем говорили они? Чем решилась судьба Рафаэля? Никто не знал этого, — не знал и Эусебио.
Когда таинственное совещание между доном Рамоном и судьей закончилось, хозяин отвел своего гостя в приготовленную для него спальню и вернулся в столовую, где Хесусита горько плакала над своим сыном.
Не сказав ни слова, дон Рамон поднял юношу, отнес его в свою комнату, опустил на пол около своей постели, запер дверь на ключ и лег сам, спрятав у изголовья пару пистолетов. Так прошла вся ночь. Отец и сын молча лежали в темноте, а бедная мать стояла на коленях около запертой двери и плакала о своем погибшем первенце, с ужасом думая о том, что ей, может быть, придется расстаться с ним навсегда.
— Гм! — пробормотал Эусебио, держа в зубах потухшую сигаретку и не замечая этого. — Чем-то кончится все это? Дон Рамон ни за что не простит сыну — он выше всего ставит честь своего дома. Неужели он допустит, чтобы его судили? Нет, не может быть! Что же он сделает?
Дворецкий глубоко задумался. В это время дверь дома отворилась, и дон Рамон вместе с судьей вышли на двор.
Дон Иниго глядел сурово; лицо хозяина было мрачно, как ночь.
— Вели седлать лошадь, Эусебио, — сказал он, — и собери конвой из четырех человек, чтобы проводить дона Иниго в Эрмосильо.
Дворецкий почтительно поклонился и пошел отдавать нужные приказания.
— Благодарю вас, — продолжал дон Рамон, обращаясь к судье. — Вы спасли честь моего дома.
— Не благодарите меня, дон Рамон, — отвечал судья. — У меня и в мыслях не было щадить вас, когда я выехал из города. Войдите в мое положение. Я уголовный судья Эрмосильо. Совершается убийство днем, в присутствии множества свидетелей. Положим, Корненсо был порядочным негодяем, но ведь и негодяев нельзя убивать безнаказанно. Все видели убийцу, который мчался по городу и с неслыханной дерзостью, в присутствии целой толпы, совершил свое ужасное преступление. Что же мне оставалось делать? Я обязан был схватить его, у меня не было другого выхода.
— Да, вы правы, — пробормотал, опустив голову, дон Рамон.
— Со мной было десять альгвасилов, — продолжал судья, — но когда началась гроза, эти трусы оставили меня одного и куда-то попрятались. В довершение всего, два ягуара погнались за мной и были уже близко, когда я подъехал к воротам вашей асиенды. Одного я убил, но другой бросился бы на меня, если бы вы не пришли ко мне на помощь и не застрелили его. Не мог же я после этого задержать вашего сына, — сына человека, спасшего мне жизнь? Это было бы с моей стороны самой черной неблагодарностью.
— Еще раз благодарю вас, — сказал дон Рамон.
— Нет-нет, мы квиты. Я не говорю о нескольких тысячах пиастров, которые вы передали мне. Они послужат только к тому, чтобы заткнуть глотки моим шакалам. Но я должен предупредить вас, дон Рамон: следите повнимательнее за вашим сыном. Если он еще раз попадет в мои руки, я уже не в силах буду спасти его.
— На этот счет можете быть совершенно спокойны, дон Иниго. Мой сын больше не попадет в ваши руки.
Дон Рамон сказал это так мрачно и, вместе с тем, так многозначительно, что судья вздрогнул и со страхом взглянул на него.
— Подумайте о том, что вы хотите сделать! — воскликнул он.
— О, не беспокойтесь, — отвечал дон Рамон. — Я говорю только о том, что сумею справиться с сыном и не допущу, чтобы он попал на эшафот и опозорил мое имя.
В это время привели лошадь, и судья вскочил на нее.
— До свиданья, дон Рамон, — сказал он. — Будьте благоразумны. Молодой человек может еще исправиться. У него слишком горячая кровь — вот и все.
— Прощайте, дон Иниго, — сухо отвечал дон Рамон.
Судья покачал головой и, еще раз простившись с хозяином, пришпорил лошадь и крупной рысью поехал впереди своего конвоя.
Когда они исчезли из виду, дон Рамон вышел на двор асиенды.
— Позвони в колокол, Эусебио, — приказал он дворецкому. — Пусть все слуги, рабочие и вакерос ждут меня в столовой.
Эусебио с удивлением взглянул на своего господина и исполнил его распоряжение.
«Что бы это значило?» — подумал он.
При первом же звуке колокола сбежались все работавшие на асиенде. Через несколько минут они собрались в столовой. Никто из них не нарушал молчания, — все со страхом ждали чего-то ужасного.
Дверь отворилась, и в комнату вошла Хесусита со всеми своими детьми, кроме Рафаэля, и села на возвышении, устроенном на одном конце столовой.
Она была бледна. Глаза ее покраснели от слез. Наконец появился и дон Рамон. На нем был костюм из черного бархата, безо всяких украшений, и черная войлочная шляпа с широкими полями, украшенная огромным пером. Массивная золотая цепь спускалась ему на грудь, длинная шпага висела на боку. Лицо его было мрачно, густые брови грозно хмурились, а черные глаза метали молнии.
Трепет ужаса пробежал по рядам присутствующих: дон Рамон Гарильяс одевался так только в тех случаях, когда исполнял обязанности судьи.
Значит, кого-то будут судить? Но кого же?
Заняв место на возвышении, рядом с женой, дон Рамон сделал знак дворецкому.
Тот вышел из комнаты и через минуту вернулся вместе с Рафаэлем. Руки юноши были скручены за спиной. Бледный, опустив глаза, остановился он перед отцом и почтительно поклонился ему.
В начале девятнадцатого столетия в Соноре, — в особенности же, в ее глухих отдаленных от центра округах, преимущественно страдавших от нападений индейцев, — власть отца сохранилась во всей своей неприкосновенности. Он был главой, властелином и верховным судьей своего дома, и то, что решал он, исполнялось безропотно и беспрекословно.
Слуги и рабочие знали, что их господин обладает сильным характером и непреклонной волей, понимали, что он не пощадит Рафаэля, так как выше всего ставил честь своего рода, которая была для него дороже жизни. А потому они со страхом готовились присутствовать при той ужасной драме, которая должна была разыграться между отцом и сыном.
Дон Рамон встал, мрачно оглядел присутствующих и, сняв шляпу, бросил ее около себя.
— Слушайте все! — громко сказал он. — Я происхожу от древнего христианского рода, все члены которого оберегали честь его от малейшего пятна. Я получил от предков чистое, незапятнанное имя и надеялся таким же передать его своим наследникам. Но мой старший сын опозорил его. Он был вчера в игорном доме в Эрмосильо. Произошла ссора, и мой сын поджег дом, несмотря на то, что от этого мог сгореть весь город. А когда один из толпы, которая собралась на улице, вздумал остановить его, он убил этого человека наповал. Что думать о юноше, почти мальчике, у которого уже развились такие дикие инстинкты? На мне лежит обязанность заменить правосудие и вынести приговор. Клянусь Богом, я не пощажу преступника!
Дон Рамон скрестил руки на груди и задумался.
Никто не осмелился замолвить слово за Рафаэля. Все головы были опущены, все сердца замерли от ужаса. Рабочие и слуги очень любили старшего сына своего господина. Они восхищались его безумной смелостью, искусством, с которым он ездил верхом и владел всевозможным оружием, но больше всего ценили в нем доброту и прямодушие — основные свойства его характера. Живя в стране, где человеческая жизнь ценилась весьма дешево, они в душе вполне оправдывали несчастного юношу. У него слишком горячая кровь, и он совершил преступление под влиянием минутной вспышки гнева.
Хесусита встала со своего места. Никогда не осмеливалась она возражать мужу, привыкла всегда и во всем беспрекословно подчиняться ему, и одна мысль о сопротивлении его воле приводила ее в ужас. Но на этот раз она не могла молчать. Она страстно любила своих детей, а больше всех — Рафаэля, своего пылкого мальчика, которого ей так часто приходилось успокаивать и утешать.
— Не забывайте, сеньор, — сказала она, едва удерживаясь от слез, — что Рафаэль ваш первенец, и вы как отец должны быть снисходительнее к нему, чем посторонние. А я… я! — воскликнула она, зарыдав и падая на колени. — Я — его мать! О, умоляю вас, пощадите его! Пощадите моего сына!
Дон Рамон поднял свою рыдавшую жену и посадил ее в кресло.
— Я должен исполнить свой долг, — холодно сказал он, — и буду еще строже к нему именно потому, что он мой сын.
— Что вы хотите сделать? — с ужасом спросила Хесусита.
— Это не касается вас, сеньора, — отвечал дон Рамон. — Обязанность оберегать честь моего дома принадлежит только мне. Вам достаточно знать, что сын ваш уже никогда больше не совершит преступления.
— Неужели же вы сами будете его палачом? — вскричала Хесусита.
— Не палачом, а судьей, — отвечал дон Рамон. — Вели оседлать двух лошадей, Эусебио.
— О Боже, Боже! — воскликнула бедная женщина, бросаясь к сыну и горячо обнимая его. — Неужели же никто не поможет мне.
Все присутствующие были тронуты. Даже у дона Рамона показались на глазах слезы.
— О, он спасен! — с безумной радостью проговорила мать. — Господь сжалился надо мной и смягчил сердце этого железного человека!
— Вы ошибаетесь, сеньора, — возразил дон Рамон и, взяв ее за руку, принудил отойти от Рафаэля. — Участь вашего сына зависит не от меня. Он подлежит правосудию, и я теперь не отец его, а судья.
Он холодно взглянул на сына.
— Дон Рафаэль, — сказал он таким грозным голосом, что тот невольно вздрогнул. — Общество людей — не для вас. Вы оскорбили его своим преступлением. С этих пор до самой смерти вы будете жить не с людьми, а с дикими зверями. Вот мой приговор.
Услышав эти жестокие слова, Хесусита вскочила с кресла, сделала несколько шагов и упала навзничь.
Она была в обмороке.
До сих пор Рафаэль стоял спокойно и не выдавал своего волнения. Увидев же, что мать его лежит без чувств, он не мог сдержаться. Слезы полились у него из глаз, и он бросился к Хесусите.
— Мама! Мама! — отчаянно вскричал он.
— Идем! — сказал дон Рамон, положив ему руку на плечо.
— Посмотрите, сеньор! — воскликнул твердо Рафаэль. — Разве вы не видите? Моя мать умирает!
— Если она умрет, вы будете ее убийцей, — сухо отвечал дон Рамон.
Рафаэль быстро обернулся и как-то странно посмотрел на него.
— Знаете что, сеньор? — сказал он, побледнев и стиснув зубы. — Вам лучше всего убить меня. Клянусь, что я не забуду, как беспощадно отнеслись вы сегодня ко мне и моей матери. Если я останусь жив, я поступлю так же беспощадно и с вами!
Дон Рамон бросил на него презрительный взгляд.
— Идем! — повторил он.
— Идем! — так же решительно отвечал юноша.
Хесусита начала приходить в себя и открыла глаза.
— О, Рафаэль, Рафаэль! — в отчаянии воскликнула она, увидев, что сын ее уходит.
В одно мгновение юноша очутился около матери и несколько раз горячо поцеловал ее, а потом подошел к отцу.
— Теперь я готов умереть, — сказал он. — Я простился с матерью.
Они вышли.
Все присутствующие разошлись. Никто не произнес ни слова, — все от души жалели несчастного Рафаэля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25